Долго Ванька не сдавал. Поглядит на камешки, полюбуется да за кайлу. Толку всё-таки нет. Измаялся, хлебный запас приел, надо домой бежать. Тропка была прямёхонько к ключику, который у мостика через Северушку. Ванька той тропкой и пошёл. Лес тут густой, стоялый, а тропка приметная. Идёт Сочень, барыши считает: сколь ему за камни дадут. Только вдруг сзади-то:
— Мяу! мяу! отдай наши глаза!
Оглянулся Сочень, а на него прямо три кошки бегут. Все бурые и все без глаз. Вот-вот наскочат. Ванька в сторону, в лес. Кошки за ним. Только где им, безглазым-то! Сочень с глазами, и то себе всю рожу раскровянил, ягу в клочья изорвал по чаще-то. Сколь раз падал, в болоте вяз, насилу на дорогу выбился. По счастью, мужики северские ехали на пяти телегах. Видят— выскочил какой-то вовсе не в себе — без слова подсадили и подвезли до Северной, а там Сочень потихоньку сам добрёл. Время ночное. Баба у Сочня спит, а избушка не заперта. Беспелюха тоже добрая была, Сочнева-то женёшка. Ей бы взвалехнуться, а до дому дела нет. Сочень вздул огонька, покрестил все углы и сразу в кошелёк — поглядеть на свои камешки. Хвать-похвать, а в кошельке-то пыли щепоточка. Раздавил! Взвыл тут Сочень и давай с горя Колесишку позаочь материть.
— Не могла, такая-эдакая, от кошек уберегчи. За что я тебе деньги стравил, за что ягу на себе таскал!
Баба пробудилась — ей тычка дал и всяко выкорил. Баба видит, — на себя мужик не походит, — давай-ко к нему ластиться. Он её костерит, а она:
— Ванюшка, не истопить ли баньку?
Знала тоже, с чем подъехать. Ну, Ванька пошумел-пошумел да и отошёл — рассказал бабе всё до капельки. Тут уж она сама заревела. Поглядит на пыль-то в кошельке, на палец возьмёт — лизнёт и опять в слёзы. Поревели так-то оба, потом баба опять советовать стала.
— Видно, — говорит, — Колесишкина сила не берёт. Надо для укрепы к попу сходить.
Сочень сперва и слушать не хотел. Думать боялся, как это он ещё на тот рудник пойдёт. Только ведь баба, как осенний дождь. День долбит, два долбит — додолбила-таки. Ну и сам Ванька отутовел маленько.
«Зря, — думает, — я тогда кошек испужался. Что они без глаз-то!»
Пошёл к попу: так и так, батюшка.
Поп подумал-подумал да и говорит:
— Надо бы тебе, сыне, обещанье дать, что первый камешок из добычи на венчик богородице приложишь, а потом по силе добавление дашь.
— Это, — отвечает Сочень, — можно. Ежели десятка два добуду, пяток не пожалею.
Тогда поп давай над Сочнем читать. Из одной книжки почитал, из другой, из третьей, водой покропил, крестом благословил, получил с Ваньки полтину да и говорит:
— Хорошо бы тебе, сыне, крестик кипарисовый с Афон-горы доступить. Есть у меня такой, да только себе дорого стоит. Тебе, пожалуй, для такого случая уступлю по своей цене, — и назначил вдвое против Колесишки-то. Ну, с попом ведь не рядятся, — сходил Ванька домой, заскребли с бабой последние деньги. Купил Сочень крестик и перед бабой похваляется:
— Теперь никого не боюсь.
На другой день на рудник собрался. Баба ему ту рубаху, с медвежьим-то салом, вымыла, ягу починила сколь можно. Хвост волчий Ванька на шею надел, тут же крестик кипарисовый повесил. Пришёл на Красногорку. Там всё по-старому. Что где лежало, то тут и лежит. Только шалашишко ещё ровно больше скособочило. Ну, Ваньке не до этого. Сразу в забой. Только замахнулся кайлой, кто-то и спрашивает:
— Опять, Ваня, пришёл? Безглазых кошек не боишься?
