— Что вы сказали? — в растерянности промямлил он.
— Я спросила, зачем вы пришли.
Голос был глубокий и мягкий, как звук виолончели.
— Сестра, я из полиции. Я хочу говорить с вами о мальчике по имени Жюд.
Темное покрывало не всколыхнулось, не дрогнуло.
— Четырнадцать лет назад вы похитили или уничтожили все фотографии, на которых был снят маленький Жюд Итэро. Это произошло в Сарзаке. А в Каоре вы с той же целью подкупили фотографа. Вы обманывали детей. Вы устраивали пожары, воровали. И все это ради того, чтобы убрать с фотографий одно детское лицо. Зачем вы это делали?
Монахиня по-прежнему стояла недвижно, как статуя. Казалось, под черной вуалью была только пустота.
— Я выполняла приказания, — наконец произнесла она.
— Чьи?
— Матери ребенка.
Карима даже передернуло от досады. Он знал, что эта женщина говорит правду. Не прошло и минуты, как его замечательная гипотеза «монахиня-мать-сын» рассыпалась в прах.
Сестра Андре отворила дверцу в деревянной решетке, отделявшей ее от Карима, и твердой поступью прошла к соломенным стульям центрального нефа. Там она преклонила колени на молельной скамеечке у колонны и опустила голову. Карим сел на стул в соседнем ряду, лицом к ней. Воздух был насыщен запахами горящего воска и ладана.
— Я слушаю вас, — сказал он, вглядываясь в темное покрывало на месте лица.
— Она пришла однажды, воскресным вечером; это было в июне восемьдесят второго года.
— Вы прежде были знакомы?
— Нет. Мы впервые встретились в этой церкви. Я так и не видела ее лица. Она не назвала мне своего имени и ничего о себе не сообщила. Просто сказала, что нуждается в моей помощи. В одном необычном деле… Она хотела, чтобы я уничтожила все школьные фотографии ее ребенка, чтобы исчезли все изображения его лица.
— Зачем ей это понадобилось?
— Она была безумна.
— Ну что вы такое говорите, сестра! Найдите другое объяснение.
— Она утверждала, что ее дитя преследуют демоны.
— Демоны?
— Да, она выразилась именно так. Она говорила, что они хотят украсть его лицо…
— Других причин она не называла?
— Нет. Только твердила, что сын ее проклят. Что его лицо — доказательство, отражение козней сатаны. Еще она сказала, что в течение двух лет ей удавалось избегать несчастья, но теперь оно снова настигло их, и демоны опять бродят вокруг. Повторяю вам: это был бессмысленный бред. Женщина просто сошла с ума.
Карим жадно слушал сестру Андре. Он не понимал, что мать ребенка имела в виду под «доказательством», но одно было совершенно ясно: двухлетняя отсрочка, о которой она говорила, — это годы, прожитые в Сарзаке, в условиях строжайшего инкогнито. Откуда же они явились туда — мать и сын?
— Если мальчика в самом деле преследовали какие-то опасные существа, то почему мать поручила эту тайную миссию монахине, которая легко обращает на себя внимание?
Женщина не ответила.
— Прошу вас, скажите правду, сестра! — прошептал Карим.
— Она говорила, что испробовала все для спасения своего ребенка, но демоны оказались сильнее ее. И тогда осталось это последнее средство — уничтожить его лицо, чтобы изгнать демонов.
— Как это?
— По ее словам, только монахиня могла раздобыть снимки, сжечь их и тем самым победить дьявола. Таким образом я избавила бы от опасности лицо ее сына.
— Сестра, я ничего не понимаю.
— Говорю вам, эта женщина была безумна.
— Но почему именно вы? Господи боже, ведь ваш монастырь находится в двухстах километрах от Сарзака!
Женщина долго молчала. Потом ответила:
— Она искала меня. Она выбрала меня.
— С какой стати?
— Я не всегда была кармелиткой. В те времена, когда я еще не ведала о своем призвании, у меня была семья. Я ушла в монастырь, покинув мужа и маленького сына. Эта женщина думала, что именно по этой причине я не останусь глуха к ее мольбам. И она оказалась права.
Карим пристально вглядывался в темноту под покрывалом. Он продолжал настаивать:
— Сестра, вы не все мне сказали. Если вы думали, что женщина безумна, то зачем подчинились ей? Зачем проделали такой длинный путь ради нескольких снимков, обманывали, крали, сжигали?
— Из-за ребенка. Несмотря на безумие матери, несмотря на ее бредовые речи, я… я чувствовала, что ему и впрямь грозит какая-то серьезная опасность. И что единственное средство помочь ему — это выполнить приказ его матери. Хотя бы для того, чтобы унять ее безумный страх.
