Когда-то она казалась мне страшнее пистолета, страшнее Пушкина. Пушкин хотел прекратить все — свою и наши жизни, но решить все в один миг, Катишь хотела жить с нами долго и умереть в один день. Пушкин хотел бросить Жоржа в кровавый снег и оставить нам его обмывать и оплакивать, целовать в лоб. Катя хотела дергать его за ниточки и поругать всю жизнь. Не быть внешним обстоятельством, а раствориться ядом по всему телу. Она была — хуже.
М-me Пушкина меня не сильно-то и пугала. Жорж написал тешащее пушкиноведов влюбленное письмо о ней. Разве я деспот? Разве я не радуюсь счастью мальчика, его чувствам, его горячей крови? Это мой мальчик, он волен веселиться. Все, что он отдал, что получил, все это бьется в нем, и все это он принесет мне. Я не был бы тем, кем я стал, если б я не умел сразу распознать ревность, назвать ее, дать ей покружить в крови и заново сказать себе: я его уже завоевал, я должен радоваться его малым радостям и думать о том, как мое непонимание его влечений к женщинам, мою жадность к расточаемым им в пустоту и дебелость ласкам, мое раздражение наглостью и толстокожестью этих женщин — как все это я переведу на только нам с ним понятный язык и как, с какой силой, правом и нежностью дам ему все это понять.
Мимолетная ревность — это не моя боль, я снисходителен. Это — моя сильная сторона, жалки старики, тянущие молодых только к себе, устраивающие сцены, их не будут любить. Меня Жорж любит. Другое дело — ревность ко всей будущей жизни. Кривляка Натали, игрушка фортуны Катишь — как-то их стало многовато, как-то Жорж стал придавать им слишком серьезное значение, как-то повернется все?
Я переживал его молодость тяжело. Когда стал становиться зрелее и он — мне уже было спокойнее. Нашим привязанностям не изменяют, от женщин с возрастом отходят безвозвратнее. Ты стареешь, но ты не забываешь, как это — любить тех, кто молод. Какая у тебя может быть женщина? Отвратительны дряблые старухи, холодны, меркантильны молодые девушки, грязны и грубы продажные молодки. Только восхищенный юноша открыт для любви. Это — наш идеал, наш романтический идеал, легкая фривольность в нашей размеренной, трезвой и чистой жизни. Горе тому, у кого нет такой привязанности, кому приходится ревновать в такие лета, ревновать последнего и самого главного. В нашей жизни нет другого оправдания, кроме любви, а брачные чертоги с Катей, венцы и прогулки с нею под ручку по петербургским набережным — это как горькая нота в сладком вине, только изысканней вкус.
ГОСТЬ НА БАЛЕ: Есть ли наука, которая не умножит скорбь? Самые естественные, точные только приближают отчетливое ведение небытия, конца всего и того, когда ничего не было. Чем фундаментальней твое исследование, тем философичней твой результат. Взвешиваешь микроны — получаешь ответ: Бога нет. Иначе зачем ему возиться с такой малостью, как наша жизнь? Жизни не было, нет и не будет. Кто развлекался этой секундой, в которую мы наворотили столько нашей упорядоченной истории, зачем нас народилось столько и каждый о чем-то мечтал? Какую науку ни возьми, хоть гуманитарную. Кто-то станет пушкинистом — к какому выводу он придет? Что Пушкина нет и не было, а если б и был, то тем грустнее. Ядро Земли горячее Солнца. До Солнца — световые расстояния, до ядра — пять тысяч километров. Можно за три месяца дойти пешком. Самые фантастические космические видения, модели Вселенной и прочее — можно пощупать рукой и потоптать пятками. Все здесь. Пушкин — божество. Его можно пощупать, убить из пистолета и можно забыть. Ядро греет всех, а поклониться Пушкину можно, только будучи русским. Един ли Бог?
Наше мироустройство, вероятно, не самое лучшее. Не самое оптимистичное, жизнерадостное, знающее концы и начала. Наверное, есть какие-то системы, где все живет только мгновеньями и безмерно счастливо всем, что случается, — космическими столкновениями, катастрофами, зарождениями и гибелями. Это — цивилизация богов, постоянно созидающих. Пушкин захотел увидеть результат — он стал смертным. Почему не захотел остаться в божеском процессе творения — он-то был явно из тех, других, — почему захотел зафиксировать результат? За такое сразу убивают, это ясно.
МАСКА: Смертных много, о богах мы не думаем. Для чего Пушкин? Он стоит на границе, видит — что там, куда он хочет прийти или вернуться, кем умереть, — и заставляет это увидеть и нас. Это — заслуга. Именная заслуга, личная, имеющая имя и отчество, портрет на обложке учебника.
ПУШКИН: Я памятник себе воздвиг.