Автовокзала в Пауэлл-Ривер не обнаружилось. Роза села в аэропортовский микроавтобус с четырьмя другими пассажирами (все мужчины) и сказала водителю, что ей нужно на автовокзал.
— Вы знаете, где это?
— Нет, — ответила она.
Она уже чувствовала, что все взоры обратились на нее.
— Вы хотели пересесть на автобус?
— Нет.
— Просто вам нужно на автовокзал?
— У меня там назначена встреча.
— Я понятия не имел, что здесь есть автовокзал, — встрял один из пассажиров.
— Здесь его нет, насколько мне известно, — сказал водитель. — Есть автобус на Ванкувер, он уходит утром, а обратно приезжает вечером. Он останавливается у дома престарелых. Тут есть такой приют для престарелых лесорубов. Вот там он и останавливается. Если хотите, я отвезу вас туда. Годится?
Роза сказала, что годится. Потом решила, что надо объяснить.
— Просто мы кое с кем договорились там встретиться, потому что не знали, где еще можно назначить встречу. Никто из нас не знает Пауэлл-Ривер, но мы подумали: уж автовокзал-то в любом городе есть!
Она тут же подумала, что не следовало говорить «кое с кем», надо было сказать «с мужем». Сейчас они спросят, что же она и тот человек, с кем она встречается, здесь делают, если совсем не знают города.
— Я должна встретиться с подругой, она играет в оркестре, который сегодня дает концерт здесь, в городе. Она играет на скрипке.
Все отвели взгляды, словно такая ложь ничего другого и не заслуживала. Роза пыталась вспомнить, есть ли в оркестре скрипачка. А что, если они спросят, как ее зовут?
Водитель высадил ее перед длинным двухэтажным деревянным домом с облупившейся краской на стенах.
— Наверно, вы можете посидеть на веранде, вон там, в конце дома. Во всяком случае, там обычно сидят те, кто ждет автобуса.
На веранде оказался бильярдный стол. За ним никто не играл. Несколько стариков сражались в шашки, другие наблюдали. Роза подумала, не объяснить ли им, что она тут делает, но решила, что не стоит: к счастью, ее присутствие никого не заинтересовало. Ее и так уже вымотали объяснения, которые пришлось давать на пути сюда.
По часам, висящим на веранде, было десять минут пятого. Роза решила убить время до пяти прогулкой по городу.
Выйдя наружу, она ощутила неприятный запах и забеспокоилась, думая, что он исходит от нее.
Она достала твердый одеколон, купленный в аэропорту Ванкувера — непозволительная трата, — и потерла запястья и шею. Запах не исчез, и наконец Роза поняла, что он исходит от целлюлозных заводов. Бродить по городу было трудно — улицы шли то вверх, то вниз, и во многих местах не было тротуаров. Здесь негде было просто подождать, скоротать время. Розе показалось, что прохожие пялятся на нее, замечая незнакомое лицо. Какие-то мужчины в автомобиле что-то крикнули ей, проезжая мимо. Роза увидела собственное отражение в витрине и поняла, что выглядит как женщина, которая напрашивается на чужие взгляды и вопли из машин. На ней были черные бархатные тореадорские брючки, обтягивающий черный свитер с высоким воротником и бежевый жакет, который она, несмотря на холодный ветер, не надела, а накинула на одно плечо. Она, когда-то предпочитавшая юбки-солнце и мягкие пастельные цвета, девчачьи ангорские свитерки, воротнички с рюшами, теперь одевалась агрессивно, зазывно, сексуально. Новое белье, надетое на ней сейчас, было из черного кружева и розового нейлона. В зале ожидания ванкуверского аэропорта она густо подвела глаза черной тушью, черным контуром и серебристыми тенями; губная помада у нее была почти белая. Все это соответствовало моде тех лет и выглядело не так ужасно, как звучит сейчас, но все равно бросалось в глаза. Роза чувствовала себя в этих нарядах совершенно по-разному, в зависимости от того, кто на нее смотрел. Она не рискнула бы появиться в таком виде перед Патриком и Джослин. Идя к Джослин, она всегда надевала самые мешковатые брюки и свитеры. Но все равно, открывая ей дверь, Джослин неизменно восклицала: «Привет, секс-богиня!» В этих словах звучало дружелюбное презрение. Сама Джослин запустила себя до крайности. Она одевалась исключительно в обноски Клиффорда. Старые штаны, которые не до конца сходились на талии, потому что живот у нее так и не пришел в форму после рождения Адама, и обтерханные белые рубашки — бывшие концертные сорочки мужа. Похоже, что стремление женщин «сохранить фигуру», использование косметики и вообще любые попытки выглядеть сексуально вызывали у Джослин кислую ухмылку; они даже презрения не заслуживали, все равно что чистка занавесок пылесосом. Джослин говорила, что Клиффорд думает так же. По ее словам, Клиффорда притягивает само отсутствие «женской хитрости», всяческих ловушек; ему нравятся небритые ноги, волосатые подмышки и естественные запахи. Интересно, думала Роза, действительно ли Клиффорд так говорит, и если да, то почему. Из жалости? Из дружеского сочувствия? А может, просто пошутил?