У Карима пересохло в горле, по телу снова пробежала дрожь. Придвинувшись к монахине, он постарался спросить как можно мягче:
— Расскажите об этой женщине. Как она выглядела?
— Очень высокая, не меньше метра восьмидесяти ростом, могучего сложения, с широкими мужскими плечами. Я ни разу не видела ее лица, но запомнила волосы — густые, черные, волнистые, настоящая грива. И она всегда была в черном, в каком-нибудь свитере из хлопка или шерсти.
— А отец мальчика? Она не упоминала о нем?
— Нет, никогда.
Карим оперся о скамеечку и наклонился к монахине.
Женщина инстинктивно отшатнулась.
— Сколько раз она приходила? — спросил он.
— Четыре или пять. Всегда по воскресеньям. С утра. Она составила список имен и адресов — фотографа, семей, где могли храниться фотографии. В будние дни я ездила и собирала их. Разыскивала семьи. Одних обманывала, у других брала тайком. Подкупила фотографа — деньгами, которые она мне дала.
— И вы отдавали ей эти снимки?
— Нет. Я уже сказала: она требовала, чтобы я их сжигала своими руками. Она только зачеркивала имена в списке. И когда все они были вычеркнуты, я почувствовала, что у нее будто камень с души свалился. Она исчезла, и больше я ее не видела. А я выбрала себе в удел тьму и уединение. Один лишь Господь лицезреет меня. С тех пор я каждый день молюсь за этого мальчика. Я…
Внезапно она осеклась, словно ей пришло в голову нечто ужасное:
— Почему вы здесь? Зачем эти расспросы? Господи, неужели Жюд…
Карим встал. Удушливый запах ладана жег ему горло. Он вдруг услышал собственное громкое, тяжелое дыхание. С трудом проглотив слюну, он устремил взгляд на сестру Андре.
— Вы сделали то, что считали своим долгом, — глухо промолвил он. — Но это не помогло. Через месяц мальчик умер. Я не знаю, как и почему. Но его мать была не так уж безумна. А вчера вечером в Сарзаке кто-то осквернил его могилу. И теперь я почти уверен, что виновные — те самые демоны, которых боялась его мать. Эта женщина жила в кошмаре вечного страха. И теперь тот же кошмар возродился вновь.
Монахиня простонала, не поднимая головы. Черно-белые крылья ее убора всколыхнулись от рыданий. Карим продолжал говорить; его голос звучал все громче и увереннее. Он уже не знал, к кому обращается — к ней, к себе самому или к умершему мальчику…
— Сестра, я всего лишь молодой неопытный сыщик, да к тому же бывший вор. Я расследую это дело один и вслепую. Но те мерзавцы, которые залезли в склеп, еще не знают, что их ждет. — И он судорожно вцепился в спинку стула. — Потому что я дал клятву мертвому малышу, ясно вам? Потому что сам я никто и ниоткуда, и ничто меня не остановит. Потому что это мое дело, и я, кровь из носу, доведу его до конца. До конца, ясно вам?
Полицейский нагнулся. Он почувствовал, как соломенная спинка скамьи затрещала под его пальцами.
— И вы должны мне в этом помочь, сестра. Вспомните хоть какую-нибудь деталь, что угодно, лишь бы мне напасть на след матери Жюда.
Но монахиня покачала низко склоненной головой:
— Я больше ничего не знаю.
— Ну подумайте! Как я могу найти эту женщину? Куда она уехала из Сарзака? Где жила раньше? Дайте мне любую зацепку, чтобы я мог продолжать поиски!
Сестра Андре всхлипнула.
— Я… Мне кажется, она приезжала сюда вместе с ним.
— С кем — с ним?
— С ребенком.
— И вы его видели?
— Нет. Она оставляла его в городе, в парке аттракционов, рядом с вокзалом. Парк существует до сих пор, но я там не бывала, я всегда боялась этих… циркачей. Может, кто-нибудь из них вспомнит мальчика… Это все, что я знаю.
— Спасибо вам, сестра!
Карим опрометью выбежал из церкви. Его кованые ботинки звонко простучали по каменным плитам паперти. Задохнувшись ледяным воздухом, он остановился на ступенях — прямой, высокий, тонкий, как громоотвод — и поднял глаза к небу. Его губы, искривленные гримасой горького недоумения, чуть слышно шептали:
— Твою мать, во что же это я влип? Во что?
32
Парк аттракционов тянулся вдоль железной дороги, на окраине городка. Уже смеркалось, и павильоны тщетно сверкали яркими огнями, гремели музыкой — ни одному зеваке, ни одной семье и в голову бы не пришло наведаться сюда в понедельник вечером. Вдали шумело море, мерно разевая белозубую пасть с каждым ударом темной волны.
