В свою очередь, король отправил посольство в Тушинский лагерь с целью привлечь на свою сторону бывших там поляков и литовцев. Последние колебались, но тут двоюродный брат канцлера пригрозил, что немедленно перейдет на королевскую службу, если тушинцы не вступят в переговоры с королевскими комиссарами. Угроза потери самого боеспособного подразделения во главе с опытным Яном Сапегой заставила остальных тушинских сидельцев благожелательнее отнестись к предложениям Сигизмунда. Тем более что по лагерю пошли слухи, будто у короля много денег, из которых он собирается выплатить жалованье всем, кто оставит самозванца.
В такой игре Лжедмитрий II становился лишней фигурой; он и сам понимал ситуацию и потому попытался бежать из собственного лагеря в сопровождении 400 донских казаков. Но поляки догнали его, вернули в Тушино и установили за ним строгий надзор. В конце концов Лжедмитрию удалось все‐таки бежать в Калугу – переодевшись в крестьянское платье, в простых санях, в сопровождении лишь своего шута Кошелева.
Русские тушинцы оказались в щекотливом положении: собственный «царь» бежал, а на прощение Шуйского они не рассчитывали. Пришлось и им склоняться на сторону Сигизмунда. Было подписано соглашение о призвании его сына Владислава на московский трон в обмен на обещание блюсти православие и оставить в неприкосновенности прежние законы и порядки.
В общем, мало-помалу все находили свое место при новой расстановке сил. Был, однако, человек, который никак не мог смириться, что близкая и желанная корона вновь так нелепо ускользает. То была дочь сандомирского воеводы Юрия Мнишека. «Марина оставалась в Тушине; бледная, рыдающая, с распущенными волосами ходила она из палатки в палатку и умоляла ратных людей снова принять сторону ее мужа, хотя положение ее при самозванце было самое тяжелое, как видно из переписки ее с отцом» (С. М. Соловьев). Властолюбивая девушка не уставала надеяться на чудо. «Кого Бог осветит раз, тот будет всегда светел. Солнце не теряет своего блеска потому только, что иногда черные облака его заслоняют», – пишет Марина своему родственнику Стадницкому.
Марина надеялась не зря, солнце еще выглянет из‐за туч и порадует ее – если не великой удачей, то хотя бы новой надеждой. Среди всех перестановок забыли о вечно мятежных казаках, что были в Тушинском лагере. А они решили, что с воровским царем им сподручнее, и бросились во главе с князем Шаховским в Калугу. 11 февраля Марина Мнишек бежала туда же, к «мужу» – верхом, в одежде гусара, в сопровождении служанки и нескольких сотен донских казаков. Тушинский лагерь, второй год державший в страхе Москву, ликвидировался сам собою. Польский король прочно засел под Смоленском, другие приграничные города также оказывали упорное сопротивление. Народный любимец – племянник царя – 24‐летний Скопин-Шуйский в марте 1610 года вступил в Москву. Казалось бы, дела Шуйского должны пойти лучше. Так оно и было… на первых порах. Но неожиданно умирает Скопин-Шуйский; по слухам, его отравил брат бездетного царя Дмитрий Шуйский, который сам имел виды на трон и опасался конкуренции со стороны популярного полководца.
В июне 1610 года из Москвы выступило 40‐тысячное войско и направилось в сторону Смоленска. Целью его было деблокировать осажденный город и изгнать поляков из страны. Вроде бы численность армии позволяла решить такие задачи, но вел ее человек, обретший дурную славу, – Дмитрий Шуйский. Более того, полководческие способности его летописец подвергает большому сомнению: «Был он воевода сердца нехраброго, обложенный женствующими вещами, любящий красоту и пищу, а не луков натягивание». В результате гетман Жолкевский, по словам Льва Сапеги, «с небольшою горстью людей поразил большое московское войско, собранное не только из москвитян, но и из чужих народов – немцев, французов, англичан, шотландцев».
