Ч. Диккенсъ Переводъ съ aнглійскаго Пушешникова Рождественская пѣснь въ прозѣ
СТРОФА I Духъ Марли
Начнемъ съ того, что Марли умеръ. Въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Актъ о его погребеніи былъ подписанъ пасторомъ, причетникомъ, гробовщикомъ и распоредителемъ похоронъ. Самъ Скруджъ подписалъ этотъ акть. А имя Скруджа служило ручательствомъ на биржѣ за все, къ чему бы онъ ни приложилъ руку…
Итакъ, старикъ Марли былъ мертвъ, какъ дверной гвоздь.
Замѣтьте, — я не хочу сказать, будто я самолично убѣдился, что есть нѣчто особенно мертвое въ дверномъ гвоздѣ. Я-то склоненъ считать самой мертвой вещью изъ всѣхъ желѣзныхъ издѣлій скорѣе гробовой гвоздь. Но въ сравненіяхъ — мудрость отцовъ нашихъ, и ради спокойствія отечества не подобаетъ мнѣ недостойными руками касаться ихъ.
Позвольте же поэтому еще настойчивѣе повторить, что Марли былъ мертвъ именно какъ дверной гвоздь.
Зналъ ли Скруджъ объ этомъ? Разумѣется, зналъ. Да я могло ли быть иначе? Скруджъ и Марли были компаніонами въ продолженіе, я не знаю, сколькихъ лѣтъ. Скруджъ былъ его единственнымъ душеприказчикомъ, единственнымъ распорядителемъ, единственнымъ преемникомъ, единственнымъ наслѣдникомъ, единственнымъ другомъ единственнымъ поминальщикомъ и однако Скруджъ былъ вовсе не такъ ужасно пораженъ этимъ печальнымъ событіемъ, чтобы не оататься даже въ самый день похоронъ истымъ дѣльцомъ и не ознаменовать его одной несомнѣнно хорошей сдѣлкой.
Но упоминаніе о похоронахъ Марли заставляетъ меня вернуться къ тому, съ чего я началъ. Нѣть ни малѣйшаго сомнѣнія, что Марли умеръ. И этого никакъ нельзя забывать, иначе не будетъ ничего удивительнаго въ исторіи, которую я намѣреваюсь разсказать. Вѣдь если бы мы не были твердо убѣждены въ томъ, что отецъ Гамлета умеръ до начала представленія, то и его скитанія по ночамъ, при восточномъ вѣтрѣ, вдоль стѣнъ его же собстаеннаго замка были бы ничуть не замѣчательнѣе поступка любого господина среднихъ лѣтъ, ночью вышедшаго прогуляться куда-нибудь — ну, скажемъ, на кладбище св. Павла, — только затѣмъ, чтобы поразить своего слабоумнаго сына.
Скруджъ не стеръ съ вывѣски имя старика Марли: оно и послѣ смерти его еще долго красовалось надъ дверью конторы: «Скруджъ и Марли». Новички звали Скруджа иногда Скруджемъ, а иногда и Марли, и онъ отзывался, и на то, и на другое имя. О, это было совершенно безразлично для него, — для этого стараго грѣшника и скряги, для этой жилы и паука, для этихъ завидущихъ глазъ и загребущихъ рукъ! Твердый и острый, какъ кремень, изъ котораго никакая сталь не выбивала никогда ни единой благородной искры, онъ былъ скрытенъ, сдержанъ и замкнутъ въ самомъ себѣ, какъ устрица въ своей раковинѣ. Внутренній холодъ оледенилъ его поблекшія черты, заострилъ его носъ, покрылъ морщинами щеки, сдѣлалъ походку мертвенной, глаза красными, тонкія губы синими, и рѣзко сказывался въ его скрипучемъ голосѣ. Точно заиндевѣли его голова, его брови, его колючій подбородокъ. Онъ вносилъ съ собою этотъ холодъ повсюду; холодомъ дышала его контора — и такой же была она и въ рождественскіе дни.
Окружающее мало вліяло на Скруджа. Не согрѣвало его лѣто, не знобила зима. Никакой вѣтеръ не былъ такъ лютъ, никакой дождь не былъ такъ упоренъ, какъ онъ, никакой дождь не шелъ такъ упрямо, какъ шелъ Скруджъ къ своей цѣли, никакая адская погода не могла сломить его. Ливень, вьюга, градъ, крупа имѣли только одно преимущество передъ нимъ. Они часто бывали щедры, Скруджъ — никогда; Никогда и никто не останавливалъ его на улицѣ радостнымъ восклицаніемъ: «Какъ поживаете, дорогой мой! Когда же вы заглянете ко мнѣ?» Ни одинъ нищій не осмѣливался протянуть къ нему руки, ни одинъ ребенокъ не рѣшался спросить у него который часъ, ни единая душа не освѣдомилась у него ни разу за всю его жизнь, какъ пройти на ту или другую удипу. Даже собаки слѣпцовъ, казалось, раскусили Скруджа и, завидя его, тащили своихъ хозяевъ под ворога и во дворы, виляли хвостами и какъ будто хотѣли сказать:
«Лучше вовсе не имѣть глазъ, хозяинъ, чѣмъ имѣть такіе глаза».
Но какое дѣло было до этого Скруджу? Это-то ему и нравилось. Пробираться по тѣсной жизненной тропѣ, пренебрегая всякимъ человѣческимъ чувствомъ, — вотъ что, по словамъ людей знающихъ, было, цѣлью Скруджа.
Однажды — въ одинъ изъ лучшихъ дней въ году, въ сочельникъ, — старый Скруджъ работалъ въ своей конторѣ. Стояла ледяная, туманная погода, и онъ слышалъ, какъ снаружи люди, отдуваясь, бѣгали взадѣ и впередъ, колотили себя руками и топали, стараясь согрѣться.
На городской башнѣ только что пробило три часа, но было уже совсѣмъ темно: съ самаго утра стояли сумерки, и въ окнахъ сосѣднихъ конторъ красноватыми пятнами мерцали сквозь бурую мглу свѣчи. Туманъ проникалъ въ каждую щель, въ каждую замочную скважину, и былъ такъ густъ, что противоположные дома казались призраками, хотя дворъ былъ очень узокъ. Глядя на это грязное облако, опускавшееся все ниже и все омрачавшее, можно было подумать, что природа на глазахъ у всѣхъ, затеваетъ что-то страшное, огромное.
Дверь своей комнаты Скруджъ не затворялъ, чтобы имѣть возможность постоянно наблюдать за своимъ помощникомъ, переписывавшимъ письма въ маленькой, угрюмой и сырой каморкѣ рядомъ. Невеликъ былъ огонекъ въ каминѣ Скруджа, а у писца онъ былъ и того меньше: подкинуть угля нельзя было, — Скруджъ держалъ угольный ящикъ въ своей комнатѣ. Какъ только писецъ брался за лопатку, Скруджъ останавливалъ его замѣчаніемъ, что имъ, кажется, придется скоро разстаться. И писецъ закуталъ шею своимъ бѣлымъ шарфомъ и попытался было согрѣться у свѣчки, въ чемъ, однако, не имѣя пылкаго воображенія, потерпѣлъ неудачу.
— Съ праздникомъ, дядя, съ радостью! Дай вамъ Богъ всѣхъ благъ земныхъ! — раздался чей-то веселый голосъ.
То крикнулъ племянникъ Скруджа, такъ внезапно бросившійся ему на шею, что Скруджъ только тутъ замѣтилъ его появленіе.
— Гм!.. — отозвался Скруджъ. — Вздоръ!
Племянникъ такъ разгорячился отъ быстрой ходьбы на морозу и туману, что его красивое лицо пылало, глаза искрллись, и отъ дыханія шелъ паръ.
— Это Рождество-то вздоръ, дядя? — воскликнулъ онъ. — Вы, конечно, шутите?
— Нисколько, — сказалъ Скруджъ. — Съ радостью! Какое ты имѣешь право радоваться? Какое основаніе?
— Но тогда, — весело возразилъ племянникъ, — какое право имѣете вы быть печальнымъ? Какое основаніе имѣете вы быть мрачнымъ? Вы достаточно богаты.
Скруджъ, не найдясь, что отвѣтить, повторилъ только: «Гм!.. Вздоръ!»
— Не сердитесь, дядя! — сказалъ племянникъ.
— Какъ же мнѣ не сердиться? — отозвался дядя, — когда я живу среди такихъ дураковъ, какъ ты? Съ радостью, съ Рождествомъ! Отстань ты отъ меня со своимъ Рождествомъ! Что такое для тебя Рождество, какъ не время расплаты по счетамъ при совершенно пустомъ карманѣ, какъ не день, когда, ты вдругъ вспоминаешь, что постарѣлъ еще на годъ и не сдѣлался богаче ни на іоту, какъ не срокъ подвести балансы и найти во всѣхъ графахъ, за всѣ двенадцать мѣсяцевъ дефицить? Будь моя воля, — продолжалъ Скруджъ, съ негодованіемъ, — я бы каждаго идіота, бѣгающаго съ подобными поздравленіями, сварилъ бы вмѣстѣ съ его рождественскимъ пуддингомъ и воткнулъ бы въ его могилу остролистовый колъ! Непремѣнно бы такъ и сдѣлалъ!
— Дядя! — возразиль племянникъ.
— Племянникъ! — перебилъ его Скруджъ строго, — справляй Рождество по-своему, а мнѣ позволь справлять его, какъ мнѣ хочется.
— Справлять! — воскликнулъ племянникъ. — Но вѣдь вы его совсѣмъ не справляете!
— Ну, такъ и позволь мнѣ совсѣмъ не справлять его, — сказахъ Скруджъ. — А ты справляй себѣ на здоровье! Много пользы извлекъ ты изъ этихъ празднованій!
— Могъ бы извлечь, — отозвался племянникъ, — но смѣю сказать, что я никогда не стремился къ этому. Я только всегда былъ убѣжденъ, всегда думалъ, что Рождество, помимо священныхъ воспоминаній, если только можно отдѣлить отъ него эти воспоминанія — есть время хорошее, — время добра, всепрощенія, милосердія, радости, единственное время во всемъ году, когда кажется, что широко раскрыто каждое сердце, когда считаютъ каждаго, даже стоящаго ниже себя, равноправнымъ спутникомъ по дорогѣ къ могилѣ, а не существомъ иной породы, которому подобаетъ итти другимъ путемъ. И поэтому, дядя, я вѣрю, что Рождество, которое не принесло мнѣ еще ни полушки, все-таки принесло и будетъ приносить много пользы, и говорю; да, благословить его Богъ!
Писецъ въ своей сырой каморкѣ не выдержалъ и зааплодировалъ, но спохватился и сталъ мѣшать уголья въ каминѣ, при чемъ погасилъ въ немъ и послѣднюю слабую искру.
— Еще оденъ звукъ, — сказалъ Скруджъ, — и вы отпразднуете ваше Рождество потерявъ мѣсто. — Вы выдающійся ораторъ, сэръ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ племяннику. — Удивляюсь, почему, вы не въ парламентѣ.
— Не гнѣвайтесь, дядя! Слушайте, приходите къ намъ завтра обѣдать.
Скруджъ, въ отвѣтъ на это, послалъ его къ чорту.
— Да что съ вами? — воскликнулъ племянникъ. — За что вы сердитесь на меня?
— Зачѣмъ ты женился? — сказалъ Скруджъ.
— Потому что влюбился.
— Потому что влюбился! — проворчалъ Скруджъ ткимъ тономъ, точно это было еще болѣе нелѣпо, чѣмъ поздравленіе съ праздникомъ. — До свиданья!
— Дядя, но вы вѣдь и до моей женитьбы никогда не заглядывали ко мнѣ. Почему же вы ссылаетесь на это теперь?
— До свиданья! — сказалъ Скруджъ.
— Но, нѣдь мнѣ ничего не надо отъ васъ, я ничего у васъ не прошу, — почему же мы не можемъ быть друзьями?
— До свиданья! — повторилъ Скруджъ.
— Мнѣ отъ всей души жаль, что вы такъ упрямы. Между нами никогда не было никакой ссоры, виновникомъ которой являлся бы я. Ради праздника я и теперь протянулъ вамъ руку и сохраню праздничное настроеніе до конца. Съ праздникомъ, дядя, съ праздникомъ!
— До свиданья! — сказалъ Скруджъ.
— И съ счастливымъ новымъ годомъ!
— До свиданья! — сказалъ Скруджъ.
Однако племянникъ вышелъ изъ конторы, такъ и не сказавъ ему ни единаго непріятнаго слова. Въ дверяхъ онъ остановился, чтобы поздравить и писца, который, хотч и окоченелъ, былъ все-таки теплѣе Скруджа и сердечно отозвался на привѣтствіе.
— Воть еще такой же умникъ, — проговорилъ Скруджъ, услыша это, — господинъ съ жалюваніемъ въ пятнадцать шиллинговъ въ недѣлю, съ супругой, дѣтками, радующійся праздникамъ! Я, кажется, переселюсь въ Бедламъ!
А писецъ, затворяя дверь за племянникомъ: Скруджа, впустилъ еще двухъ господъ. Это были почтенные, прилично одѣтые люди, которые, снявъ шляпы, вошли въ контору съ книгами и бумагами и вѣжливо поклонились.
— Скруджъ и Марли, не правда ли? — сказалъ одинъ изъ нихъ, справляясь со спискомъ. — Я имѣю честь говорить съ г. Скруджемъ или г. Марли?
— Г. Марли умеръ ровно семь лѣтъ тому назадъ, — возразилъ Скруджъ. — Нынче какъ разъ годовщина его смерти.
— Мы не сомнѣваемся, что его щедрость цѣликомъ перешла къ пережившему его компаньону, — сказалъ господинъ, протягивая Скруджу подписной листъ. И сказалъ совершеннѣйшую правду, ибо Скруджъ и Марли стоили другъ друга. При зловѣщемъ словѣ «щедрость» Скруджъ нахмурился, покачалъ головой и подалъ листъ обратно.
— Въ эти праздничные дии, — сказалъ господинъ, взявъ перо въ руки, — еще болѣе, чѣмъ всегда, подобаетъ намъ заботиться о бѣдныхъ и сирыхъ, участь коихъ заслуживаетъ теперъ особеннаго состраданія. Тысячи людей терпятъ нужду въ самомъ необходимомъ. Сотни тысячъ лишены самыхъ простыхъ удобетвъ.
— Развѣ нѣтъ тюремъ? — опросилъ Скруджъ.
— Ихъ черезчуръ много, — сказалъ господинъ, снова кладя перо на столъ.
— А работныхъ домовъ? — продолжалъ Скруджъ. — Развѣ они уже закрыты?
— Нѣтъ, — отозвался госдодинъ, — но объ этомъ можно только сожалѣть.
— Развѣ пріюты и законы о призрѣніи бѣдныхъ бездѣйствуютъ? — спросилъ Скруджъ.
— Напротивъ, у нихъ очень много работы.
— О! А я было испугался, заключивъ изъ вашихъ первыхъ словъ, что они почему-нибудь пріостановили свою общеполезную дѣятельность. Очень радъ слышать противное.
— Убѣжденіе въ томъ, что эти учрежденія не оправдываютъ своего назначенія и не даютъ должной пищи ни душѣ, ни тѣлу народа, побудило насъ собрать по подпискѣ сумму, необходимую для пріобрѣтенія бѣднымъ пищи, питья и топлива. Время праздниковъ наиболѣе подходить для этой цѣли, ибо теперь бѣдняки особенно рѣзко чувствуютъ свою нужду, люди же состоятельные менѣе скупятся. — Сколько прикажете записать отъ вашего имени?
— Ничего не надо писать, — отвѣтилъ Скруджъ.
— Вы желаете остаться неизвѣстнымъ?
— Я желаю, чтобы оставили меня въ покоѣ,- сказалъ Скруджъ. — Вотъ и все. Съ своей стороны, я содѣйствую процвѣтанію тѣхъ учрежденій, о которыхъ только что упоминалъ: они обходятся мнѣ не дешево; а посему пусть нуждающіеся отправляются туда.
— Многіе изъ нихъ охотнѣе умрутъ…
— И отлично сдѣлаютъ, — по крайней мѣрѣ этимъ они уменьшатъ избытокъ народонаселенія. Впрочемъ, извините меня, я тутъ не при чемъ.
— Но могли бы быть причемъ
— Не мое это дѣло, — возразилъ Скруджъ. — Для каждаго вполнѣ достаточно исполнять свои собственныя дѣла и не вмѣшиваться въ чужія. Я же и такъ неустанно забочусь о своихъ. До свиданья, господа.
Убѣдившись, что настаивать безполезно, посѣтители удалились.
Довольный собою и въ необычно-шутливомъ настроеніи, Скруджъ снова принялся за работу.
Между тѣмъ мракъ и туманъ сдѣлались такъ густы, что появились факельщики, предлагавшіе освѣщать дорогу проѣзжавшимъ экипажамъ. Старинная церковная башня, съ готической амбразуры которой всегда косился на Скруджа мрачный викингъ, сдѣлалась невидимой; колоколъ вызванивалъ теперь часы и четверти гдѣ-то въ облакахъ, и каждый ударъ его сопровождался дребезжаніемъ, точно тамъ, въ вышинѣ, стучали въ чьей-то окочевѣвшей отъ холода головѣ зубы. Становилось все холоднѣе. Противъ конторы Скруджа рабочіе чинили газовые трубы, разведя большой огонъ, и около него столпилась кучка оборванцевъ и мальчишекъ: они съ наслажденіемъ грѣли руки и мигали глазами передъ пламенемъ. Водопроводный кранъ, который забыли запереть, изливалъ воду, превращавшуюся въ ледъ. Свѣтъ изъ магазиновъ, въ которыхъ вѣтви и ягоды осгролиста потрескивали отъ жары оконныхъ лампъ, озарялъ багрянцемъ лица проходящихъ. Лавки съ битой птицей и овощами совершенно преобразились, представляя дивное зрѣлище, и трудно было повѣрить, что со всѣмъ этимъ великолѣпіемъ связывалось такое скучное слово, какъ торговля.
Лордъ-мэръ въ своемъ дворцѣ отдавалъ приказанія пятидесяти поварамъ и дворецкимъ отпраздновать Рождество сообразно его сану. И даже маленькій портной, котораго онъ оштрафовалъ въ прошлый понедѣльникъ на пять шиллинговъ за пьянствр и буйство на улицѣ, мастерилъ у себя на чердакѣ пуддингъ, въ то время какъ его тщедушная жена, захвативъ съ собой ребенка, пошла въ мясную лавку.
Туманъ густѣлъ, холодъ становился все болѣе пронизывающимъ, колючимъ, нестерпимымъ. Если бы добрый св. Дунстанъ не своимъ обычнымъ орудіемъ, а этимъ холодомъ хватилъ бы по носу дьявола, тотъ навѣрное, взвылъ бы какъ слѣдуетъ. Нѣкій юный обладатель крохотнаго носика, до котораго лютый морозъ добрался, какъ собака до кости, прильнулъ къ замочной скважинѣ Скруджа съ намѣреніемъ пропѣть Рождественскую пѣснь. Но при первыхъ же звукахъ:
Скруджъ съ тажой энергіей схватилъ линейку, что пѣвецъ въ ужасѣ бросился бѣжать, предоставляя замочную скважину туману и морозу, столь близкому душѣ Скруджа.
Наконецъ, наступилъ часъ запирать контору. Съ неохотой слѣзъ Скруджъ со своего кресла, подавая тѣмъ знакъ давно ожидавшему этой минуты писцу, что занятія окончены, и тотъ мгновенно потушилъ свѣчу и надѣлъ шляпу.
— Вы, вѣроятно, хотите освободиться отъ занятій на весь завтрашній день? — сказалъ Скруджъ
— Если это удобно, сэръ.
— Это не только неудобно, это еще и несправедливо, — сказалъ Скруджъ. — Вѣдь если бы я вычелъ въ этотъ день полкроны, я убѣжденъ, что вы сочли бы себя обиженнымъ.
Писецъ слабо улыбнулся.
— И однако, — сказалъ Скруджъ, — вы и не думаете, что я могу быть обсчитанъ, платя вамъ даромъ жалованіе.
Писецъ замѣтилъ, что это бываеть только разъ въ году.
— Слабое оправданіе, чтобы тащить изъ моего кармана каждое двадцать пятое декабря, — сказалъ Скруджъ, застегивая пальто вплоть до подбородка. — Но такъ и быть, весь завтрашній день въ вашемъ распоряженіи. Послѣ завтра утромъ приходите пораньше.
Писецъ пообѣщалъ, и Скруджъ, ворча, вышелъ. Писецъ въ одну минуту заперь контору и, размахивая длиннѣйшими концами своего шарфа пальто у него совсѣмъ не было), прокатился въ честь Сочельника разъ двадцать по льду въ Коригиллѣ, вслѣдъ за шеренгой мальчишекъ и во весь духъ пустился домой.
Скруджъ съѣлъ свой скучный обѣдъ въ своемъ скучномъ трактирѣ, и, перечитавъ всѣ газеты, скоротавъ остатокъ вечера за счетоводной книгой, отправился домой спать. Онъ жилъ тамъ же, гдѣ когда-то жилъ его покойный компаньонъ. То была анфилада комнатъ въ мрачномъ и громадномъ зданіи на заднемъ дворѣ, которое наводило на мысль, что оно попало сюда еще во дни своей молодости, играя въ прятки съ другими домами, да такъ и осталось, не найдя выхода.
Зданіе было старое и угрюмое. Никто, кромѣ Скруджа, не жилъ въ немъ, ибо всѣ другія комнаты отдавались въ наемъ подъ конторы. Дворъ былъ такъ теменъ, что даже Скруджъ, отлично знавшій каждый его камень, съ трудомь, ощупью, пробирался по немъ. Въ морозномъ туманѣ, окутывавшемъ старинныя черныя ворота, чудился самъ Геній Зимы, сторожившій ихъ въ печальномъ раздумьѣ.