Карим подъехал ближе. Колесо обозрения медленно вращалось в темноте, посверкивая разноцветными лампочками, половина которых нервно мигала, словно от скачков напряжения. Многие аттракционы — лотерея, тир и прочие убогие забавы — уже не работали и были прикрыты брезентом, громко хлопавшим на ветру. Абдуф и сам не знал, что наводило на него большую тоску — церковь или эта унылая ярмарка развлечений.
Он начал опрашивать хозяев аттракционов, сам не веря в удачу. При имени Жюд Итэро и дате — июль 1982 года — на лицах людей ничего не отражалось. Одни просто бурчали: «Нет», другие насмешливо бросали: «Четырнадцать лет назад? Ишь чего захотел!» Карима охватило глубокое отчаяние. Действительно, кто может помнить такое? И сколько раз Жюд приходил сюда — если вообще приходил? Три, четыре, ну, от силы пять!
Молодой араб из чистого упрямства решил все же обойти парк до конца, убеждая себя, что малыш мог увлечься каким-нибудь одним аттракционом или подружиться с кем-нибудь из здешнего люда.
Однако экспедиция окончилась неудачей. Сыщик уже собрался сесть в машину, как вдруг заметил на самом краю пустыря маленький цирк-шапито. В сотый раз сказав себе, что в интересах следствия нельзя упускать никаких мелочей, он устало побрел к брезентовому шатру. Это был, конечно, не настоящий цирк, а временное сооружение, где показывали, верно, пару-тройку простеньких номеров. Над входом висело полотнище, на котором затейливыми буквами было выведено: «Братья Бразеро». Ишь ты, целое семейство! Карим приподнял портьеру, заменявшую дверь, вошел и замер на месте.
Внутри его ждало неожиданное ослепительное зрелище. Длинные языки пламени. Глухой треск огня. Запах бензина и гари. На короткий миг лейтенанту почудилось, будто перед ним какая-то фантастическая машина, сплетенная из огня и мускулов, факелов и людских торсов, блестящих от пота и бензина. Потом он осознал, что видит нечто вроде танца извергателей огня. Обнаженные до пояса мужчины, встав в круг, поочередно или вместе выдыхали огонь, воспламенявший их факелы. Они менялись местами, вскакивали друг другу на спины, извергали все новые и новые языки пламени, и это напоминало какое-то зловещее колдовское действо. Полицейский невольно вспомнил о демонах, якобы преследовавших мать Жюда: похоже, что все обстоятельства этого долгого кошмара создавали атмосферу гнетущего потустороннего ужаса. «Каждое преступление — атомное ядро», — так говорил тот ненормальный сыщик с короткой стрижкой.
Карим присел на деревянную трибуну и загляделся на «учеников чародея». Внутренний голос подсказывал ему, что нужно остаться и расспросить этих людей. Наконец один из Бразеро обратил на него внимание. Прервав работу, но не выпуская из рук тлеющего факела, он направился к незваному гостю. Ему не было, вероятно, и тридцати лет, но из-за глубоких морщин, избороздивших его лицо, он казался вдвое старше. Темные волосы, темная кожа, темные глаза — казалось, весь он опален огнем, с которым постоянно имел дело. Он смотрел настороженно и двигался со звериной грацией человека, в любую минуту готового отразить нападение.
— Ты из наших? — спросил он.
— Из каких «ваших»?
— Ну, из цирковых. Ищешь работенку?
— Нет, я полицейский.
— Сыщик?
Циркач подошел ближе и поставил ногу на ступеньку прямо под Каримом.
— Ну, парень, видок у тебя, прямо скажем, не сыщицкий.
Молодой араб ощутил жар, идущий от разгоряченного тела мужчины. Он ответил:
— Смотря как понимать нашу работенку.
— И чего тебе тут надо? Ты ведь не из местной конторы.
Карим промолчал. Он окинул взглядом залатанный купол, акробатов на арене, и вдруг ему пришло в голову, что в 1982 году этому типу было лет пятнадцать. Мог ли он встречаться с Жюдом? Наверняка нет. Но что-то побудило его спросить:
— Ты бывал здесь четырнадцать лет назад?
— А почему бы и нет? Этот цирк принадлежал еще моим старикам.
И тогда Карим выпалил единым духом:
— Я разыскиваю следы мальчика, который приходил сюда в те времена. Точнее, в июле восемьдесят второго года, несколько воскресений подряд. Ищу людей, которые помнят его.
Извергатель огня впился взглядом в Карима.
— Да ты шутишь, парень!
— Похож я на шутника?
— Как звали твоего мальца?
— Жюд. Жюд Итэро.
— И ты воображаешь, что кто-нибудь вспомнит мальчишку, который, может быть, заходил в наш цирк полтора десятка лет назад?!