Роза набрела на публичную библиотеку, зашла внутрь и стала разглядывать корешки томов, но не могла сосредоточиться. Ее голову и тело переполнял какой-то зуд — обессиливающий, но не то чтобы неприятный. Без двадцати пять она уже снова ждала на веранде.
В десять минут седьмого она все еще ждала. Она пересчитала деньги в кошельке. Один доллар шестьдесят три цента. Она не могла пойти в гостиницу. Вряд ли ей разрешат остаться на веранде на всю ночь. Ей ничего не оставалось делать, кроме как молиться о том, чтобы Клиффорд все-таки приехал. Она уже не верила в его приезд. Расписание гастролей изменилось; Клиффорда вызвали домой из-за болезни кого-то из детей; он сломал запястье и уже не мог играть на скрипке; Пауэлл-Ривер — вообще не настоящий город, а зловонный мираж, ловушка, в которую заманивают путешествующих грешников, чтобы их наказать. Розу это не слишком удивило. Она сделала прыжок, который ей делать не следовало, и приземлилась вот сюда.
Прежде чем старики ушли на ужин, она спросила их, не знают ли они про концерт, который должен был состояться сегодня вечером в школьном актовом зале. Старики неохотно ответили, что нет.
— Сроду не слыхамши ни про какие там концерты.
Она сказала, что ее муж играет в оркестре, который приехал сюда на гастроли из Ванкувера, и что она прилетела его встретить. Она должна была встретить его здесь.
Здесь?
— Может, он заблудился, — сказал один старик, и Розе почудилось, что он говорит со злобой и видит ее насквозь. — Может, заблудился ваш муж, а? Мужику ничего не стоит заблудиться!
Уже почти стемнело. Был октябрь, а Пауэлл-Ривер гораздо северней Ванкувера. Роза пыталась сообразить, что делать. Единственное, что пришло ей в голову, — притворно потерять сознание, а потом симулировать амнезию. Поверит ли Патрик? Придется сказать, что она понятия не имеет, как ее занесло в Пауэлл-Ривер. Что она не помнит ни слова из того, что говорила в микроавтобусе, ничего не знает ни про какой оркестр. Ей придется убедить в этом полицию и врачей, о ней напишут в газетах. О боже, где Клиффорд, почему он ее оставил — может, попал в аварию по дороге? Она подумала, что следует уничтожить клочок бумаги, который лежит у нее в сумочке, — на нем записаны инструкции Клиффорда. Наверно, от колпачка тоже лучше избавиться.
Она рылась в сумочке, когда снаружи остановился микроавтобус. Сначала Роза решила, что это полиция: наверно, старики позвонили и сообщили, что здесь ошивается подозрительная личность.
Из микроавтобуса выскочил Клиффорд и взбежал по ступенькам веранды. Розе понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что это именно он.
* * *Они съели по гамбургеру и выпили пива в ресторане при гостинице — другой гостинице, не той, где остановились музыканты из оркестра. У Розы так тряслись руки, что она разлила пиво. Клиффорд сказал, что им устроили неожиданную репетицию. Потом он с полчаса искал автовокзал.
— Наверно, это была не слишком удачная идея — встречаться на автовокзале.
Рука Розы лежала на столе. Клиффорд вытер с нее пиво салфеткой и накрыл Розину ладонь своей. Потом Роза часто вспоминала этот жест.
— Давай-ка мы тебя поселим в эту гостиницу.
— А разве мы не вдвоем сюда поселимся?
— Лучше, если ты будешь одна.
— С первой секунды, как я сюда попала, мне было ужасно странно, — сказала Роза. — Здесь все такое зловещее. Мне казалось, что все знают.
Она принялась рассказывать ему — надеясь, что получается забавно, — о водителе микроавтобуса, о других пассажирах, о стариках в доме для престарелых лесорубов.
— Это было такое облегчение, когда ты наконец появился. Такое колоссальное облегчение. Поэтому меня трясет.
Она рассказала о своем плане — симулировать амнезию, а также выбросить колпачок. Клиффорд засмеялся, но, ей показалось, как-то безрадостно. И еще ей показалось, что, когда она заговорила про колпачок, он поджал губы — с упреком или отвращением.