Ванька оглянулся, а чуть не рядом сама сидит. По платью-то малахитовому Ванька сразу признал её. У Ваньки руки-ноги отнялись, и язык без пути заболтался:
— Как же, как же… Дыр-гыр-быр… Свят… Свят… рассыпься.
Она этак посмеивается:
— Да ты не бойся! Ведь я не кошка безглазая. Скажи-ка лучше, что тебе тут надо?
Ванька, знай, бормочет:
— Как же, как же… Дыр-гыр-быр… — Потом отошел будто маленько: — камешков поискать пришёл… В Степановой руке люди видели…
Она прихмурилась:
— Ты это имя не трожь! А камней я тебе дам. Вижу, какой ты старатель, да и от приисковских про тебя слыхала. Будто ты шибко им полезный.
— Как же, как же… — обрадовался Ванька. — Я завсегда по совести.
— Вот по твоей совести и получишь. Только, чур, уговор. Никому те камни не продавай. Ни единого, смотри! Сразу снеси все приказчику. Он тебя и наградит из своих рук. Потом из казны добавит. На всю жизнь будешь доволен. Столь отсыплет, что самому и домой не донести.
Сказала так-то и повела Сочня под горку. Как спустились, пнула ногой огромадный камень. Камень отвалился, а под ним как тайничок открылся. По голубой породе камешки зелёные сидят. Полным-полнёхонько.
— Нагребай, — говорит, — сколько надо, — а сама тут же стоит, смотрит.
Ванька хоть старатель был маломальный, а кошелёк у него исправный, больше всех. Набил натуго, а всё ему мало. Охота бы в карманы насовать, да боится: Хозяйка сердито глядит, а сама молчит. Делать нечего, — видно, надо спасибо сказать. Глядит, а никого нет. Оглянулся на тайник, и его не стало. Будто не было вовсе. На том месте камень лежит, на медведя походит. Пощупал Ванька кошелёк — полнёхонек, как бы не разошёлся. Поглядел ещё на то место, где камешки брал, да айда-ко поскорее домой. Бежит-бежит да пощупает кошелёк: тут ли. Хвостом волчьим над ним помашет, крестиком потрёт и опять бежит. Прибежал домой задолго до вечера. Баба даже испугалась.
— Баню, — спрашивает, — топить?
А он как дикой.
— Занавесь-ко, — кричит, — окошки на улку! — Ну, баба, конечно, занавесила, чем попало, оба окошечка, а Сочень кошелёк на стол:
— Гляди!
Баба видит — полон кошелёк каких-то зелёных зёрнышек. Обрадовалась сперва-то, закрестилась, потом и говорит:
— А, может, не настоящие?
Ванька даже осердился:
— Дура! В горе, поди, брал. Кто тебе в гору подделку подсунет? — Про то не сказал, что ему Хозяйка сама камни показала, да ещё наказ дала. А Сочнева баба всё-таки сумлевается:
— Ежели ты сразу кошелёк набил, так лошадные мужики узнают— возами привезут. Куда тогда эти камешки? Малым ребятам на игрушки да девкам на буски?
Ванька даже из лица вспыхнул:
— Сейчас узнаешь цену такому камешку!
Отсыпал в горстку пять штук, кошелёк на шею и побежал к щегарю:
— Кузьма Мироныч, погляди камешки.
Щегарь оглядел. Стеколко своё на ножках взял. Ещё оглядел. Кислотой попробовал.
— Где, — говорит, — взял?
Ну, Ванька, конторская нюхалка, сразу и говорит:
— На Красногорке.
— В котором месте?
Тут Ванька схитрил маленько — указал — где сперва-то работал.
— Сумнительно что-то, — говорит щегарь. — По железу медных изумрудов не бывает. А много добыл?
