— Та попытка закончилась неудачей, — напомнила Ольга.
Камагин возразил, что в Персее мы воевали, враги противодействовали нам во всем. Здесь врагов нет. Мы сами попали сюда как разведчики, и вывод наш непреложен: живым существам в ядро соваться не следует, как не следует купаться в кипящей смоле.
— Я согласен с Эли, что жизнь и разум — явления в Галактике периферийные. И делаю вывод: разумного противодействия не будет, а со слепой стихией мы справимся.
— Твое мнение, Эли? — спросил Олег.
Я не мог поддержать Камагина, не мог опровергнуть его. Мне стыдно, но не могу не признаться: мной овладела нерешительность.
— У меня нет определенного мнения, — сказал я.
Уже после совещания, принявшего проект Камагина, я поделился сомнениями с Эллоном. Эллон считал, что прорыв не удастся, звездолет слишком мал для создания свободного туннеля наружу. И неизвестно, будет ли туннель свободен, — с таким пространством, как здесь, аннигиляцией вещества не совладать.
— Не торопись, Эли. Скоро я пущу коллапсан на полную мощность, и тогда мы выскользнем наружу в новой гравитационно-временной улитке. Атомное время я уже меняю свободно. Посмотри сам.
Обещание связать гравитационную улитку с коллапсаном я слышал от Эллона и раньше. И хотя ему удалось овладеть атомным временем, от атомов до тел макромира, что бы он ни твердил, дистанция была огромная. Я посоветовался с Голосом. Голос считал проект Камагина единственной возможностью выскользнуть наружу. Надо лишь подобрать участок пассивного пространства. Подыскивать участок будет он. Он ощущает пространство. Пространство — это он сам, такое у него ощущение. У него мутится в мыслях, когда оно свирепо закручено, он мыслит стремительно, яркими всплесками решений, когда оно меняет свою структуру. И как ему отрадно, когда напряжение ослабевает!
— Мы будем ждать твоего сигнала, Голос! — сказал я.
И вот началась последняя эвакуация звездолета в нашей экспедиции к ядру. Я сказал последняя, потому что «Змееносец» был последним кораблем, который еще можно было эвакуировать. Эвакуацией командовал Камагин — энергично, даже весело: он верил, что жертвой своего корабля спасет всех. Меня же мучило сомнение. Неудачи преследовали нас за неудачами. Флот практически погиб, уцелевшие астронавты — пленники непредставимо дикого мира, где миллиарды светил балансируют на лезвии бритвы, а по обе стороны от лезвия — бездна всеобщего уничтожения!
Чтобы выразить вслух эти чувства, не пугая друзей, я спустился в консерватор.
— Убийца! — говорил я соглядатаю рамиров. — Все несчастья начались со знакомства с тобой. Глупец! Ты ринулся в ад, чтобы овладеть адскими силами, — так это тебе, вероятно, самому воображалось. Вот он, коллапсар — на нашем стенде! Все, что ты искал в антивзрыве звезды, мы создаем в лаборатории. Мы еще не властны над макровременем светил, но атомное время уже разрываем, изгибаем, замедляем, убыстряем — как нам угодно! Мы уходим из ядра, изменник. Но мы еще вернемся, — и тогда, Жестокие, вряд ли вам удастся доказать, что ваша сила равна вашей жестокости!
10А затем произошло то, что, как я сейчас понимаю, неизбежно должно было произойти.
Голос отлично чувствовал пространство; МУМ безошибочно рассчитывали скопление масс и указывали, как избегнуть больших звездных препятствий, как увильнуть от оголтело несущихся звездных шатунов; Осима артистически лавировал между скоплениями и звездами-одиночками; ему помогали Ольга и Камагин: ни один не уступал Осиме ни в опыте, ни в осторожной смелости. Все было подготовлено, все предусмотрено. Все, кроме одного. Мы были не единственной разумной силой в ядре. И мы не были хозяевами даже в том крохотном пространстве, какое вознамерились прорвать. Мы опрометчиво убедили себя, что придется преодолевать лишь слепую стихию природы. А против нас действовал враждебный разум! Мы вступили в борьбу, надеясь, что таинственных наших врагов и в помине нет. А они были — и нашей силе противопоставили свою. Сила сломила силу.
Голос предупредил, что приближаемся к пассивному участку пространства. Кругом в том же бешеном танце неслись бешеные светила. Олег приказал выводить «Змееносец» в конус аннигилирующего удара.
В командирском зале для меня стояло особое кресло, но я не пошел туда. Обсервационный зал сейчас был полон: команды всех трех звездолетов, свободные от вахт, сгрудились у больших экранов. Мери, Ромеро и я сели против малого экрана в моей комнате. И мы отчетливо разглядели, как совершилась новая катастрофа.
«Змееносец» летел впереди «Козерога». Сам Камагин выводил свой звездолет под удар аннигиляторов флагманского корабля. По судовой трансляции разнеслась — приказы капитана транслировались во все помещения — быстрая команда Камагина:
— Отключаю блокировку аннигиляторов вещества. Цель в конусе ноль-ноль три. Начинаю отсчет: десять, девять, восемь, семь…
И в этот момент из мутной мглы, кипящей дикими звездами, вынесся знакомый луч, точно такой же, какой поразил «Телец». Он миновал «Козерог», ударил в «Змееносец». Всеобщее ошеломление прервал истошный вопль Камагина:
— МУМ блокирована! Голос, Голос, есть ли связь с исполнительными механизмами? Голос, ответь!
Голос не отвечал. Мери схватилась за сердце. Ромеро, мертвенно побледнев, лепетал:
— Это рамиры, адмирал! Они в ядре! Они захватили нас в плен!
Подавленный, я не мог оторваться от экрана. МУМ не работала, аннигиляторы блокированы, а какая-то сила вывернула наш звездолет назад и положила на прежний курс — в ядро, в кипение его диких звезд.
Часть четвертая ПОГОНЯ ЗА СОБСТВЕННОЙ ТЕНЬЮ
1Уже в первые минуты после новой катастрофы меня ужаснула горестная догадка об истинной причине несчастья. Но она еще не завладела мной целиком: надо было спасать корабль, а потом доискиваться тайных причин беды. Я кинулся в командирский зал. Камагин и Олег остались живы, только были уже не командирами корабля, а, как и мы все, пассажирами неуправляемой галактической скорлупки. В лаборатории и Эллон, и Ирина были растерянны, но невредимы. Лаборатория могла продолжать свои изыскания, если бы восстановилось снабжение энергией. Эллон гневно упрекнул нас с Олегом:
— Не захотели меня послушать! Торопились, а ведь ничто не грозило, пока мы безрассудно не попытались бежать.
— Идем с нами, Эллон! — приказал Олег, и мы втроем поспешили к Голосу.
Голос звучал слабо, но внятно. Он испытал болезненный толчок, когда отключилась связь с МУМ. Враги нанесли удар по управлению боевыми механизмами, все остальное — производное.
— Это рамиры. Они в ядре. Они не хотят выпускать нас. Мы — их пленники.
Граций тоже пострадал. Когда рамиры заблокировали МУМ, Граций, потеряв сознание, рухнул на пол. От его величавой богоподобности мало что осталось. Бессмертный, он держался на ногах гораздо хуже, чем все мы, смертные. Галакты плохо выносят жизненные передряги: они позабыли в своих райских городах о лишениях.
— Надо осмотреть МУМ, — сказал Олег.
МУМ, внешне совершенно невредимая, не работала. Мы отключили мыслящую машину от исполнительных механизмов и анализаторов и перенесли в лабораторию. В лаборатории, как нам сгоряча показалось, она снова заработала, но то была обманчивая работа — цепи пропускали сигналы, но не было того целого, что и называлось Малой Универсальной Машиной.
— Мне кажется, ваша машина без сознания, — заметил Граций. — Она в нервном потрясении. Что можно ожидать от механизма, лишенного естественных тканей?
Эллон зло покосился на галакта. Я увел разговор от опасной темы искусственного и естественного. Если МУМ только в обмороке, то есть надежда вывести ее из него. Олег велел доставить в лабораторию две резервные МУМ — с «Овна» и «Змееносца». Они были не в лучшем состоянии. Их всех поразило нервное потрясение. А машина с «Тарана» по-прежнему путала причины со следствиями.
— Граций, — сказал я галакту, — теперь на Голос и на тебя ложится тяжелейшая обязанность. Все механизмы опять, как в Гибнущих мирах, будут подключены непосредственно к вам. Тогда Голос справился, но тогда мы не были в ядре. Если вы не справитесь сейчас, нам всем крышка.
— Надеюсь, мы справимся. Но что значит новый термин «крышка»? Мне кажется, что он символизирует что-то плохое.
Я заверил галакта, что он точно истолковал выражение «всем нам крышка».
МУМ «Козерога» стала показывать признаки жизни. Она словно бы приходила в себя после обморока. Подавленные, мы молча слушали ее ответы на сигналы. МУМ сошла с ума. Она вообразила себя девушкой, ускользнувшей из дому. На все электрические импульсы, подаваемые на вход, она отвечала горестными стихами.
лепетала МУМ рыдающим нежным голоском.
Потом она стала называть себя Марусей и выдала такими же стихами, что Маруся отравилась и что ее повезли в больницу, а в больнице не спасли. Бред был не только нелеп, но и удивителен. В память машины конструкторы не заложили ни представлений о нехороших дочерях, убегающих от порядочных матерей, ни имени Маруся, ни больниц и уж, конечно, не обучали МУМ стихотворству. Все это она придумала сама, когда лишилась рассудка.
Безумие поразило и другие машины. МУМ «Змееносца» спрашивали: «Кто?», она отвечала на вопрос «Куда»; ей говорили: «Дается восьмиградусный конус на восток, расстояние до двух светолет — высчитать число звезд третьей абсолютной величины», она принималась решать химические уравнения; от нее требовали оценки доброкачественности излучения, подаваемого на ее вход, она взамен ответа, не грозит ли это излучение организму человека, выдавала решение интеграла Лебега или объявляла планетные законы Кеплера.
У меня создалось убеждение, что с МУМ «Овна» и «Змееносца» можно повозиться, а машина «Козерога» безнадежна. У первых двух, сказал я, безумие не выходит за сферу их специальности. Они потеряли рассудок, но остаются мыслящими агрегатами, только дурно мыслящими, неправильно, путано. А МУМ «Козерога» перестала быть машиной, она воображает себя девчонкой, к тому же несчастной и порочной. И она ударилась в стихоплетство! Сочинять стихи — можно ли вообразить большее безумие!
— Не думаю, чтобы Ромеро согласился с тобой, что сочинение стихов — высшая форма безумия, — заметил Олег.
— Я говорю о машинах, а не о людях. Люди часто увлекаются странными занятиями. У них свое понятие о безумии. Многим оно представлялось, особенно в старину, чем-то возвышенным. Разве не говорили: «Я без ума счастлив!» или: «Она безумно хороша собой!» Один древний физик утверждал, что в науке справедливы только безумные идеи. К сожалению, человеческое сознание не всегда подчиняется логике. Но машины всегда логичны, полезны, разумны — этим и отличаются от своих создателей.
Олега мое разъяснение устроило.
— Эллон, ты займешься восстановлением мыслящих машин, — сказал он. — Но это не должно отвлечь лабораторию от других работ. Как эксперименты с коллапсаном?
— Атомное время меняем свободно.
— Этого недостаточно. Ирина, иди к нам, — позвал Олег.
Я не раз замечал, что, когда появляются посторонние, Ирина отходит в сторону. Она без спешки приблизилась. Олег сказал с волнением, которое так редко показывал другим:
— Друзья мои, Ирина и Эллон. Боюсь, что мы не выведем звездолет из ядра, если не найдем физического процесса, позволяющего ускользнуть от враждебного наблюдения рамиров. Дайте мне возможность потерять хотя бы на время нашу одновременность с противниками. Возможно, в «раньше» их не было или в «потом» не будет, а в «сейчас» они есть и сильнее нас… Вы меня поняли, друзья?
Ирина только кивнула, Эллон сказал:
— Для экспериментов с макровременем мне нужен мертвый предмет и живое существо. Мертвых предметов много, а где я возьму живой организм?
— Возьми Мизара, — посоветовал я. — И раньше собаки использовались для экспериментов. Правда, Мизар — мыслящее животное, и вам надо разъяснить ему суть эксперимента и получить его согласие…
— Говори с Мизаром ты, — отвечал Эллон. — Животных демиурги не считают равноценными себе, как любите делать вы, люди.
— Ирина, возьми переговоры с Мизаром на себя! Ты прав, Эллон, человек и к животному относится по-человечески.
Сомневаюсь, чтобы Эллон понял мою отповедь. Я снова подошел к МУМ с «Козерога».
— Знаешь ли ты меня? Слышишь ли?
Она в ответ пропела дребезжащим дискантом, совершенно не похожим на ее прежний уверенный баритон:
2Вечером ко мне пришел Ромеро. Он сел в кресло, зажал трость между ногами, уставился рассеянными глазами на экран. Там был все тот же пейзаж мирового ада — световорот осатанело несущихся светил. Я вдруг с жалостью ощутил то, на что раньше как-то не обращал внимания: Ромеро сдавал — он и сейчас не допускал и сединки в голове, усах и бородке, но морщины было не скрыть. И лицо, холеное, все такое же красивое, выглядело усталым. Я сказал почти шутливо:
— Интересное приключение, не правда ли, Павел?
Он долго глядел на меня большими, темными глазами, и я вдруг вспомнил, как Мери как-то сказала: «Павел такой стройный, такой изящный, такой воспитанный, у него самые красивые глаза, какие мне приходилось видеть у мужчин, и он ухаживал за мной, Эли, а ты и не подумал ухаживать. А меня угораздило влюбиться в тебя, беспутный! Такая несправедливость!»
— Адмирал, у вас любовь к чудовищным парадоксам, — сказал он. — Трагедию назвать интересным приключением!
— Если вы вспоминаете Петри и товарищей…
— Я говорю о нас с вами, проницательный Эли! Какая непоправимая глупость! Как бабочка на огонь, влететь в кипящее ядро!.. Мотыльки в адской печи! Слабые мотыльки в жестоких руках врагов!..
— Дались вам мотыльки, Павел!
— Да, дались, — сказал он горько. — С того момента, как рамиры уничтожили «Змееносец», я твержу про себя, что мы мотыльки, летящие на костер. И знаете, что я вам скажу? Это же самое словечко мне преподнесла МУМ нашего корабля.
— Вы были в лаборатории?
— Я оттуда. Я спросил, что она думает о разрывах времени в этом странном мире, называемом ядром Галактики. И она ответила… Как вы думаете, высокомудрый друг, что она ответила?
— Что-нибудь пропела безумными стихами?
— Да, стихами, стихи были такие:
— Пошловатый куплетик. Интересно разве то, что МУМ воображает себя уже не глупенькой девчонкой, а развязным фатом.
— Нет, мой глубокий друг, интересно другое. В моем мозгу звучало слово «мотылек», и МУМ использовала именно его. Вам это ничего не говорит, Эли?
— Решительно ничего.
— Напрасно, адмирал. Впрочем, вы никогда не интересовались древними нравами — такова уж ваша натура. Но знаете ли вы, Эли, что моя дипломная работа в университете носила название «Сентиментальная поэзия городского мещанства конца девятнадцатого века»? И что в той работе приводились все стишки, которыми оперирует наша спятившая с ума МУМ?
— Вот это интересно.
— Рад, что вы подходите к сути. Удар рамиров привел к раздвоению личности нашей бедной свихнувшейся машины.
— Раздвоению времени, Павел.
— Да, вы правы, раздвоению времени. Она одновременно в двух эпохах. Физически она здесь, перед нами. А всеми ассоциациями — в прошлом. Мы все связаны с ней своими излучениями, я тоже, как вы знаете, закодирован в ней. Она, очевидно, и раньше воспринимала мои мозговые импульсы, мои знания, мои представления о прошлом, но в своей практической работе не могла ничего использовать из этого запаса. А сейчас, выброшенная назад, оперирует лишь знаниями о прошлом. Вы спрашивали, знает ли она вас, подсовывали ей уравнение Нгоро, но в прошлом, которое стало ее настоящим, не было вас, не существовало Нгоро. Безумие МУМ в том, что физически она «здесь» и «сейчас», а интеллектуально «там» и «раньше».
— У других МУМ другие формы безумия, Павел.
— Каждый сходит с ума по-своему, дорогой адмирал. Это относится не только к людям, но и к машинам.
— Ваша мысль, Павел, открывает любопытную возможность восстановления МУМ.
— Я предвижу другую возможность: все мы вскоре сойдем с ума.
И он вспомнил Оана с его больным временем. Перспектива, которой грозил предатель, осуществилась: мы в больном временем. В диком хаосе ядра нестабильность времени, возможно, гарантирует устойчивость физического существования светил, но для нашего гармонического организма она губительна. Крохотное выпадение момента, называемого «сейчас», уже чуть не погубило нас. Мы заболели, еще пока не зная о том. Распад связи временного потока совершается теперь и в нас.