— Но теперь все хорошо, — торопливо сказала она.
Они впервые вели такой длинный разговор лицом к лицу.
— Это просто у тебя было чувство вины, — сказал он. — Вполне естественное.
Он погладил ее по руке. Она привычным нежным движением попыталась потереть пальцем его запястье там, где бился пульс. Он убрал руку.
* * *Через полчаса Роза произнесла:
— Ничего, если я все-таки пойду на твой концерт?
— А ты еще хочешь?
— А чем мне тут еще заняться?
Говоря это, она пожала плечами. Веки у нее были опущены, губы надутые, капризные. Она кому-то подражала — возможно, Барбаре Стэнвик, попавшей в аналогичные обстоятельства. Подражала она, конечно, непреднамеренно. Она пыталась выглядеть соблазнительной, холодной и притягательной, чтобы он передумал.
— Дело в том, что мне надо вернуть микроавтобус. Мне надо забрать людей из нашего оркестра.
— Я могу пойти пешком. Скажи мне, где это.
— К сожалению, отсюда все время в гору.
— Я не развалюсь.
— Роза. Поверь мне, послушай меня. Так будет гораздо лучше.
— Ну, если ты так считаешь.
У нее не хватило сил еще раз пожать плечами. Она все еще думала, что, может быть, есть какой-то способ вернуть все назад и начать снова. Начать снова; исправить все, что она сделала или сказала не так; отменить все ошибки. Она уже допустила оплошность: спросила его, что она сказала или сделала не так, и он ответил, что ничего. Ничего. Она тут ни при чем. Просто он не был дома месяц, и это заставило его по-другому посмотреть на все. Джослин. Дети. Ущерб.
— Это всего лишь баловство, — сказал он.
Он коротко подстригся — Роза еще никогда не видела его с такими короткими волосами. Его загар побледнел. Да, он и впрямь как будто сбросил кожу, и это старая кожа, а не он сам когда-то вожделела Розу. Он снова стал бледным, раздражительным, но заботливым молодым отцом, который когда-то в присутствии Розы навещал жену в родильном доме.
— Что?
— То, что мы делаем. Это не что-то большое, важное, неизбежное. Обычное баловство.
— Ты же звонил мне из Принс-Джорджа. — Барбара Стэнвик испарилась, и Роза сама слышала у себя в голосе ноющие нотки.
— Я знаю, что я тебе звонил. — Он говорил как муж, которого пилит жена.
— Ты и тогда уже это решил?
— Да и нет. Мы ведь все запланировали. Разве не хуже было бы, если бы я сказал тебе по телефону?
— Что значит «баловство»?
— Ох, Роза.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты знаешь, что я хочу сказать. Если мы доведем дело до конца, ты думаешь, кому-нибудь от этого станет лучше? А, Роза? Честно?
— Нам, — сказала Роза. — Нам станет лучше.
— Нет, не станет. Выйдет ужасная каша.
— Только один раз.
— Нет.
— Ты же тогда сказал, только один раз. Чтобы у нас была память вместо мечты.
— Боже, сколько всякой херни я тебе наговорил.
Он говорил когда-то, что у нее язык как маленькая теплокровная змейка, хорошенькая змейка, а соски как ягоды. Сейчас он не обрадуется, если ему об этом напомнить.
Глинка. Увертюра к опере «Руслан и Людмила».
Чайковский. Серенада для струнного оркестра.
Бетховен. Шестая симфония, «Пасторальная», часть I.
Сметана. Симфоническая поэма «Влтава».
Россини. Увертюра к «Вильгельму Теллю».
Еще много лет при звуках любого из этих музыкальных сочинений Розу охватывал жгучий стыд — словно на нее обрушивалась целая стена и душила грудами щебня.
* * *Прямо перед тем, как Клиффорд должен был уехать на гастроли, Джослин позвонила Розе и сказала, что ее бебиситтерша не смогла прийти. Джослин нужно было на прием к психотерапевту. Роза предложила приехать и посидеть с Адамом и Джеромом. Ей и раньше доводилось это делать. Она взяла с собой Анну. Ехать надо было долго, тремя автобусами, с пересадками.
Дом Джослин отапливался керосиновой печкой на кухне и огромным, сложенным из валунов камином в маленькой гостиной. Печка была вся заляпана; из камина сыпались апельсиновые корки, кофейная гуща, обугленные куски поленьев и пепел. Подвала в доме не было, и сушильной машины для белья тоже. Погода стояла дождливая, и все сушилки — натянутые под потолком и раскладные, стоящие на полу, — были увешаны сырыми серыми простынями и подгузниками, заскорузлыми полотенцами. Стиральной машины в доме тоже не было. Джослин все это стирала в ванне.
— У них нет стиральной и сушильной машины, зато она ходит к психотерапевту, — сказал Патрик, которому предательница Роза порой рассказывала то, что, как она знала, ему будет приятно услышать.
— Да она с ума сошла, — сказала Роза.
Это рассмешило Патрика.
Но Патрику не нравилось, что она сидит с детьми Джослин.
— Ты как будто на побегушках у нее, — сказал он. — Удивительно, что ты еще полы ей не моешь.
Правду сказать, она их уже мыла.
Пока Джослин была дома, беспорядок выглядел целенаправленно и впечатляюще. Стоило ей уйти, и он становился невыносимым. Роза принималась за работу — брала нож и скребла древние напластования засохших детских кашек на кухонных стульях, драила кофейник, протирала пол. Часть времени она оставляла на изыскания. Она заходила в спальню — приходилось остерегаться Джерома, развитого не по годам и вредного мальчика, — и смотрела на белье и носки Клиффорда, скомканные и засунутые в ящики вперемешку со старыми лифчиками Джослин для кормления грудью и рваными поясами для чулок. Она посмотрела, не лежит ли на проигрывателе пластинка: вдруг это что-то такое, что наводит Клиффорда на мысли о ней, Розе.
Телеман. Нет, вряд ли. Все равно она включила пластинку, чтобы услышать то, что слушал Клиффорд. Она пила кофе из грязной чашки, надеясь, что за завтраком из нее пил он. Она прикрыла крышкой запеканку из испанского риса, которой он ужинал накануне. Она искала следы его присутствия (он не пользовался электробритвой, а брился по старинке, с мыльным раствором в деревянной чашке), но верила, что его жизнь в этом доме, в доме Джослин, лишь притворство, лишь ожидание, как ее собственная жизнь в доме Патрика.
Когда Джослин возвращалась домой, Роза чувствовала, что надо бы извиниться за сделанную уборку, и Джослин — ей не терпелось поговорить о своей схватке с психотерапевтом, в которой она видела сходство с собственной матерью, — соглашалась, что эта мания уборки, безусловно, проявление малодушия и что Розе лучше бы самой походить на терапию, если она хочет от этого избавиться.
Джослин шутила; но, возвращаясь с капризничающей Анной на трех автобусах домой, где еще ничего не было готово на ужин для Патрика, Роза пыталась понять, почему она всегда оказывается виноватой: ее не одобряют ни соседи — за наплевательское отношение к домашней работе, ни Джослин — за нетерпимость к естественному хаосу и побочным продуктам жизни. Чтобы примирить себя со всем этим, Роза стала думать о любви. Ее любят; не супружеской любовью, из чувства долга, но безумной, преступной; а соседок и Джослин так не любит никто. Эту мысль Роза использовала, чтобы примирить себя с чем угодно: например, с той минутой, когда Патрик поворачивается к ней в постели, снисходительно цокнув языком, — так он давал понять, что на время отпускает ей все ее грехи и сейчас они будут заниматься любовью.
* * *Все разумные, порядочные доводы Клиффорда никак не подействовали на Розу. Она видела, что он ее предал. Она никогда не просила у него разумности и порядочности. Она смотрела на него, сидя в актовом зале средней школы в Пауэлл-Ривер. Смотрела, как он играет на скрипке — сосредоточенно, с тем вниманием, какое он когда-то направлял на нее. Роза не понимала, как она будет без этого жить.
Среди ночи она позвонила ему, из своей гостиницы — в его.
— Пожалуйста, поговори со мной.
Секундное молчание.
— Ничего, — произнес Клиффорд. — Ничего, Джосс.
Должно быть, у него номер на двоих с коллегой и тот проснулся от звонка. Вот Клиффорд и притворялся, что говорит с женой. А может, и впрямь спросонья принял ее за Джослин.
— Клиффорд, это я.
— Ничего. Ничего, не расстраивайся. Ложись спать.
Он повесил трубку.
* * *Теперь Джослин и Клиффорд живут в Торонто. Они уже больше не бедные. Клиффорд добился успеха. Его имя мелькает на конвертах пластинок и звучит по радио. Его лицо — а чаще его руки, когда он трудится над своей скрипкой, — показывают по телевизору. Джослин после многократных диет похудела, на голове у нее теперь стрижка и укладка; волосы разделены на прямой пробор и расходятся от лица двумя дугами, словно два белых крыла поднимаются от висков.
Джослин и Клиффорд живут в большом кирпичном доме на краю живописного оврага. На заднем дворе у них установлены кормушки для птиц. Еще у них в доме есть сауна. Клиффорд подолгу там просиживает. Он надеется, что это спасет его от артрита, которым страдал его отец. Артрита он боится больше всего на свете.