Ванька и вытащил кошелёк на стол. Щегарь взглянул в кошелёк и прямо обомлел. Потом отдышался да и говорит:
— Поздравляю вас, Иван Трифоныч! Счастье вас поискало. Не забудьте при случае нас, маленьких. — А сам Ваньку-то за ручку да всё навеличивает. Известно, деньги чего не делают! — Пойдёмте, — говорит, — сейчас же к приказчику.
Ванька так и сяк:
— Помыться бы сперва, в баню сходить, переоболокчись.
А это ему охота было камешков отсыпать. Только щегарь своё:
— С таким-то кошелём не то что к приказчику, к царю можно итти. Не побрезгует, во всякое время примет.
Ну, делать нечего. Привёл щегарь Ваньку к приказчику. А там сборище како-то было. И сам старый барин тут же, только что приехал. Сидит осередь комнаты и рожок при ухе держит, а приказчик ему: «ду-ду», наговаривает всяку штуку.
Зашёл щегарь в ту комнату, обсказал, что надо, а приказчик сейчас же в рожок барину задудел:
— Нашли-таки мы медные изумруды. Один верный человек расстарался. Надо его наградить как следует.
Привели Сочня в комнату.
Достал он свой кошелёк, подал барину да ещё и руку ему чмокнул. Барин даже удивился:
— Откуда такой? Весь порядок знает.
— В лакеях раньше-то состоял, — задудел приказчик.
— То-то и есть, — говорит барин, — сразу видать. А ещё толкуют, что из дворовых плохие работники. Вон этот сколько добыл.
Сам эдак подкидывает кошелёк на руке-то. Кругом вся заводская знать собралась. Барыни, кои поважнее, тут же трутся. Барин стал кошелёк развязывать, да сноровки нет, он и подал Сочню — развяжи-де. Сочень рад стараться: дёрнул ремешок, растянул устьице.
— Пожалуйте!
И тут такой, слышь-ко, дух пошёл, — терпеть нельзя. Ровно палую лошадь либо корову затащили. Барыни, которые поближе стояли, платочками рты-носы захватили, а барин на приказчика накинулся:
— Э-та что? Надсмешки надо мной строишь?
Приказчик хвать рукой в кошелёк, а там ничем-ничегошеньки, только дух того гуще пошёл. Барин захватил рот рукой да из комнаты. Остальные — кто куда. Один приказчик да Сочень остались. Сочень побелел весь, а приказчик от злости трясётся.
— Ты это что? А? Откуда столь вони насобирал? Кто научил?
— Пожалуйте!
И тут такой, слышь-ко, дух пошёл, — терпеть нельзя. Ровно палую лошадь либо корову затащили. Барыни, которые поближе стояли, платочками рты-носы захватили, а барин на приказчика накинулся:
— Э-та что? Надсмешки надо мной строишь?
Приказчик хвать рукой в кошелёк, а там ничем-ничегошеньки, только дух того гуще пошёл. Барин захватил рот рукой да из комнаты. Остальные — кто куда. Один приказчик да Сочень остались. Сочень побелел весь, а приказчик от злости трясётся.
— Ты это что? А? Откуда столь вони насобирал? Кто научил?
Сочень видит — дело плохо, давай рассказывать всё начистоту. Ничего не утаил. Приказчик слушал-слушал да и спрашивает:
— Награду, говоришь, сулила?
— Сулила, — вздохнул Сочень.
— От меня сулила?
— Так и сказала: наградит из своей руки да ещё из казны добавит.
— Получай тогда, — заревел приказчик да как двинет Сочня по зубам — чуть он угол башкой не прошиб.
— Это, — кричит, — тебе задаток. Награду на пожарной получишь. До веку её не забудешь.
И верно. На другой день отсыпали Сочню столько, что на своих ногах донести не смог — на рогожке в лазарет стащили. Даже те, кому не раз случалось Сочня колачивать, пожалели маленько.
— Достукался, конторская нюхалка!
Только и приказчику не сладко поелось. В тот же день барин давай его допекать.
— Как ты смел такую штуку подстроить?
Приказчик, понятно, финти-винти:
— Не причастен этому делу. Старателишко меня подвёл.