В это время неожиданно усилился недавний беглец – Лжедмитрий II. Ему опять удалось соблазнить деньгами Яна Сапегу; с помощью поляков самозванец захватил Серпухов, Коломну, Каширу и остановился у села Коломенского. Сил не хватало ни у той, ни у другой стороны, да и устали русские проливать братскую кровь. Московские служивые люди «начали сноситься с полками Лжедимитрия, однако не для того, чтоб принять вора на место Шуйского; не хотели ни того, ни другого и потому условились, что тушинцы отстанут от своего царя, а москвичи сведут своего. Тушинцы уже указывали на Сапегу как на человека, достойного быть московским государем» (С. М. Соловьев).
Наконец 17 июля 1610 года заговорщики во главе с рязанским дворянином Захарием Ляпуновым свергли всем надоевшего Шуйского. Тот отчаянно цеплялся за власть, даже угроза потерять жизнь на него не подействовала. 19 июля «Захар Ляпунов с тремя князьями – Засекиным, Тюфякиным и Мерином-Волконским, да еще с каким‐то Михайлою Аксеновым и другими, взявши с собою монахов из Чудова монастыря, пошли к отставленному царю и объявили, что для успокоения народа он должен постричься, – пишет русский историк. – Мысль отказаться навсегда от надежды на престол… была невыносима для старика: отчаянно боролся он против Ляпунова с товарищами, его должно было держать во время обряда; другой, князь Тюфякин, произносил за него монашеские обеты, сам же Шуйский не переставал повторять, что не хочет пострижения. Пострижение это, как насильственное, не могло иметь никого значения, и патриарх не признал его: он называл монахом князя Тюфякина, а не Шуйского. Несмотря на то, невольного постриженника свезли в Чудов монастырь, постригли также и жену его, братьев посадили под стражу».
После свержения Шуйского власть в стране оказалась в руках бояр – так называемой Семибоярщины. Собственно, они не решались даже приступить к выборам нового царя, чтобы не злить уже имеющихся кандидатов – Лжедмитрия и польского королевича Владислава. И тот, и другой мало кого устраивали: самозванец с войском казаков, которые ничем не отличались от разбойников, всех пугал; от иноземца, чужой ненавистной веры, из государства издавна претендовавшего на московские территории, тоже ничего хорошего ждать не приходилось. Но выбрать из двух зол пришлось. «Лучше служить королевичу, – решили бояре, – чем быть побитыми от своих холопей и в вечной работе у них мучиться».
Переговоры с гетманом Жолкевским насчет Владислава прошли скоро; спешили, так как самозванец принялся штурмовать Москву – его отбросили русские из войска гетмана. Согласно сведениям хрониста, описывавшего поход Сигизмунда, Семибоярщина лишь поставила одно любопытное условие: «Думные бояре обещали гетману выдать королю всех Шуйских, но с тем условием, чтобы король не оказывал им никакой милости».
В конце августа 1610 года Москва принесла присягу новому царю – польскому королевичу Владиславу. Собственно, присягу принимал гетман Жолкевский, он же именем Владислава обещал соблюдать достигнутые соглашения. Тем временем Смоленск продолжал сражаться второй год; изнемогая от ран и голода, он наотрез отказался открыть ворота полякам и литовцам. И где‐то по стране бродил Лжедмитрий II с вольными казаками.