Карим встал.
— Ты прав. Извини.
Но циркач внезапно схватил его за отвороты куртки.
— Ладно, слушай. Жюд приходил сюда. Несколько раз. Когда мы репетировали. Стоял столбом и глядел, как зачарованный… Прямо как под гипнозом — замрет на месте и смотрит, смотрит…
— Что?!
Человек поднялся на одну ступеньку и сел рядом с Каримом. Он снова заговорил, и на сыщика пахнуло запахом бензина, шедшего у него изо рта:
— Жара в то лето стояла убийственная, рельсы и те, наверное, плавились, ей-богу! Жюд заявлялся к нам четыре воскресенья подряд. Мы с ним были почти ровесники. Играли вместе. Я учил его выдыхать огонь. Ну, в общем, знаешь, как оно бывает в этом возрасте: ребятня сходится быстро — не успеешь оглянуться.
Карим сверлил Бразеро взглядом.
— И ты так хорошо все помнишь спустя четырнадцать лет?
— Но ты ведь на это и рассчитывал, верно?
Сыщик повысил голос.
— Я тебя спрашиваю, почему ты так хорошо запомнил все это.
Циркач спрыгнул вниз, сдвинул каблуки и, поднеся факел ко рту, дунул. Над факелом взвился столб огненных искр.
— А помню я, парень, оттого, что было в этом мальце кое-что особенное.
Карим вздрогнул.
— Где? На лице?
— Нет, не на лице.
— Тогда что же?
Циркач выдохнул несколько языков пламени и рассмеялся:
— А вот что, парень: Жюд-то был девчонкой.
33
Медленно, шаг за шагом, Карим начинал открывать истину. По словам извергателя огня, ребенок, четырежды приходивший в цирк Бразеро, был девочкой, тщательно преображенной в мальчика. Короткая стрижка, мальчишеская одежда, мальчишеские ухватки. Рассказ циркача не оставлял и тени сомнения: «Она ни разу не призналась мне в этом… Это была ее тайна, понял? Просто я сам заметил, что дело неладно. Во-первых, очень уж она была хорошенькая, прямо куколка, ей-богу! Да и голосок у нее был тоненький, девчачий. А главное — фигурка… Ей было лет десять — двенадцать, но кое-что уже начинало проклевываться. Засек я еще и другое. Она носила в глазах такие штучки, которые меняют цвет зрачков. Они у нее были сплошь черные, как чернила, таких в природе не бывает. Уж на что я был несмышленыш, а и то заметил. Она все жаловалась на резь в глазах, говорила, что боль пронизывает голову насквозь…»
Карим пытался сложить части этой головоломки. Мать ребенка смертельно боялась демонов, охотившихся за ним. По этой причине она и покинула прежнее место жительства и переселилась в Сарзак. Там она взяла себе новую фамилию — Карим клял себя за то, что не догадался проверить это раньше, — сменила имя ребенка и, более того, его пол, стараясь как можно надежнее укрыть от опасности. Таким образом, его совершенно невозможно было найти и опознать. Однако два года спустя демоны появились и в этом городке, в Сарзаке. Они по-прежнему искали ребенка и могли вот-вот обнаружить его. Обнаружить ЕЕ.
И мать впала в безумную панику. Она уничтожила все документы, журналы, записи, где упоминалось имя ее дочери — пусть даже вымышленное. И главное — фотографии, ибо одно было совершенно ясно: преследователи могли не знать нового имени ребенка, но они знали его в лицо. Именно лицо они и разыскивали: оно служило доказательством, уликой. По этой-то причине они и должны были начать со школьных снимков в поисках своей жертвы. Но кто же были эти демоны? И откуда они явились?
Карим спросил Бразеро:
— Эта девочка никогда не говорила с тобой о демонах?
Молодой человек продолжал свои манипуляции с факелом.
— О демонах? Нет. Демоны… — Он с усмешкой оглянулся на своих товарищей, — …это, скорее, мы сами. А Жюд вообще была не болтлива. Мы больше играли. Я только и успел, что научить ее плеваться огнем.
— Это ее интересовало?
— Говорю тебе: она глаз не спускала с огня. И попросила научить ее… чтобы защищаться. И защитить мать. Так она мне сказала. Странная она была, эта малышка.
— О матери она что-нибудь рассказывала?
— Нет, мать я никогда и не видел… Жюд сидела здесь часок-другой, потом смотришь — а ее уже и след простыл… Прямо как Золушка. Каждый раз она исчезала таким манером, а потом и вовсе перестала приходить.
— Больше ничего не вспомнишь? Еще какие-нибудь мелочи, странности, которые могли бы мне помочь?
— Нет.
— Например, ее имя… Она никогда не говорила, как ее зовут на самом деле?