Джордж Макдональд Портвейн в бурю
Папа, — промолвила моя сестрица Эффи однажды вечером, когда все мы собрались в гостиной у очага. Поскольку продолжения не последовало, мало-помалу все взгляды обратились в ее сторону. Эффи сидела молча, вышивая уголок батистового платочка; похоже, словечко вырвалось у нее неосознанно.
Для начала зимы ночь выдалась весьма холодная. Отец рано вернулся домой, и мы отужинали пораньше, чтобы насладиться долгим вечером в кругу семьи: то была годовщина родительской свадьбы, а для нас — самый домашний из праздников. Отец восседал в кресле у дымохода, с кувшином бургундского, а матушка устроилась рядом с ним, и изредка отпивала из его бокала.
Эффи шел девятнадцатый год; остальные были моложе. О чем она думала, в ту пору мы понятия не имели, хотя сейчас догадались бы без труда. Но вдруг она подняла голову и, заметив, что все глаза устремлены на нее, опомнилась или заподозрила неладное — и зарумянилась, словно роза.
— Ты ко мне обратилась, Эффи. Что такое, родная?
— Ах, да, папочка! Я хотела спросить, не расскажешь ли ты нам сегодня… историю о том, как ты…
— Да, милая?
— О том, как ты…
— Я слушаю, милая.
— Ну, про вас с мамочкой.
— Да, понимаю! Про то, как я заполучил вашу мамочку вам в матери. Да. Я заплатил за нее дюжину портвейна.
Мы хором воскликнули: "Папа!" — а матушка рассмеялась.
— Расскажи, расскажи! — раздался всеобщий крик.
— Хорошо, расскажу, — отозвался отец. — Однако следует начать с самого начала. И, наполнив бокал бургундским, он повел рассказ:
— В раннем детстве, насколько я себя помню, я жил с отцом в старинном загородном поместье. Усадьба принадлежала не отцу, но его старшему брату, который в ту пору плавал капитаном на корабле с семьюдесятью четырьмя пушками. Он любил море больше жизни, и, судя по всему, до поры до времени ни одна дама не могла выдержать соперничества с его кораблем. Во всяком случае, дядюшка оставался холостяком.
Моей матушки вот уже несколько лет как не было в живых, а здоровье отца оставляло желать лучшего. Отец никогда не отличался избытком силы, а после смерти матери стал таять и чахнуть от горя (хотя в ту пору я был слишком мал, чтобы это заметить). Сейчас я вам об отце рассказывать не стану, поскольку к моей истории все это отношения не имеет.
Когда мне исполнилось пять, доктора посоветовали ему покинуть Англию. Усадьба перешла в распоряжение доверенного лица для сдачи внаем — по крайней мере, так мне кажется, — а отец увез меня на Мадейру, где вскорости умер. Слуга доставил меня домой; дядя меня отправил в пансион, оттуда — в Итон, а затем — в Оксфорд.
Я еще не успел закончить курса наук, а дядя мой уже дослужился до адмирала. За год до того, как я закончил Оксфорд, он женился на леди Джорджиане Торнбери, овдовевшей даме с единственной дочерью от первого брака. Так что дядюшка распрощался с морем, хотя, смею заметить, крайне неохотно, и поселился с женой в родной усадьбе >в том самом доме, где родился и я, и который принадлежал нашему семейству на протяжении многих поколений и где сейчас живет наш кузен.
Новобрачные прибыли в Кулвервуд поздней осенью, и не успели толком обосноваться, как дядюшка уже написал мне письмо, приглашая меня отпраздновать Рождество в фамильном гнезде. Здесь-то и начинается мой рассказ.
Странные чувства владели мною, когда я переступил порог дома. Взгляду, привыкшему к современной безликой заурядности, старинный особняк казался исполненным горделивого величия. Однако смутные воспоминания, витавшие в воздухе, создавали ощущение домашнего уюта, что, наряду с великолепием, пробуждало в душе ни с чем не сравнимый восторг. Ибо что может быть лучше, чем ощущать себя как дома в обществе царственных особ? Я и по сей день признателен за урок, усвоенный благодаря этому чувству — сочетанию благоговения и нежности, всколыхнувшемуся в душе при виде родового поместья, когда в первый раз спустя пятнадцать лет я вступил в дом, покинутый в далеком детстве.
Старый дядюшка и новообретенная тетушка оказали мне радушный прием. Но стоило войти Кейт Торнбери, и я лишился сердца — и до сего дня так не обрел его снова. Однако я прекрасно обхожусь и без него, ибо получил в залог сердце куда более ценное — до тех пор, пока не отыщу своего, чего, от души надеюсь, никогда не произойдет.
При этих словах отец переглянулся с матушкой: в ее лице отражалась спокойная, безмятежная убежденность. У Эффи на глаза навернулись слезы. Бедняжка: очень скоро и ее сердечку предстояло утратить покой! Но рассказ мой не о ней. Отец тем временем продолжал:
— Ваша матушка была прелестнее, чем сейчас, хотя и не столь красива; и все же красива настолько, что я тут же понял: в целом свете еще не бывало, да и не будет, создания столь прекрасного! Она встретила меня приветливо, а я ее — неловко.
— Мне казалось, ты даешь мне понять, что мне в доме не место, отозвалась матушка, в первый раз нарушив молчание.
— Вот видите, девочки! — подхватил отец. — А вы всегда так полагаетесь на первые впечатления и голос сердца! Я испытывал неловкость, потому что, как я уже сказал, полюбил вашу матушку с первого взгляда; а она решила, будто я воспринимаю ее как самозванку, вторгшуюся в родовое гнездо!
Я не стану в подробностях описывать историю тех дней. Я был безмерно счастлив — кроме тех моментов, когда остро чувствовал, что недостоин Кейт Торнбери; не то, чтобы она намеренно давала мне это понять, ибо всегда держалась с неизменной приветливостью, однако такова уж она была, что я не мог не ощущать собственного несовершенства. Однако я набрался-таки храбрости, и не прошло и трех дней, как я уже вовсю пересказывал ей медленно оживающие воспоминания, относящиеся к усадьбе, а также и детские приключения, связанные с той или иной комнатой, или флигелем, или уголком в парке; ибо чем дольше жил я в поместье, тем скорее пробуждались старые ассоциации, и я сам дивился, обнаружив, сколько событий моей биографии, связанных с Кулвервудом, запечатлелись в памяти. Кейт никогда не давала понять, что мои рассказы ей скучны; а ведь, занимательные для меня, они бы непременно утомили любого, кто бы не разделял моих чувств в отношении родового гнезда. Мы бродили из комнаты в комнату, переговариваясь или молча; надо полагать, лучшей возможности мне и представиться не могло, в отношении такого сердца, как у вашей матушки. Мне думается, мало-помалу я ей понравился, а привязанность легко могла перерасти в нечто более сильное, если бы только и Кейт не пришла к выводу, что я ее недостоин.
Мой дядюшка, славный морской волк, принял меня с распростертыми объятиями — дескать, добро пожаловать на старую посудину; даст Бог, мы вместе еще немало поплаваем; суденышко в полном моем распоряжении — во всем, кроме одного. "Видишь ли, мальчик мой, — сообщил дядя, — я женился на знатной леди и не хочу, чтобы друзья моей жены поговаривали, будто я пришвартовался с ней рядышком, чтобы прибрать к рукам денежки ее дочки. Нет, нет, мальчик мой; твой дядюшка достаточно нахлебался соленой водицы, чтобы выкинуть такую подлость. Так что ты поберегись — вот и все. Она способна вскружить голову и такому разумнику, каких в нашей семье отродясь не водилось!"
Я не стал сообщать дядюшке, что совет запоздал; ибо, хотя с нашей первой встречи не прошло и часу, голова у меня уже настолько шла кругом, что восстановить нужное положение возможно было разве что продолжая вращать голову в том же направлении; впрочем, существовала опасность сорвать резьбу. Славный джентльмен более не возвращался к этому разговору и не обращал внимания на нашу растушую близость; так что порою я склонен усомниться, а следовало ли воспринимать это простое и недвусмысленное предостережение всерьез. По счастью, леди Джорджиане я пришелся по душе — во всяком случае, так мне казалось, и это придавало мне храбрости.
— Чепуха, дорогой, — отозвалась матушка. — Мама души в тебе не чаяла, почти так же, как и я; но в храбрости ты никогда недостатка не испытывал.
— Ну, не настолько уж я был глуп, чтобы открыто демонстрировать малодушие! — возразил отец. — Но, — продолжал он, — положение дел становилось все серьезнее, и, наконец, я уже не сомневался; что застрелюсь или сойду с ума, если ваша матушка мне откажет. Так продолжалось несколько дней; до Рождества оставалось всего ничего. На рождественские праздники адмирал пригласил нескольких старых друзей. И, учтите, хотя я кажусь вам старомодным чудаком…
— О, папа! — хором возразили мы, но он продолжал:
— Однако тут дядюшка далеко меня превзошел, а друзья его были во всем ему под стать. Сам я люблю пропустить стаканчик портвейна, хотя и воздерживаюсь от него по возможности, и вынужден утешаться бургундским. Дядя Боб обозвал бы бургундское помоями. Он-то не мыслил себе жизни без портвейна, хотя в невоздержанности старика никто бы не упрекнул. Так вообразите же его смятение, когда, допросив дворецкого (своего бывшего рулевого) и спустившись в винный погребок, дабы удостовериться своими глазами, дядюшка обнаружил, что в запасах его не наберется и дюжины бутылок портвейна! Бедняга побелел от ужаса (надо сказать, что в тусклом свете сальной свечи, зажатой в татуированном кулаке старого Джейкоба, дядя являл собою" жуткое зрелище!), а затем принялся браниться на чем свет стоит, благодаря чему цвет лица его отчасти восстановился. Эту речь я воспроизводить не стану; среди джентльменов, по счастью, подобные слова вышли из моды, хотя леди, насколько я знаю, пытаются возродить обычай, устаревший ныне и гадкий во все времена. Джейкоб напомнил его чести, что запасов не собирались пополнять до тех пор, пока погребок не отстроят заново, ибо в этот, по словам его чести, годится только трупы складывать. Так что, разбранив Джейкоба за то, что тот вовремя не напомнил о приближении праздника, дядюшка обернулся ко мне и начал — разумеется, не ругаться на собственного отца, но изъявлять некоторое неодобрение по поводу того, что покойный не отстроил приличного погребка, прежде чем навсегда покинуть сей мир обедов и вин, и прозрачно намекнул, что подобная забывчивость весьма отдает эгоизмом и небрежением к благополучию потомков. Дав таким образом выход своему негодованию, дядя поднялся наверх и написал весьма категорическое, не допускающее возражений письмо своему ливерпульскому виноторговцу, требуя доставить в усадьбу до Рождества тридцать дюжин портвейна — любой ценой, хоть в дилижансе. Я лично отнес послание на почту, ибо столь ответственную миссию старик мог доверить только мне; собственно, он предпочел бы сходить сам, да зимой всегда прихрамывал: сказывались последствия ушиба от упавшего бруса в битве при Абукире.
Эту ночь я помню превосходно. Я лежал в постели, гадая, посмею ли сказать хоть слово или хотя бы намекнуть вашей матушке, что некое слово так и просится с языка, дожидаясь позволения! Вдруг я услышал, как ветер завывает в дымоходе. Как хорошо я помнил этот гул! Ибо добрая моя тетушка взяла на себя труд выяснить, какую спальню я занимал в детстве, и подготовила для меня комнату уже к третьей ночи. Я спрыгнул с кровати и обнаружил, что снег валит валом. Я снова забрался под одеяло и стал размышлять, что будет делать дядя, если портвейн так и не доставят. А затем мне пришло в голову, что, ежели снег не прекратится, а ветер разгуляется еще сильнее, дороги через холмистую часть Йоркшира, где располагается Кулвервуд, того и гляди, занесет.
В детской спаленке воспоминания прошлого подчиняли меня себе, и я повторял про себя переиначенный стишок до тех пор, пока не уснул.
Так вот, мальчики и девочки, если бы я писал роман, я призвал бы вас, так или иначе, сопоставить все факты: что я находился в вышеописанной комнате; что в тот вечер я впервые спустился с дядей в винный погребок; что я наблюдал отчаяние моего дяди и слышал его сетование по поводу отцовского небрежения. Могу добавить, что в ту пору и я сам не был столь безразличен к достоинствам стаканчика хорошего портвейна, чтобы не посочувствовать горю дядюшки, а со временем и его гостей, ежели они обнаружат, что снежная буря преградила путь долгожданному напитку. Если меня лично проблема оставила глубоко равнодушным, боюсь, что заслуга в том — вашей матушки, а не моя.
— Чепуха! — снова вмешалась матушка. — Вечно ты себя принижаешь, а других расхваливаешь — в жизни своей не встречала человека настолько скромного! Да говоря о портвейне, ты в жизни своей не выпил лишнего!
— Вот поэтому я его так и люблю, дорогая, — ответствовал отец. Благодаря тебе, эти "помои" меня уже не радуют!
В ту ночь мне приснился сон.
На следующий день стали прибывать гости. К вечеру собрались все. Гостей приехало пятеро — три "морских волка* и две "сухопутные крысы", как они сами называли друг друга под веселую руку: по чести говоря, недолго продлилось бы их веселье, кабы не я!
Тревога дядюшки заметно усилилась. По утрам он все более сдержанно приветствовал каждого нового гостя, спустившегося к завтраку. Прошу прощения, леди, я забыл упомянуть, что к тетушке, разумеется, съехались дамы. Однако для моего рассказа важны только гости, претендующие на портвейн, разумеется, не считая вашей матушки. Помянутых дам дядя-адмирал привечал едва ли не подобострастно. Я отлично его понимал. Старик инстинктивно пытался заручиться поддержкой незаинтересованных лиц на тот случай, если откроется страшная тайна его погребка. На два дня или около того запасов хватало, ибо у дядюшки было в избытке превосходного кларета и мадеры — об этих винах я мало знаю; и дядя с Джейкобом до поры ловко обходили подводные камни.
Портвейна мы так и не дождались — в отличие от рокового дня. Наступило утро кануна Рождества. Я сидел у себя в комнате, пытаясь сочинить песенку для Кейт — это ваша матушка, дорогие мои…
— Я знаю, папа, — отозвалась Эффи, явно гордясь своей осведомленностью.
— …когда в комнату вошел мой дядюшка — ну ни дать ни взять Синтрам, которого по пятам преследуют Смерть и Тот, Другой. Кажется, именно эту чепуху ты читала мне на днях, верно, Эффи?
— Это не чепуха, милый папа, — горячо возразила Эффи, и я готов был расцеловать сестренку за заступничество, потому что это и впрямь не чепуха.
— Беру свои слова назад, — улыбнулся отец, и добавил, оборачиваясь к матушке: — Твое влияние, дорогая; мои дети настолько серьезны, что даже шутку принимают за чистую монету. Как бы то ни было, для дяди время шуток миновало. Если он походил не на Синтрама, так на Того, Другого. "Дороги обледенели — то есть завалены снегом, — сообщил бедняга. — Осталась последняя бутылка портвейна, и что скажет капитан Кокер… боюсь, я и сам знаю, что он скажет, да только лучше бы мне не знать! Проклятая погода! Прости меня Господи — да, я понимаю, что ругаться грешно, но туг и святой из себя выйдет — верно, мальчик мой?"
"Что вы мне дадите за дюжину бутылок портвейна, дядя?" — ответствовал я. "Что я тебе дам? Да забирай хоть Кулвервуд, мошенник!" "Идет!" воскликнул я. "Ну, то есть, — пролепетал дядя, — то есть… — и он побагровел, словно труба одного из ненавистных ему пароходов, — то есть, знаешь ли, при условии… Оно несправедливо было бы по отношению к леди Джорджиане, верно? Сам посуди — если она возьмет на себя труд, знаешь ли… Ты меня понимаешь, мальчик мой?" "Вы абсолютно правы, дядя", — заверил я. "Ага! Я вижу, ты — прирожденный джентльмен, так же, как и твой отец; уж ты-то не станешь ставить человеку подножку, ежели он оступился", — вздохнул дядя. Ибо милейший старик отличался такой щепетильностью в вопросах чести, что сквозь землю готов был провалиться: дал опрометчивое обещание, не оговорив сперва исключения! Исключение, сами знаете, ныне владеет Кулвервудом, и дай ему Боже!
"Разумеется, дядя, — отозвался я, — как водится между джентльменами! Однако хотелось бы мне довести шутку до конца. Что вы мне дадите за дюжину бутылок портвейна, что помогли бы помочь вам перебиться в день Рождества?"
"Что я дам? Я дам тебе, мальчик мой… — Тут дядюшка вовремя прикусил язык, как человек, один раз уже обжегшийся. — Ба! — фыркнул он, разворачиваясь спиной и направляясь к двери, — что пользы шутить о серьезных вещах?"
Дядя удалился. И я его не задержал. Ибо я уже слышал, что сообщение с Ливерпулем прервано из-за снежных заносов: ветер и буря не прекращались с той самой ночи, о которой я вам рассказал. Тем временем я так и не набрался храбрости сказать одно-единственное словечко вашей матушке — прошу прощения, я имел в виду мисс Торнбери.
Настал день Рождества. На дяцю было страшно смотреть. Друзья не на шутку встревожились, опасаясь, не захворал ли старик. Бедняга передвигался отрешенно и неуверенно, словно акула, заглотившая наживку, а то вдруг начинал метаться, словно загарпуненный кит. Кошмарный секрет не давал ему покоя: сознаться старик не смел, однако роковой час, когда тайное станет явным, неумолимо приближался.
Внизу, в кухне, ростбифу и индейке воздавали по заслугам. Наверху, в кладовой — ибо леди Джорджиана не гнушалась домашним хозяйством, ровно так же как и ее дочь — дамы трудились, не покладая рук; а я бегал от дяди к племяннице и от племянницы к дяде, чудом успевая услужить обоим. Индейку и мясо подали на стол и порядком объели, прежде чем я счел, что настал мой звездный час. Снаружи завывал ветер, с легким шорохом снежные хлопья ударялись в стекла. Я жадно наблюдал за генералом Фортескью, который презирал и херес, и мадеру даже за ужином, и на шампанское покусился бы не больше, чем на подслащенную воду, но запивал портвейном и рыбу, и сыр — без разбора; жадно наблюдал я, как содержимое последней бутылки, переместившись в прозрачный графин, неумолимо убывало. Бесстрашный рулевой подавал генералу Фортескью стакан за стаканом; хотя, ежели бы выбор предоставили ему, бедняга охотнее пошел бы на абордаж французского судна, нежели стал бы дожидаться последствий. Дядюшке кусок в горло не шел, и физиономия его не вытягивалась с переменой каждого блюда только потому, что вытянуть ее еще хоть на дюйм смогла бы разве что смерть. В моих интересах было довести дело до определенной черты, дальше которой идти уже не стоило. В то же время мне ужасно хотелось поглядеть, как мой дядя сообщит о случившемся, нет, откроет позорную тайну: в его доме, вдень Рождества, для старейших друзей, приглашенных разделить праздничные увеселения, не осталось ни бутылки портвейна!
Я дотерпел до последнего — и вот мне померещилось, что адмирал уже открыл рот, словно вытащенная из воды рыба, дабы во всем признаться. В горести столь ужасной он даже не посмел довериться жене. Тут я притворился, что уронил салфетку, поднялся поискать ее, подкрался к дядюшке сзади и шепнул ему на ухо: "А сейчас что вы мне дадите за дюжину портвейна, дядя?" "Ба! — воскликнул он. — Я словно на раскаленных угольях; не мучай меня!" "Я серьезно, дядя".
Адмирал резко обернулся, в глазах его внезапно вспыхнула безумная надежда. Осушив чашу страданий до дна, бедняга готов был поверить в чудо. Но он не проронил ни слова — только глядел во все глаза.
"Вы отдадите мне Кейт? Мне нужна Кейт", — прошептал я.
"Отдам, мальчик мой. То есть, если она сама возражать не станет. Я имею в виду, при условии, если ты добудешь самый настоящий светлый портвейн!"
"Разумеется, дядя, честью клянусь! В бурю хорош любой порт… и портвейн тоже", — отозвался я, дрожа всем телом, от каблуков до прочих деталей туалета, ибо в результате я был уверен только на треть.