— А кто, — спрашивает, — этого старателишка ко мне допустил да ещё с этаким кошельком?
Приказчику податься некуда, сознался:
— Моя оплошка.
— Вот и получи. По заслуге. Ступай-ка из приказчиков надзирателем на Крылатовско, — говорит барин да ещё своим подручникам, кои при разговоре случились, объясняет:
— Пущай, дескать, на вольном воздухе пробыгается. И так-то от него дух тяжёлый. Недаром козлом дразнят, а теперь и вовсе его видеть не могу. С души воротит, после вчерашнего-то.
На Крылатовском тот приказчик и в доски ушёл. После прежнего-то житья не сладко тоже пришлось.
Насмеялась, видно, и над ним Хозяйка.
1937 г.
Змеиный след
е ребята, Левонтьевы-то, коим Полоз богатство показал, стали поправляться житьишком. Даром, что отец вскоре помер, они год от году лучше да лучше живут. Избу себе поставили. Не то, чтобы дом затейливой, а так — избушечка справная. Коровёнку купили, лошадь завели, овечек до трёх голов в зиму пускать стали. Мать-то нарадоваться не может, что хоть в старости свет увидела.
А всё тот старичок — Семёныч-то настовал. Он тут всему делу голова. Научил ребят, как с золотом обходиться, чтобы и контора не шибко примечала и другие старатели не больно зарились. Хитро ведь с золотишком-то! На все стороны оглядывайся. Свой брат-старатель подглядывает, купец как коршун зорит, и конторско начальство в глазу держит. Вот и поворачивайся! Одним-то малолетам где с таким делом управиться! Семёныч всё им и показал. Одним словом, обучил.
Живут ребята. В годы входить стали, а всё на старом месте стараются. И другие старатели не уходят. Хоть некорыстно, а намывают, видно… Ну, а у ребят тех и вовсе ладно. Про запас золотишко оставлять стали.
Только заводское начальство углядело — неплохо сироты живут. В праздник какой-то, как мать из печки рыбный пирог доставала, к ним и пых заводской рассылка:
— К приказчику ступайте! Велел немедля.
Пришли, а приказчик на них накинулся:
— Вы до которой поры шалыганить будете? Гляди-ко — в версту вымыхал каждый, а на барина единого дня не рабатывал! По каким таким правам? Под красну шапку захотели али как?
Ребята объясняют, конечно:
— Тятеньку, дескать, покойного, как он вовсе из сил выбился, сам барин на волю отпустил. Ну, мы и думали…
— А вы, — кричит, — не думайте, а кажите актову бумагу, по коей вам воля прописана.
У ребят, конечно, никакой такой бумаги не бывало, они и не знают, что сказать. Приказчик тогда и объявил:
— По пяти сотен несите — дам бумагу.
Это он, видно, испытывал, не объявят ли ребята деньги. Ну, те укрепились.
— Если, — говорит младший, — всё наше хозяйство до ниточки продать, так и то половины не набежит.
— Когда так, выходите с утра на работу. Нарядчик скажет, куда. Да, глядите, не опаздывать к разнарядке! В случае — выпорю для первого разу!
Приуныли наши ребятушки. Матери сказали, та и вовсе вой подняла:
— Ой, да что же это, детоньки, подеялось! Да как мы теперь жить станем!.
Родня-соседи набежали. Кто советует прошенье барину писать, кто велит в город к горному начальству итти, кто прикидывает, на сколь всё хозяйство вытянет, ежели его продать. Кто опять пужает:
— Пока, дескать, то да сё, приказчиковы подлокотники живо схватят, выпорют да и в гору. Прикуют там цепями, тогда ищи управу!
