— Не узрят, — сказал владыка раздраженно. — Слишком те времена далеко. Вера Христа утвердилась навечно! Теперь все можно обратить на пользу нашей вере. Знал бы как, то и гладиаторские бои возродили бы!.. А что? Да только не присобачить те побоища во славу Христа… А вот турнир можно. Надо только подобрать подходящего святого, в чей день и под чьим бы именем устроить… Гм… Все подвижники, мученики, аскеты, отшельники… Разве что святой Юрий, он же Георгий…
Игнатий удивился:
— Святой Георгий? Но он никогда не обнажал меч, не дрался, ни одной победы не одержал…
Князь церкви грозно сдвинул брови:
— Ну и что? Он был римским офицером, которого казнили за веру в Христа. Единственный святой, которого хоть и с трудом, но начали принимать в варварских народах. Даже присобачили ему какие-то подвиги… Конечно, мы поддерживаем эти легенды, создаем новые… ложь во славу приобщения варварских народов к истинной вере… Да, так и сделаем. Я предложу префекту устроить в день святого Георгия турнир, на который приглашаются сильнейшие бойцы нашего величайшего из городов! Победитель получит хрустальный кубок из рук императора и столько золота, сколько весит сам!
Он умолк, прислушиваясь. В далекую дверь робко поскреблось. Князь церкви нервозно позвонил в колокольчик. Тотчас же в дверь просунулась голова молодого помощника.
Игнатий с интересом наблюдал, как тот подбежал на цыпочках, нашептал повелителю на ухо, исчез так неслышно, словно был не человеком, а нечистым демоном. Князь церкви повернулся такой довольный, словно православная церковь подмяла католическую.
— Прекрасно!
— Хорошие новости? — откликнулся Игнатий.
— Прекрасные! Главный богатырь Славянского квартала, Збыслав Тигрович, что-то выглядит бледным, едва таскает ноги. Двигается медленно, взгляд отрешенный… Уже перестал патрулировать улицы. По ночам, как стемнеет, остается у себя дома, но свет не зажигает…
Игнатий пристально смотрел на владыку:
— Нам повезло?
— Даже везение надо ковать своими руками, — бросил владыка с усмешкой. — Теперь можно приступать и к царьградскому турниру. Никто и ничто не встанет на пути наших воинов к лавровому венку!.. Да не опускай смиренно глазки. Я понимаю, что львиную долю работы проделал ты. Не спрашиваю как, но я велел, ты — выполнил!
ГЛАВА 5
Арену гигантского цирка выравнивали, засыпали песком. С принятием веры Христа от гладиаторских боев пришлось отказаться, но народ так сразу звериный нрав не потеряет, надо оставить выход для звериности, иначе город разнесут, если не изольются в крике с трибун арены-стадиона.
Вот уже полсотни лет здесь устраивали гонки колесниц, где крови и покалеченных бывало не меньше, чем во время боев гладиаторов. Но тогда все было открыто, ясно, как и сами войны, что велись ради добычи, рабов, чужих земель, а теперь войны ведутся ради торжества истинной веры над неистинными, а добычу, пленных и земли захватывают попутно, заодно… Кровь и смерть под колесами разбитых колесниц тоже были не обязательными, ведь целью было не убийство противника, на него шли, дабы успеть к финишу первым…
Владыка мрачно усмехнулся. Если бы хоть одна скачка прошла без перевернутых и разбитых колесниц, без поломанных рук и раздавленных возничих, то на следующую уже пришла бы едва половина зрителей! Но на этот раз для простого народа… а когда касается крови и зрелищ, то и вельможи — проще простого, хлеба им да зрелищ! Вот и сегодня подготовлено такое, что заставит содрогаться в экстазе и самых холодных.
Огромная чаша амфитеатра медленно заполнялась народом. Первым пришел, по обыкновению, охлос. Толкались и старались захватить места получше. Вельможи явились к началу турнира, их места неприкосновенные, а охрана вышвырнет любого, кто сядет близ, оскверняя запахом простого люда.
Самые роскошные ложи долго оставались пустыми. Даже в самые большие праздники там не бывало тесноты, многие высшие чины на стадион не ходили, но ложи за ними числились.
Игнатий явился в хвосте владыки, робко сел за спиной. Видели, как в соседнюю ложу с видом завсегдатая ввалился грузный Василий, архимандрит, умелый хозяйственник и, как Игнатий догадывался, причастный и к тайной деятельности церкви.
Поклонившись, он поинтересовался с ходу:
— Где же ваш прославленный богатырь?
— Который? — отозвался благодушно князь церкви. — Они все как медведи… Сказано, дикари.
Василий ухмыльнулся:
— Да, им далеко до нашей изнеженности, что рождает великие мысли. Так говорят наши философы, и я с удовольствием им верю: не надо стараться, трудиться… Я наслышан о некоем Збыславе…
Владыка покосился на смиренного Игнатия, ответил с двусмысленной улыбкой:
— А, который охраняет квартал? Как победитель прошлого турнира, он выйдет в конце. Сразится с нынешним победителем. Такое правило, чтобы сильнейшие мерились силами в конце.
Василий кивнул, это естественное правило соблюдалось и в состязаниях магов. Да и зрителей надо подготовить, разогреть. Иначе после битвы гигантов остальное покажется пресным.
На арену выезжали по одному и группами, дрались копьями и деревянными мечами, на скамьях орали, свистели, ибо то один, то другой боец падал с залитым кровью лицом, а двоих вынесли с переломанными спинами.
Василий поглядывал краем глаза на властелина церкви, по крайней мере ее православной ветви, видел спокойную благодушную улыбку. Это варвары насыщаются торопливо, а знаток застолий наслаждается не спеша, сперва пробуя салаты, рыбу, птицу, лишь потом ему подают основное блюдо.
Наконец остался один. Даже Василий, повидавший в скитаниях всякого, с содроганием смотрел на эту скалу в железе. Чудовище, а не человек. Но взявший в руки оружие и есть чудовище. Мудрецы дерутся не мечами…
Пока арену выравнивали, засыпали золотистым песком кровь, победитель объехал вокруг арены, собирая овации, вскидывал огромные руки, что-то орал на диком гортанном наречии, затем его увели на короткий отдых перед последней схваткой.
На трибунах прыгали, орали, восторженно швыряли в воздух шапки.
Василий повернулся к владыке:
— Силен… Кто это?
Тот, в свою очередь, кивнул на молодого священника. Игнатий поклонился Василию почти так же низко, как и князю церкви, тот сделал вид, что не заметил.
— Тоже варвар. Откуда-то с гор. Зовут его Сигкурл, а прозвище у него — Кровавые Клыки…
— Ого! Это почему же?
— Варварский обычай, — объяснил Игнатий. — Победитель вырывает печень побежденного и пожирает у того на глазах. Точнее, воинский обычай.
Василий сказал сожалеюще:
— Даже жаль, что святая церковь запрещает такие вещи. В некоторых случаях надо бы делать исключения.
После перерыва, когда по рядам спешно носили слабое вино и холодную воду, на арену вышли ярко одетые слуги, протрубили в фанфары.
С северного входа выехал всадник на красивом белом коне. Зрители закричали снова, в воздух взлетели шапки, платки. Василий морщился: хоть и красавчик, но чужак. Империя чересчур велика и могуча, в ней уже потеряно чувство патриотизма, так присущее крохотным племенам и народам.
Русский богатырь, если смотреть отсюда, не выглядел изможденным, но в отличие от ревущего и размахивающего огромным топором победителя турнира сидел недвижимо, словно берег силы или страшился от неосторожного движения свалиться с коня. У этих варваров странные понятия чести. Мог бы остаться, но предпочитает умереть в бою, такие по их дикой вере попадают на небеса к их верховному богу, где бесконечно пируют и дерутся между собой…
На миг проснулось сочувствие. Мог бы остаться дома и сохранить жизнь. Просто жить, как будто не жизнь — самое ценное! Но умрет красиво и нелепо в угоду диким понятиям верности и чести…
А на арене Сигкурл пустил коня вокруг арены, ему кричали и бросали цветы. Когда конь пронесся вблизи Збыслава, Сигкурл проревел:
— Я разорву тебя, дикарь в человеческой одежде!
На трибунах одобрительно заорали, захлопали, там сидели нанятые кричать за любого победителя турнира, к ним присоединились еще с десяток зрителей, которым хотелось перемен. Збыслав уже третий год получает лавровый венок, пора другому. Для них неважно было, рус получит, грек или араб, в Царьграде все царьградцы, всадник на белом коне словно чувствовал, что не враги, вежливо приложил руку к сердцу.
С северной части трибуны раздался хохот, что прокатился постепенно по всем рядам. Огромный Сигкурл даже в дорогих доспехах выглядел дикарем, могучим и злобным, в то время как богатырь Славянского квартала больше походил на статую языческого бога, что остались с древних времен, разве что весь в железе, но лицо открытое, чистое, бледное, в то время как у Сигкурла мясистое, налитое кровью, багровое, испещренное шрамами…
— Я растопчу тебя как медузу.
Збыслав снова смолчал. Возможно, все еще не знал, что такое медуза. Лицо его было бледным, глаза отсутствующими. Прежде прямые плечи слегка согнулись, будто под неведомой тяжестью. Сигкурл тяжело проскакал на своем быкообразном коне полный круг, пронесся в трех шагах, бросив язвительно:
— Я насажу тебя на копье, как жука на булавку!
Збыслав проронил сухими губами:
— Я еду, еду — не свищу.
Сигкурл сделал третий круг, конь под ним словно только сейчас разогрелся, потряхивал гривой, глаза разгорелись, по сторонам смотрел дико, со злобой. Когда Сигкурл остановил его на южном конце арены, конь яростно бил копытом, вздымая целые тучи песка с комьями твердой земли. Это вызвало новые восторженные вопли.
На трибуне владыка обернулся к Игнатию:
— Что он сказал? Я слышал, ты можешь читать по губам!
Молодой священник виновато развел руками:
— Видимо, я плохо знаю их язык. Я еду, еду — не свищу… Что бы это значило?
— Я еду, еду — не свищу?
— Да. Он так и сказал…
Снизу раздались звонкие звуки фанфар. Двобойцы двинулись друг другу навстречу как две горы. Сигкурл оказался на середине раньше русского богатыря, даже заехал явно намеренно на его половину. Было видно, как вскинул руки в приветствии, губы шевелились, улыбался, но только Збыслав услышал злобный шепот:
— Я убью тебя, блоха!.. А потом отыщу твою невесту, использую, отдам ее своим слугам, а затем выброшу собакам.
— Я еду, еду, — напомнил Збыслав, но и без того в застывшей груди стало вовсе холодно. Вряд ли позволят бесчинствовать в Русском квартале, там еще остались богатыри, но все же не хотелось бы, чтобы женщинам и детям что-то хотя бы угрожало.
— Я убью тебя! — повторил Сигкурл.
— Я еду, — напомнил Збыслав.
Он опустил булатную личину, оставив открытым только подбородок. Сквозь прорезь шлема глаза блеснули как синие кристаллы северного льда. Глаза Сигкурла в прорези личины были темные, как зерна агата. Фанфары протрубили снова, двобойцы разъехались каждый на свою сторону. На трибунах затихли.
Замерший в радостном нетерпении князь церкви услышал, как за спиной возится Игнатий, бормочет озабоченно:
— Я еду, еду… гм… Мне кажется, где-то я уже слышал…
А на арене кони ринулись друг другу навстречу, и опять Сигкурл оказался на середине раньше, чем конь Збыслава сделал первые три прыжка. Они сшиблись на половине Збыслава. На трибунах видели, как пошатнулся русский богатырь. Удар Сигкурла был настолько силен, что обломки копий взвились высоко над ареной, а пара щепок залетела в верхние ряды зрителей. Там сразу вспыхнула драка.
Сигкурл проскочил до барьера, развернулся, но конь все же ударился о деревянный забор, больно придавив ногу в стремени. Выругавшись, Сигкурл тут же пришпорил коня и понесся на ошеломленного ударом противника, в руке теперь жарко рассыпал золотые искры огромный топор.
На трибуне Василий сказал заинтересованно:
— До чего же силен этот северянин!.. Если бы не его ночная гостья, то не знаю, не знаю…
Владыка бросил острый взор. Архимандрит не упустил возможности показать, что он знает все до мелочей. Как-никак именно он патронирует всю нечисть…
— Ему просто повезло, — откликнулся он, глаза не отрывались от арены. — Сигкурл уже проткнул бы его насквозь. Если бы не доспехи…
— Да, что за железные руды в их болотах?
Богатыри сшиблись, опять на северной половине. Слышно было, как Сигкурл осыпает северянина страшными ударами, тот безуспешно закрывался щитом, глухо стучало дерево, щепки разлетались красные, будто уже окрашенные кровью.
На трибунах орали, свистели, топали ногами. Многие вскочили, бросали в воздух шапки снова и снова. В ложах для благородных владыка и архимандрит обменялись удивленными взглядами. До чего же сильны эти русские медведи…
Внезапно раздался общий вздох, затем пролетел по всему амфитеатру вопль, полный восторга, в котором потонули крики разочарования. Сигкурл навис над северянином, у того от щита осталась одна рукоять, русский герой отшвырнул, теперь пытался парировать удары лишь мечом, но тяжелый топор пробивал защиту, раз за разом задевал то плечо, то шлем. Железо звенело так, что вздрагивали даже на самых дальних скамьях.
Северянин шатался, но удары Сигкурла все еще не могли поразить его насмерть. Наконец он пошатнулся настолько, что рухнул, едва успел освободить ногу из стремени. Испуганный конь отскочил. Сигкурл с торжествующим ревом погнал коня на спешенного противника, над головой угрожающе вскинул страшный топор.
Рухнув на песок, северянин несколько раз перекатился, всякий раз захватывая целые пригоршни золотого песка. На трибунах орали и свистели. Длинный меч остался на месте падения, а конь Сигкурла перескочил через сверкающее лезвие, топор обрушился на ошеломленного противника, что только-только начал подниматься с колен…
Снова вопль на трибунах, ибо северянин, словно очнувшись, внезапно метнулся вперед, лезвие топора прошло за его спиной, все же зацепив кончиком латы. Конь Сигкурла заржал, вздыбился, а в следующее мгновение отпрыгнул уже с опустевшим седлом, ибо Збыслав так и не выпустил из рук ногу ошеломленного Сигкурла.
Конь остался на месте, Збыслав потащил Сигкурла, не давая подняться. У того в руке все еще был зажат огромный топор. Збыслав пинком вышиб из руки:
— Ну, что скажешь теперь?
— Я убью…
— Сопли сперва утри, — посоветовал Збыслав.
Он выпустил ногу, Сигкурл тут же вскочил, огромный и пышущий яростью. Кулаки его сжались так, что скрип железных рукавиц услышали по всему амфитеатру. В полной тиши он прокричал люто:
— Теперь ты труп. Я больше люблю убивать голыми руками!
Збыслав ответил:
— Какой же русич не любит кулачного боя?
Кулак Сигкурла со страшной силой метнулся вперед. В последний миг Збыслав чуть отклонил голову, но железная рукавица так звонко чиркнула по шлему, что на трибунах после молчания вырвался вопль изумления: почему северянин еще стоит на ногах?
Тут же второй удар, третий. Сигкурл бил быстро и сильно. Збыслав слегка покачивался, подставлял локти, плечи. Звон стоял непрерывный, будто сотни кузнецов одновременно во всю силу били по наковальням. На трибунах после недоумевающего молчания начал нарастать ропот изумления. Перешел в восторженные вопли. Северянин стоял несокрушимо, лишь покачивался, как молодое дерево под ударами сильного ветра, но с места не сходил.
Сигкурл прохрипел ненавидяще:
— Я все равно убью…
Он опустил руки, грудь его вздымалась тяжело. Из-под шлема текли мутные струйки пота, а сиплое дыхание слышали даже за барьером.
Збыслав проговорил:
— Я мог бы задавить тебя, чтобы услышать хруст твоих костей. Чтобы ты лопнул в моих объятиях, как бычий пузырь, наполненный дурной кровью… Но испачкаюсь, да и скажут: медведь!.. Ни сноровки, ни выучки, только русская сила… Так что получи!
Все видели, как северянин наконец-то выбросил вперед кулак. Движение было молниеносное, следом был стук, лязг, отвратительный скрип сминаемого железа. Северянин отвернулся и медленно побрел к коню, по дороге подобрав свой меч, а за его спиной Сигкурл покачнулся и медленно осел на колени, затем повалился на бок. Передняя часть шлема была вмята вовнутрь, словно в нее угодили тараном, которым выбивают ворота крепостей. Из всех щелей текли густые темно-красные струйки.
Владыка угрюмо молчал. А молодой священник вдруг хлестко припечатал ладонь ко лбу:
— Понял!
— Что? — спросил владыка сухо.
— Что он говорил! Ну, еду, еду…
— Что же? — спросил владыка отстраненно, глаза не отрывались от ликования на арене, куда уже, прорвав цепь охраны, выбежали почитатели северянина, а еще те, кто поставил на него деньги.
— Я еду, еду — не свищу… так он сказал? А дальше: а как наеду — не спущу!
— Странная речь, — процедил владыка сквозь зубы. — Странный язык.
— Это значит, — охотно перевел на понятный язык угодливый священник, — вобью в землю по уши, сдеру шкуру, размажу по стенам…
— Довольно! — рявкнул владыка таким страшным голосом, что на три ряда впереди послетали шапки, а один из сенаторов узнал знакомый голос атамана и начал вертеть головой, пытаясь увидеть того, с кем не одного толстосума зарезали в молодости.
Справа от них, тоже в третьем ряду, сидела бледная Росинка. Лицо было измученное, а исцарапанные и в ссадинах руки прятала в складках платья. Но улыбалась счастливо, глаза ее с любовью и надеждой следили за каждым движением молодого витязя.
Не зря она позавчера ночью подстерегла ту змею царьградскую, а когда та на кладбище укрылась под могильной плитой, то голыми руками раскопала гроб, сорвала крышку. Тыкать ножом бесполезно, знала от стариков, потому поступила как любая ревнивая баба из их села: вытесала осиновый кол и с наслаждением вонзила в белоснежную грудь этой паскуде! Как вскрикнула, как задергалась, как в бессильной ненависти скребла тонкими пальцами гибельную осину… А потом глаза закрылись, дернулась пару раз и стала в смерти такой несчастной и уродливой, что на минутку даже жалко стало…