Ёдок. Рассказы - Виктор Мельников 22 стр.

– Забудь о ней, – сказал он другу. – Забудь, и всё! Время лечит.

– Не говори, что время лечит, – возразил Василий. – Наоборот. Автобусный маршрут в первую Чеченскую компанию никто не заказывал из нас, и чем дальше по времени от тех событий я отодвигаюсь, тем больше моя плата, выше за тот проезд. И ни один человек не сможет оплатить вместо меня стоимость того билета. То же самое – и сейчас. Разницы я не вижу.

– Нет, Вася, – сказал Сергей. – Контрактником ты был, с билетом на руках, маршрут ты знал, не оправдывайся. Семейные сети ласковые, добровольные. Хотя уже, я замечаю, ты чувствуешь свою долю вины. Это нормально…

– И ты туда же…

– Я не о войне, а о тебе. Жена разрушила старую жизнь. Вот и построй новую. Сможешь?

Василий ничего не ответил. Его восприятие жизни было отрицательным, а то, что жизнь сама по себе ни плоха, ни хороша, он не знал.

ТРИ ЧАСА НАЗАД

Вдали митинговали, санкционированная истерика. Было слышно, как на рок-концерте, кто-то надрывался в микрофон, а толпа поддакивала:

– Привет бандерлогам от сетевых хомячков! Такая странная штука: бандерлогов звали, и они пришли. А где тот парень, который звал? Где тот, кто улыбался с экрана и ухмылялся – где этот человек? Вы его видите?

– Нееееет!!!

– Он здесь?

– Нееееет!!!

– Возможно, просто во времена Киплинга не было телевизора. Тогда бы сразу было понятно, кто здесь питон, а кто маленький трусливый шакал. А сейчас они с помощью своего зомбоящика пытаются сказать нам, что они действительно большие и страшные звери. Но мы знаем, кто они – маленькие, трусливые шакалы. Это так или нет?

– Дааааа!

– Да или нет?

– Дааааа!

Василий посмотрел вниз. Вдруг страшно ему стало. Никогда страшно так не было. И он сделал шаг назад. Самая лёгкая смерть – упасть с высоты или выстрелить себе в висок. Но храбрость исчезла вместе с Орденом Мужества.

Одевшись, Василий спустился на лифте, попытался найти награду. Он видел, куда упал Орден. Но его там не было. Неужели подобрали?

– Привет! – раздался женский голос за Васиной спиной. Он был так знаком ему. Вася медленно обернулся. – Случайно не эту медальку ищешь? – это была Оля. – На, возьми, не разбрасывайся такими дорогими вещами.

Он забрал награду, спрятал в карман.

– Мне кажется, я проявила мужество, чтобы зайти к тебе. Чего стоишь, как карандаш в стакане? В гости я пришла! И бананов купила, которые ты любишь…

– Судьба зашла в мой тёмный лес, – молвил Василий.

– Чегооо?

– Красавица, я говорю, бананы пошли есть, я рад тебя видеть! – оживился он и обнял Олю за плечи. – Идём.

Шиза

Если зайти в квартиру Коха, Валерием Николаевичем которого зовут, нищета, бедность крайняя. Нигде, что называется, ничего нет, ни мебели, ни телефона, ни еды какой-либо толковой в холодильнике, шаром покати, словом. Одна кровать скрипучая, стул да стол и телевизор чёрно-белый, маленький, дачный вариант. Это на первый взгляд. Зато в сейфе, спрятанном в кладовой, лежит ноутбук, трубка сотовая, дорогая шмотка, часы и золотой браслет о-го-го – оденешь, ночью сразу снимут в подворотне. Короче, голый, что святой, как говорится, если, конечно, он не прибедняется, а Валерий Николаевич так и делает, как мы уже заметили. Именно в пятницу он прячет всё самое ценное в сейфе, закрывает кладовую на замок – и вперёд, мол, знай наших!

А вообще, Валерий Николаевич Кох экономист, работает в крупной международной компании, зарплата у него цифра пятизначная, зеленью окрашенная, всё путём, в самом деле, красиво. С понедельника он ценный работник, значимый для компании, для сослуживцев – Валерий Николаевич, и только, а в последний рабочий день недели, покидая пределы офиса – он Валерик-распиздяй, забулдыга и дебошир.

Валерик всегда просыпается с бодуна. Он отыскивает заранее спрятанные Валерием Николаевичем пять сотен – жизнь удалась! – и идёт в ларёк за стрёмным пойлом. Именно за ним, потому что, представьте себе, пить водку, купленную в супермаркете, для него дорого. Зачем платить за акциз – правда? – если результат один и тот же, и он не изменится от содержимого в бутылке.

Галка, ларёчница, толстая тётка лет пятидесяти, знает Валерика ни один год. Она встречает его, как родного сына, делает ему замечания, типа, Валерик, сколько пить-то можно, остепенись. Валерик предлагает Галке выпить вместе с ним, она не против, всегда – за. Полбутылки разлиты по пластиковым стаканчикам, Валерик произносит тост: «За тебя, Галя!» – и смотрит, как Галка первой опрокидывает водку в рот, затем пьёт сам. Сосиска напополам. Глубокий вдох, выдох, до завтра, пока-пока…

Пить одному оставшуюся водку Валерику, пожалуй, не позволяет достоинство, что ли (три с половиной бутылки, значится). Он идёт на соседнюю улицу, где его всегда ждут. Дружбаны, Витёк и Сеня, встречают его, а вместе с ними – Мара, миловидная потаскушка, не взять, не отнять, как некое дополнение к выпивке, солёная закуска, без которой не обойтись, однако.

Витёк встречает Валерика хлопком по плечу и от этого мощного плеча отлетает в сторону – хлюпкий он, Витёк, с виду, но перепить может и Валерика, который крупней в три раза. Сеня сдержан, у него всегда трясутся руки. Мара улыбается, одного зуба нет, целует Валерика в щёку. Они допивают початую бутылку с горла, и Валерик, вообразите, приглашает всех к себе в гости, как обычно он это делает.

Воскресенье. Вся компания просыпается у Валерика. Витёк и Сеня поднимаются с пола, Мара лежит в кровати вместе с Валериком, будет его.

Бодун – о, великий и всемогущий, отупляющий и убивающий! Валерик лезет рукой под матрац, достаёт две сотни – радуются все! Валерик волшебник! Это так приятно найти две сотни, которые Валерий Николаевич заботливо припрятал, заботясь не только об одном Валерике. И Мара, по обычаю, бежит за бухлом, только она, ибо знает расписание, время пришло, и маршрут к ларьку.

Вечер. Витёк и Сеня, а вместе с ними и Мара, поправляют здоровье. Валерик почти не пьёт. Он чувствует в себе пробуждение трезвого зверя. Он на подходе, вот-вот ворвётся в большое тело Валерика, остаётся совсем чуть-чуть. Об этом знают все, поэтому стараются прикончить побыстрей всё пойло.

И вот он, зверь, здесь! Валерий Николаевич, ругаясь трёхэтажным матом, уёбки, бляди, суки, выгоняет новоявленных друзей к чёртовой матери из своей квартиры. Витёк возмущается, мол, водка осталась в бутылке недопитая – и получает фофан в лоб, больно!

…огромные лужи после всемирного потопа высохли, язык прилип к нёбу, Валерий Николаевич почувствовал сушняк.

Понедельник. Валерий Николаевич тщательно принимает душ, бреется, одеколонится, расчёсывается, одевается в строгий костюм, завязывает галстук. Всю неделю ему предстоит считать цифры, заглядывать в таблицы, отслеживать графики.

В среду он отказывается от корпоратива, идёт домой. Шеф делает заметку у себя на полях, ставит плюс.

Четверг. Приходит Надя. Она всегда встречает Валерия Николаевича после работы, и только в четверг. Они идут к ней домой. К себе, словом, Валерий Николаевич вести девушку не собирается.

Раз в неделю, между нами говоря, у них отменный секс, всё по высшему разряду. После – зелёный чай на кухне. Надя обижается, что они так редко проводят время вместе. Валерий Николаевич неуверенно оправдывается, мол, работа, ничего не поделаешь. Как всегда.

Уже за полночь. Валерий Николаевич посматривает на часы. «Я пошёл», – говорит он. Надя кидается ему на шею. В этот самый момент, не вовремя что называется, пробуждается Валерик-распиздяй. Валерий Николаевич презрительно смотрит ему в лицо, и посылает нахуй. Тот, молча, исчезает, растворяется в воздухе. И Надя слышит слова: «Завтра много работы, прости».

Он уходит. Надя плачет. Она плачет уже полгода, каждый раз с четверга на пятницу, судьба!

Валерий Николаевич чувствует в себе неудержимую перемену, нутро переворачивается, сознание двоится – пятница.

Весь день он ошибается, путается в цифрах, находит не те таблицы…

Он часто выходит покурить в курилку, он нервничает, смотрит на часы постоянно.

Конец рабочего дня. На выходе из офиса рождается новый человек. Он убегает, можно сказать, подальше от работы, расстегивает пиджак, ослабляет узел галстука, верхние пуговицы белоснежной сорочки оторваны, и поток свежего воздуха бьёт в грудь, вышибает мозги – Валерик идёт домой, он пристаёт к прохожим, он уже пьян, он хамит, и хамство это доставляет ему удовольствие, – он срать хотел, что скажут ему в противодействие, он срать хотел и на себя, пожалуй.

Всё повторяется снова и снова, который год…

Всё повторяется снова и снова, который год…

На грех мастера нет, извольте видеть.

Воскресенье. Валерик просыпается у себя дома в постели вместе с какой-то девушкой. Он её не знает. Она открывает глаза, смотрит на него и, видно, сама мало что понимает в происходящем.

– Валерик, – говорит он.

– Ксюха-студентка, – говорит она.

Они похмеляются. Воскресение. Курят и молчат. Дым поднимается к потолку, зависает там, образуя причудливее узоры кругов, сплетающихся между собой.

– Вообще-то я Валерий Николаевич, экономист, – говорит к вечеру Валерик.

– А я Ксения, бухгалтер, – говорит она.

Валерик плавно перешёл из одного тела в другое. Он хотел, было дело, Ксюху выгнать из дому, но увидел уже перед собой Ксению, бухгалтера. Это был другой человек перед ним, девушка, красивая и такая желанная. И Ксения улыбнулась, у неё создалось впечатление, что этой ночью она трахалась с другим человеком…

Дни летели, года шли. Счастье хорошо, но правда лучше, ибо жили они счастливо, что было, то было. К несчастью, не долго. Пока не спились совсем и перестали в себе узнавать других, порядочных людей. И умерли в один день, сгорев заживо в квартире, однако.

Судьба!

P. S. Курение опасно для жизни! Как и сама жизнь.

Слепой Игнатий

За изгородью с тихим журчанием течёт ручеёк, вода в нём холодная, можно пить.

Птице, сидящей на изгороди, и в голову не приходит, что лай соседской собаки возвещает приближение незнакомца, птица продолжает невозмутимо чистить пёрышки.

Незнакомец останавливается возле заколоченного дома. На вид ему лет пятьдесят, густая седая борода, волосы до плеч, за плечами видавший виды рюкзак, одежа не первой свежести: появись такой человек в городе – бомж, да и только. Он смотрит на заколоченные окна, затем подходит к дому, где лает собака.

– Есть кто? – кричит он во двор.

Выходит старушка.

– Чего, милок?

– Дом, гляжу, пустует – ничейный, видать?

– Весть как, сынок.

– Соседом, мать, примите?

– Вселиться хочешь? Милости просим, коль человеком тихим будешь. Деревня пустеет, однако. Хороший сосед не помешает. Как зовут-то?

– Степан.

– Ступай, Степан.

– Спасибо, мать! А то устал я скитаться. Мечта, надеюсь, сбывается, найти маленький домик, хоть плохенький, а всё-таки свой.

– Никому не нужна эта хибарка заколоченная, Степан. Всё равно жить долго в нём не сможешь, – говорит соседка, но Степан на её слова внимания не обращает.

Сильный и здоровый, Степан делает в доме ремонт, у него имеются кое-какие деньги. Перекрывает крышу, настилает полы, перелаживает печку. А ещё хозяйством обзаводится – покупает кур, уток и козу.

Проходит два месяца. Ремонт заканчивается. Степан остригает бороду. Немногочисленные мужчины деревни, желающие завести знакомство, заодно и выпить, не находят в Степане родственную душу. Машут на него рукой.

Один из них, подвыпивший, прямо говорит за всех:

– Нужна тебе наша помощь? Всегда поможем, хоть ты нелюдим, глядим. Но всё равно обращайся, если чё. В одном помочь не сможем – если сам дом, не мы, изгонять станет.

Степан говорит:

– Силы при мне, я никогда никому не был в тягость, и должен сказать, что по всем законам, только хозяин дома, если вернётся, сможет меня согнать с этого места. А в чёрта я не верю. Сейчас я хочу одного – скрыться, но понимаю, это невозможно. Поэтому, прошу, оставьте меня. Мне некогда.

Мужчины недовольно переглядываются.

– Большое несчастье переставлять слова – ложь получается, негоже.

– Я говорю правду, мне работать пора. А вам бездельем маяться.

Наступает осень, осыпает листва землю. Дожди сменяются снегом, снег сменяется дождём. Приходит весна. Ничего не происходит. Всё, как обычно. Жители деревни, проходя мимо, часто останавливаются возле дома Степана, а завидев его – уходят. Чужой он для них, странный, хоть и тихий.

И вот, всё бы ничего, да в доме странные вещи происходят. Вечно что-то падает и разбивается, стоит зазеваться, и Степан уже спотыкается на ровном месте, больно ушибается, а по ночам скрипят половицы, и сами собой открываются дверцы шкафа.

Степан не думает, что кто-то из местной детворы проказничает, он доверяет детям, он доверяет их родителям, хотя многие из них опустившиеся на дно алкаши, – не видит он злобы по отношению к себе в них.

– Они верят в Бога, – говорит Степан самому себе, кормя уток, – а я не вижу в нём какой-либо ценности для себя, пусть даже он существует, – и падает, поскальзываясь, ломает левую руку.

Старушка, соседка напротив, вправляет кость. После говорит:

– Как бы ты там не бахвалился, милок, но даже самые что ни на есть отверженные не могут оборвать всех связей с людьми. Ну, хотя бы сейчас, ведь ты пришёл за помощью.

– Что правда, то правда. Плохой из меня отверженный, – соглашается Степан.

– Кроме того, способность человека говорить, общаться, даёт ему возможность обмениваться не только словами и мыслями с другими людьми, но и делиться радостями и бедами. Это ж куда лучше, чем разговаривать с самим собой.

– По-моему, мать, человеческая речь – главная большая напасть в мире. Язык мой – враг мой. Дьявольская задумка, хотя я ни во что, известно, не верю.

– Тем не менее, ты говоришь.

Степан кладёт руку на повязку, молвит:

– Спасибо, мать! Всё слишком разумно. Может статься, так оно и есть, но я умолкаю.

Проходит неделя. Двери шкафов открываются также. Летает посуда, бьётся. И Степан начинает верить в эту дрянь – не может быть того, чего нет. Но вера эта другая совсем, не та, в которую обращаются, мистическая, похожая на ложь.

Дальше – хуже! Эта дрянь – домовой или еще кто, начинает шалить с огнем. Степан затапливает печь – весенние ночи прохладные, – каким-то непостижимым образом закрывается задвижка, или открывается сама собой топка – только успевай тушить. И пакостил невидимка соседям. Те, в свою очередь, стали уговаривать Степана съехать из дома. Только ехать в неизвестность ему до смерти не хотелось, он вложил деньги, продать, понимал, не получится, а вот так бросить – нет уж!

Старушка, пострадавшая от невидимки тоже, говорит Степану, зайдя в гости:

– Плохой, сынок, я была бы матерью, если бы не попыталась в эти минуты пробудить в тебе симпатию к вере. Я думаю, всем нам в деревне от этого легче стало.

– В молодости я читал книги, мать. Тогда я верил. Сделавшись бродягой, соприкоснувшись с реальностью, – столкнул факты с верой, лоб в лоб… Правда меняет человека, изгоняет ненужные догмы прочь.

Старушка что-то бормочет, глотает слюну, выходит из дома. Она не спорит – зачем убеждать?

Наступает лето. Рука Степана срастается. И у него появляется помощник. Наседка высиживает всего двоих цыплят: хорошенькую пушистую курочку и её брата – хромого и полуслепого петушка.

Петушок хромает и ходит кругами, голову ему почему-то воротит в бок, но, тем не менее, он хватается за жизнь, сопротивляется смерти. Жаль было его Степану, резать – только пух один. Стало быть, петушок во дворе один пасётся, в курятник Степан его не пускает, потому что бьёт его там вся куриная братия.

Пищу петушок нащупывает лапами, не доверяя слепым глазам, поэтому, по просьбе соседки, Степан даёт ему имя – Игнатий Слепой, в честь одного прозорливого старца-отшельника.

Значится, бродит этот петушок, где хочет, и замечает Степан за ним такую странность: бегает он, бывало как угорелый, взъерошенный, кудахчет, прихрамывает, а после этого случается пожар. И замечают Игнатия там, где потом возникает огонь – то возле соседского сеновала, как выясняет Степан, то у него на кухне.

А то ни с того ни с сего, бывало, бросается в угол сарая – лезет в драку с невидимым противником.

Степан понимает предупреждения петуха, и проклятая дрянь уже не может застать врасплох ни его, ни соседей.

Старушка говорит как-то:

– Кстати скажу, если уж не понравится домовому, никакие подарки и угощения не помогут. Хоть молоко в блюдце наливай, хоть веник новый дари – всё без толку. Теперь одна надежда на Слепого Игнатия.

– Добрые верования присущи всем людям, – замечает Степан. – Есть существа, которые хранят верность человеку. Взять собаку или корову. Одна охраняет, другая кормит. Вот и Слепой Игнатий взял на себя роль собаки – съесть-то его жалко.

– У меня никогда не было коровы, – говорит старушка. – А петушка побереги.

Остальные куры, Степан замечает, никак не реагируют на присутствие нечисти во дворе. Может в силу своей необычности, может из-за своей немощности Слепой Игнатий видит этого пакостника? И грустно вдруг становится Степану, что нет Игнатию замены.

– Выходит так, – говорит как-то Степан соседям, – всё наше деревенское благополучие на хромом петухе держится.