Так вот и удумывали всяк по-своему, а того никто не домекнул, что у ребят, может, впятеро есть против приказчикова запросу, только объявить боятся. Про это, слышь-ко, и мать у них не знала. Семёныч, как еще в живых был, часто им твердил:
— Про золото в запасе никому не сказывай, особливо женщине. Мать ли, жена, невеста — всё едино помалкивай. Мало ли случай какой. Набежит, примерно, горная стража, обыскивать станут; страстей всяких насулят. Женщина иная и крепкая на слово, а тут забоится, как бы сыну либо мужу худа не вышло, возьмёт да и укажет место, а стражникам того и надо. Золото возьмут и человека загубят. И женщина та, глядишь, за свою неустойку головой в воду либо петлю на шею. Бывалое это дело. Остерегайтесь! Как потом в годы войдете да женитесь — не забывайте про это, а матери своей и намёку не давайте. Слабая она у вас на языке-то, — похвастать своими детоньками любит.
Ребята это Семёнычево наставленье крепко помнили и про свой запас никому не сказывали. Подозревали, конечно, другие старатели, что должен быть у ребят запасец, только много ли и в котором месте хранят — не знали.
Посудачили соседи, потужили да с тем и разошлись, что утречком, видно, ребятам на разнарядку выходить.
— Без этого не миновать.
Как не стало чужих, младший брат и говорит:
— Пойдём-ко, братко, на прииск! Простимся хоть…
Старший понимает, к чему разговор.
— И то, — говорит, — пойдём. Не легче ли на ветерке голове станет.
Собрала им мать постряпенек праздничных да огурцов положила. Они, конечно, бутылку взяли и пошли на Рябиновку.
Идут — молчат. Как дорога лесом пошла, старший и говорит:
— Прихоронимся маленько.
За крутым поворотом свернули в сторону да тут у дороги и легли за шиповником. Выпили по стакашку, полежали маленько, слышат — идёт кто-то. Поглядели, а это Ванька Сочень с ковшом и прочим струментом по дороге шлёпает. Будто спозаранку на прииск пошёл. Старанье на него накатило, косушку не допил! А этот Сочень у конторских в собачках ходил: где что вынюхать — его подсылали. Давно на заметке был. Не один раз его бивали, а всё не попускался своему ремеслу. Самый вредный мужичонко. Хозяйка Медной горы уж сама его потом так наградила, что в скорости он и ноги протянул. Ну, не о том разговор… Прошёл этот Сочень, братья перемигнулись. Мало погодя щегарь верхом на лошадке проехал. Ещё полежали, — сам Пименов на своём Ершике выкатил. Коробчишечко лёгонький, к дрогам удочки привязаны. На рыбалку, видно, поехал.
Этот Пименов по тому времени в Полевой самый отчаянный был —.по тайному золоту. И Ершика у него все знали. Степнячок-лошадка, собой невеличка, а от любой тройки уйдёт. Где только добыл такую! Она, сказывают, двухколодешная была, с двойным дыхом. Хоть пятьдесят вёрст на мах могла… Догони её! Самая воровская лошадка. Много про неё рассказывали. Ну, и хозяин тоже намятыш добрый был, — один на один с таким не встречайся. Не то что, нынешние наследники, которые вон в том двухэтажном доме живут.
Ребята, как увидели этого рыболова, так и засмеялись. Младший поднялся из-за кустов да и говорит, негромко всё-таки:
— Иван Васильич, весы-то с тобой?
Купец видит — смеётся парень, и тоже шуткой отвечает:
— В эком-то лесу да не найти! Было бы что весить.
Потом придержал Ершика и говорит:
— Коли дело есть, садись — подвезу.
Такая у него, слышь-ко, повадка была — золотишко на лошади принимать. Надеялся на своего Ершика. Чуть что: «Ершик, ударю»! — и только пыль столбом либо брызги во все стороны.
Ребята отвечают: «Нет с собой», — а сами спрашивают:
— Где тебя, Иван Васильич, искать утром на свету?
— Какое, — спрашивает, — дело? Большое али пустяк?
— Будто сам не ведаешь…
— Ведать-то, — отвечает, — ведаю, да не всё. Не знаю, то ли оба откупаться собрались, то ли один сперва.
Потом помолчал да и говорит, как упреждает: