Цветана Сташкова взирала на свое творение с гордостью и благоговением. С обожанием — вот самое подходящее слово.
Бороться невозможно… но входить в контакт с духом без посредника тоже невозможно. И все же Милич ощущает его голод, его жадность, все желания псевдоразума. А это значит — представления о том, что в наше время действует только церемониальная магия, неверны.
На всякий случай он прошептал формулу освобождения, открывающую замки и засовы. По всем правилам предварительно следовало вызвать духа и произнести формулу перед ним, тот бы задание и исполнил. Но замок с лязгом упал, и Зоряна с плачем выбралась из клетки.
Тут-то бы подхватить ее за руку, Кадогана — за другую, и свалить отсюда, но Милич отчего-то медлил. Он вспомнил о тех, в клетках и вольерах наверху… разума у них нет, а инстинкты есть, и все они в ужасе ждут, что их сейчас сожгут.
И тогда Милич произнес заклятие освобождения для всех. И добавил:
— Свобода, дурачье! Бегите! Бегите!
Там, наверху, щелкали засовы, падали замки, распахивались двери и окна, и все обитатели виктимария брызнули, порскнули, потекли в разные стороны — шурша лапками, хлопая крыльями, гавкая, мяуча, хрюкая, блея, — понукаемые одним желанием: прочь, прочь отсюда скорее!
Теперь медлить было нельзя, и Милич повлек Зоряну с Кадоганом к лестнице.
Голодный дух рассердился. Голодный дух растерялся. Еда убегала, а он ее хотел!
Раскрытые пасти и щупальца потянулись вслед за добычей.
Если б голодный дух ограничился Миличем сотоварищи, тут бы им и конец пришел. Но он хотел все и сразу. А оно убегало, улетало, пряталось под землю, удаляясь от виктимария все дальше. И, не желая ничего упускать, он рванулся во все стороны одновременно.
Ошибка думать, что духи всеведущи. Например, им неизвестна человеческая поговорка про двух зайцев и погоню.
А тут зайцев было гораздо, гораздо больше.
Псведоплоть, не успевшая завершить преобразование, натянулась до предела и сверх предела.
И порвалась.
Вспышка, подобная разрыву шаровой молнии, осветила подвал, клочья псевдоплоти, разлетаясь, превращались в туманную взвесь или оплывали ошметками эктоплазмы.
Цветана Сташкова пронзительно закричала.
У Милича от слабости подкашивались ноги. Теперь уже Кадоган волок их с Зоряной по лестнице.
Когда они оказались у выхода, вдалеке завыла автомобильная сирена.
— Волхвы, — бросил Кадоган, прислоняясь к стене. К нему возвращалась обычная невозмутимость. — Хоть какая-то польза от их датчиков.
* * *— Самое смешное, — сказал Кадоган, — что она действительно начиталась Шонесси. Так что изначальная посылка в поисках была правильной.
Они сидели на мраморной скамейке под тентом в старом амфитеатре Светограда. Арена, на которой тысячелетия назад проливалась человеческая кровь, а недавно толпились торговцы, пустовала. После известных событий секуристы провели профилактические облавы.
Рядом на скамейке стояла початая бутылка. Кадоган сказал «никакой ракии», ну так Милич и принес отличной виноградной водки. Сидеть здесь, возможно, не самая лучшая идея, но в эти дни ему что-то не хотелось коротать время в закрытых помещениях.
Магазин был закрыт; Зорина испросила недельный отпуск. Милич поворчал, но возразить было нечего — она пострадала при исполнении служебных обязанностей. Случись это где-нибудь за границей, она за такое могла бы и денежную компенсацию потребовать.
Сейчас он выслушивал, что Кадоган узнал в Коллегии.
— Шонесси и так-то выдумал эти ритуалы, а она вдобавок все перепугала. Ухватилась за принцип получения жизненной силы через поедание. Но у Шонесси поедать жертвы должен сам шоломонар. А она эти жертвы последовательно скармливала другим. Начинала с малого, с тараканов, которых у вас же и купила. Их скармливала птицам, тех — крысам… После крыс осуществила первый вызов — реакция была слабая — тот самый всплеск, на который не обратили внимания. Но она не останавливалась на достигнутом. К тому времени она уже устроилась в виктимарий. До этого она жила на небольшую ренту с наследства от мужа… Скучно стало, решила на досуге магией побаловаться… в общем, типичный синдром домохозяйки. И вот… — он помолчал. — Кстати, в Коллегии пришли к выводу, что при пожирании одной жертвы другой жизненная сила действительно накапливается. Так что те, кого она жертвовала при ритуалах, и впрямь в каком-то смысле были химерами.
— И что с ней теперь будет?
— Останется в лабораториях Коллегии. Будут изучать ее как феномен. Хотя первичный анализ наличия магического дара не выявил. Представляю, как меня осмеют дома, когда вернусь с отчетом. Ведь этой тетке удалось осуществить то, что пытались сделать наши недоумки — призвать сущность, по силе равную богам! Даже больше — сотворить ее. И не с великой целью — не из желания покорить мир, возродить Великих Древних или добиться научных достижений. От скуки да из вечного бабского «кушай-кушай, деточка». Не хочу даже думать, как бы эта деточка «маму» отблагодарила, если б ты не вмешался… но ей это, конечно, в голову не приходит, она слезы льет по нему… — Он принял из рук Милича пластиковый стаканчик, выпил. — Ответь мне: как у нее получилось? Я не удивлен, что ты смог действовать вопреки сложившимся представлениям. Ты все-таки настоящий маг, самый талантливый из нас… только ленивый. Но она-то просто дура с кашей в голове!
— Никогда не следует недооценивать дураков, — сказал Милич. Подумал, и добавил: — И домохозяек.
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ РОДНИЦА
Иллюстрация Евгения КАПУСТЯНСКОГОПётр воткнул лопату в землю и вытер пот. Вторая яма далась труднее, чем первая, да и не такая аккуратная вышла. В земле пару раз попались обломки известняка, а глубина была еще недостаточна, так что их пришлось обкапывать и выволакивать наружу. Имелся бы лом, справился бы легче, а одной лопатой — много ли наработаешь? Однако с Божьей помощью справился… Еще две ямы — и можно отдыхать… Мысли споткнулись, Пётр, недовольно крякнув, полез перемазанной рукой в затылок. Ну, какие две ямы, откуда он их придумал? Двери-то надо ставить, без дверей никак, а это — еще два столба. Ох-ти, грехи наши тяжкие…
Взялся за лопату, вонзил в мокрую землю. Две уже готовые ямы медленно наполнялись водой. И в купели вода мутная, словно он там со своей лопатой возился. Ничего, кончится работа, и вода просветлеет. Всю грязь вымоет.
— Бог в помощь!
Пётр оглянулся. Так и есть, знакомый старик. Этот каждый день приходит с четырьмя пластиковыми бутылками, на которых еще сохранились остатки крепко наклеенных этикеток: «Святой источник». Куда ему столько воды? Пол ею моет, что ли? Или продает тем, кто сам к источнику ходить ленится…
— Спасибо на добром слове.
Старик подошел к кринице, зачерпнул ведро воды, начал переливать в бутыли. Вода стекала по пластиковым стенкам; воронкой, которая висела рядом на гвоздике, старик пренебрегал.
Пётр вернулся к работе. Чем-то ему старик не нравился. Явится, воды нацедит и уйдет, лба не перекрестив. И разговаривает безо всякого уважения к иноческому чину. Старик налил под горлышко все четыре бутыли, сполоснул остатками ледяной воды лицо, но, против обыкновения, не ушел, а, оставив бутыли на земле, приблизился к Петру.
— Что ладите?
— Купальню, — ответил Пётр, распрямляясь.
— Так вот же купальня, есть…
— Это купель, — строго поправил Пётр, — надо еще загородку смастерить, а то многие в купель нагишом лезут.
— И что с того? Перед Богом мы все нагие.
— Перед Богом — да, а тут под людскими взглядами. Некоторые специально приходят глазеть. Святое место, а народ черт-те что вытворяет, прости Господи.
Старик подошел к стопке рифленого железа, которое вчера привезли на машине, попробовал ногой гремящие листы.
— Из этого, что ли, думаешь делать?
— Из этого.
— Тут надо бы деревянный домик сладить, а железо на крышу пустить.
— И дурак знает, что воскресенье праздник. А где материал взять? Преосвященный мне на это дело копеечки не выделил, все сам. Да и плотник из меня аховый, топора в руках отродясь не держал.
— Ну, давай, учись. Дело хорошее.
Лопата неожиданно скрежетнула по камню. Пётр потыркал вправо и влево, надеясь, что камешек мелкий, какие уже попадались прежде, но и там лезвие встречало гранитную преграду.
Старик подошел, сочувственно поцокал языком.
— Лом нужен. Без лома тут делать нечего.
— Лома нет, придется так справляться, — Пётр примерился и обвалил в яму пласт мокрой земли, намереваясь обкапывать камень. «Буди мне, грешному», — повторял он про себя. Не нравился ему старик, да и все остальные люди, приходившие к святому источнику, не шибко нравились. Чувствовалась в них мирская бесовщинка. Пётр потому и в монахи постригся, а затем напросился в пустынь к источнику, что с людьми ему было трудно. Слишком уж они заботились о внешнем, забывая о душе. Даже те, что приходят сюда, словно не святое место посещают, а по воду пришли.
Понимал Пётр, что это гордыня в нем по сию пору не умерла, покаянные молитвы твердил, но и молитвы не помогали, он по-прежнему смотрел на людей осуждающе. А прежний старичок, говорят, был светел. Всех прощал, за всех равно молился. Тридцать лет в келейке у источника прожил, потому по деревням многие думали, что родник зовется источником Святого Ильи, поскольку там отец Илья спасается. Даже советская власть старичка не трогала. Его из кельи вытащишь, так потом пенсию платить придется. Вот и делали вид, будто нет там никого.
Камень попался здоровенный, черным горбом выпирал из земли, словно спина неведомого чудища.
Время и вода разъели каменную плоть, мелкая крошка осыпалась под лопатой, мешая копать. Надо же, какая гнилуха, и в самом неподходящем месте! Ничего, справимся, Господь не посылает непосильных испытаний.
— Как работа продвигается?
Опять давешний старик… воды ему, что ли, не хватило?
— Да, ты тут наворотил делов… На вот ломик возьми, с ломом сподручнее.
Надо же… А он о человеке плохо думал. Пётр с благодарностью принял стальной лом, тюкнул по камню. Посыпалась крошка, но заметного ущерба камень не претерпел.
— Погоди, мил человек, — остановил Петра старик. — С ломом обращаться тоже привычка нужна. Без ума и лом не поможет. Дай-ка вон то бревнышко, мы камень подважим, так он легче поддастся.
Одно из запасенных для строительства бревен подвели под камень, Пётр и старик навалились на свободный конец, и камень шевельнулся на своем ложе, приподнявшись сантиметров на десять.
— Я его подержу, — сдавленно просипел старик, грудью улегшись на вагу, — а ты лом снизу подводи или вон башку ему отшиби, там никак трещина глубокая. На весу должно отколоться…
Пётр примерился и с одного удара отколол выступ, который неожиданный помощник назвал башкой.
— Молодец, — командовал старик. — Теперь он покруглее будет и полегче, мы его из ямы ходом выкатим!
Обезглавленный камень и впрямь быстро поддался объединенным усилиям, так что через пару минут перемазанные работники присели отдохнуть на заготовленные для строительства бревна.
— Вот оно как, о душе стараться, — проговорил старик, доставая смятую пачку сигарет.
Приглашающе протянул пачку Петру, тот скорбно покачал головой: мол, нет.
— Ну и я тогда не буду, — легко согласился старик, — грешным дымом на святого инока кадить.
Посидели, помолчали. Потом старик проговорил как бы сам про себя:
— Смотрю я на тебя и удивляюсь. Ты же молодой мужик еще, сорока нет. Что тебя в монахи потянуло, да еще в здешние места? Грехов, что ли, много накопил?
— Один Бог без греха, — отрезал Пётр.
— Так-то оно так, только людские грехи легкие. Ежели человек в душегубстве не повинен, то остальные грехи простятся. Мне вот уже пора о душе думать, а тебе жить надо. Жениться, детишек вырастить, а потом уже, коли душа лежит, в монахи подаваться. Не дело молодому отшельничать.
— Могий вместити, да вместит, — произнес Пётр, надеясь, что не переврал слова апостола.
— Вмещай… — согласно протянул старик. — Только место ты для этого дела неудачно выбрал.
— Для спасения души всякое место подходяще.
— Это смотря по обстоятельствам. Тут недаром прежде языческое капище было, да и сейчас молитвы прежним богам возносятся. Глянь, дерево все как есть заплетено.
Пётр перевел взгляд на старую иву, склонившуюся над родником. Ветви ее были густо заплетены цветными ленточками, которые повязывали пришедшие к источнику богомольцы.
— Это как, христианский обычай? — спросил старик.
— Суеверие, — неохотно признал Пётр. — Однако владыка сказал не снимать. Люди, мол, от полноты души ленты вешают. Но место святое, источник освящен во имя Ильи-пророка.
— Это еще тоже бабушка надвое сказала. Илья-пророк по небу на золотой колеснице катается, запряженной златорогими баранами. Позади олень бежит, золотые рога, ледяные копыта. Как олень ледяным копытом в воду ступит, вода холодной станет, и с этого дня купаться нельзя. В руке у Ильи молнии, оттого в Ильин день грозы сильны. Так русские люди верят? Можешь не отвечать, сам знаешь, что так. Вот только не могу я в этой роли пожилого еврея представить. По всему выходит, что люди Перуну поклоняются. Перунов день — первый четверг августа, с Ильиным днем частенько совпадает. И чудесным источникам народ задолго до крещения Руси поклонялся. Тут археологи приезжали, лет тому тридцать назад, я у них в экспедиции работал. Нашли всякого: и фигурок, и ожерелий, и горелых костей от жертвенных животных. Старых, до крещения Руси еще полтыщи лет было. Профессор, который главный был в экспедиции, рассказывал, что верили люди, будто в источнике родница живет, и ей подарки носили. Он говорит, а я смеюсь про себя. И без профессорских рассказов все про родницу знают. Ленты эти для нее и повязывают.
— Эти разговоры и я слыхал, — веско произнес. Пётр. — Ерунда это и пустословие. Стыдно за суеверами повторять. Никаких русалок нет, они только в сказках бывают. Придумали девок с рыбьими хвостами и тешатся собственной глупостью.
— Рыбьи хвосты немцы придумали. У них в воде ундины обитают, так те с хвостами. А наши русалки да мавки ничем от настоящих девушек не отличаются. Это же утопленницы молодые, с чего бы у них хвосты повырастали? А в роднике — совсем иное дело, тут родница. Криница-то мелкая, в ней и захочешь, не утопишься. Откуда в таком месте русалке взяться? Родницы и древяницы вроде как боги стародавние, из тех, что помельче.
— Бесы.
— Ну, бесы, называй, как хочешь. Только от беса скверна, а от родницы вода всегда чистая. Ее и пить хорошо, и мыться ею.
— Слушаю я тебя, — произнес Пётр, — и не понимаю. Ты в Бога-то веруешь?
— А этого я и сам не знаю. Не знаю даже, крещеный я или нет. Я в сорок первом родился, уже во время войны. Тогда в деревне народу мало уцелело. Одни говорили, что меня бабка носила крестить, другие — что не успела. Церковь-то от бомбежки сгорела, книги все сгорели, и батюшка погиб. Бабка померла, мне ничего не сказавши, да я и не интересовался. Время было такое, что верующим сказаться стыдно было. А я уж привык. Мне на старости лет лоб крестить не с руки.
— Чего ж тогда сюда пришел?
— Помочь, зачем же еще? Ты же не ломать взялся, а строить. Строить — дело хорошее, значит, надо помочь.
— Нет уж. Тут такое дело, с молитвой надо строить. Так что, спасибо, добрый человек, но я уж как-нибудь сам.
— Как знаешь, — старик поднялся. — Ломик я тебе оставлю. Он у меня, правда, тоже не крещеный, но без него несподручно. А лом, как ни крести, в распятие не обратится.
— Вера горами двигает.
— Только если твоя вера лом в распятие превратит, чем землю ковырять будешь? Вот ведь оно как…
Старик ушел, а Пётр в этот день больше не работал. Замутил старик ему душу, что воду в купели, теперь не знаешь, когда и отстоится. Ох, лукавый старичок!.. И разговоры у него не деревенские. Чует сердце, дед сюда послан искусителем. Да еще родница эта… Какая там может быть девка, если оттуда люди пьют?
Пётр прибрал инструмент, затворился в своей келейке и, превозмогая боль в натруженной спине, отбил поклонов вдвое против обычного. С искусом только так бороться и надо.
Ночью проснулся, оттого что почудился ему плеск воды и звонкий девичий хохот. Открыл глаза, лежал, зорко вслушиваясь в ночные звуки. Коростель скрипит, так что отсюда слышно. Кузнечики надрываются, обещая жаркий день. А ни плеска, ни взвизгов не слыхать. Приснилось…
Сны Петру виделись часто, и все смутительные, греховные, о каких и на исповеди рассказать стыдно. Чаще всего он оказывался где-то без штанов, и почему-то на нем был не подрясник, которым легко прикрыть срам, а короткая маечка, какую носил в годы пионерского детства. Пётр натягивал ее, пытаясь хоть как-то прикрыться, а вместо молитвы твердил почему-то торжественное обещание: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…».
Безобразный сон, но все же понятно, что посылается таковой в наказание за неверие в юные годы.
Другие сновидения были куда хуже. Снились женщины. Красивые и дурнушки, знакомые и такие, которых в жизни не видал и не мог видеть. Но все представлялись в таком виде, что иноку и подумать совестно. А он во сне не только глаз не отворачивал, но и мерзости всякие вытворял. Утром, вспомнив сон, молился, поклоны отбивал сугубо и трегубо, стараясь заглушить бесовский зов плоти, но ничто не помогало. Ушел от людей в пустынь, но оказалось только хуже. Богомолки, порой совсем молодые, лезли в купель нагишом, нимало не стыдясь монаха. Тут уж глаза отводи — не отводи, а иной раз увидишь не предназначенное для иноческого взора.
Но сейчас сон отпустил по-хорошему. Мало ли, что смех помстился и плеск. Оно, конечно, глупый смех вводит в грех, но ведь не сам Пётр смеялся, чужие смешки пригрезились. Потому Пётр сонно перекрестился и, поворотившись к стене, заснул крепко.