Сбылась заветная мечта великих князей Литовских: Москва оказалась в их руках. Холодный, рассудительный канцлер Лев Сапега не скрывает своих эмоций:
«А разве когда‐нибудь думали-гадали, что великий царь Московский, во всем свете славный и страшный, с братьями, воеводами и думными людьми будет пленником польского короля? А разве когда‐нибудь наши предки мечтали о том, что московская столица будет в руках короля польского и займется его людьми, а весь народ московский принесет королевичу польскому Владиславу верноподданническую присягу в том, что ему самому и потомкам его сами они и потомки их будут служить, иного царя и государя не похотят иметь как из чужих, так из своего московского народа, помимо королевича Владислава? С его титулом вырезаны были печати; его именем делались все правительственные дела, всей земле посылались приказы, и все слушались их; во всех церквах молились за него Богу, как за своего государя; царем государем его звали; с его титулом чеканили монету; королю его милости и сыну его, даже в отсутствие его, подавали просьбы и били челом о боярстве, о чинах и должностях, об именьях и денежном жалованье: и раздавал его королевская милость всякие чины, должности, денежное жалованье в бытность как в земле Московской, так и в Польше и Литве, и не только московскому народу, но и польскому и литовскому: по его приказу из московской казны выдавалось по тысячам и по десяткам тысяч злотых; из московской казны платилось жалованье жолнерам, до несколько сот тысяч злотых выдано польским людям: и наконец, сокровища неоцененные – короны, скипетры, державы, украшения королей и великих монархов, которые московские монархи собирали много лет не только со своих государств, но и с иноземной добычи, – все были расхищены: даже не пропущены были церкви, дома Божии, иконы, украшенные золотом, серебром, жемчугом, дорогими каменьями, золотые и серебряные раки: все было обокрадено и ничего не оставлено».
Битва за Москву
Под Смоленск к новому царю отправилось представительное посольство в числе 1246 человек. Везло оно и, так сказать, наказы избирателей, среди которых первым требованием было принятие Владиславом греческой веры в Смоленске от митрополита Филарета и смоленского архиепископа Сергия, чтоб пришел в Москву православным.
Россия – страна с глубокими православными корнями; царя-католика не могло быть в ней по определению. Владислав же рассчитывал впоследствии занять престол Речи Посполитой, где королем не мог быть некатолик. Эта дилемма стала миной замедленного действия – одной из многих. Но пока что поляки и литовцы были хозяевами положения; бояре, в страхе перед Лжедмитрием и собственным народом, сами попросили оккупантов войти в Москву и Кремль.
Избранный царь по‐прежнему не спешил к своим подданным, от имени Владислава правил наш недавний знакомый – велижский староста Александр Гонсевский. Сделавший молниеносную карьеру от воеводы в небольшом пограничном городке до фактически правителя одного из крупнейших в Европе государств, он неплохо управлялся с новыми обязанностями. По словам польского хрониста, «Госевский часто умел делать тщетными замыслы неприятеля, останавливал его пыл и не упускал ничего, что принадлежало к заботам его власти и чем отличается деятельность храброго вождя».
Гибель Лжедмитрия II в декабре 1610 года пробудила от спячки московитов, все чаще стали раздаваться призывы к изгнанию оккупантов. Основу первого всенародного ополчения составили вольные казаки под началом Ивана Заруцкого и князя Дмитрия Трубецкого, а также дворянские отряды Прокопия Ляпунова. Союз столь различных социальных слоев не мог быть прочным, и его коварно разрушил Александр Гонсевский, если судить по известиям Станислава Кобержицкого – биографа королевича Владислава:
«Против Ляпунова, самого мужественного и сильного воеводы русского, он употребил необыкновенную хитрость. Донские казаки составляли значительную часть неприятельского войска; их привел гетман Заруцкий, всей душою преданный вдове самозванца. Ляпунов обманывал гетмана надеждой, что, по изгнании поляков, сын Марины будет возведен на престол. Госевский, желая ослабить и силы Ляпунова удалением от него казаков и войскам чужеземным внушить подозрение к русским, подделался под руку и печать Ляпунова и написал от его имени воззвание к народу – в назначенный день неожиданно восстать всем и истребить казаков до последнего. Воззвание вручено было человеку, знавшему тайну; оно досталось в руки казакам и произвело ужасное волнение. Тотчас Ляпунова позвали на суды, напрасно он клялся всем священным, что ничего подобного не писал, что это ковы врагов; напрасно призывал Бога в свидетели своей невинности – рассвирепевшие казаки убили его. Русские были поражены страхом; а казаки с той поры не доверяли русским. И так проделка Госевского сошла с рук удачно – погиб Прокопий Ляпунов, муж отличавшийся телесной красотою, заботливостью в делах, заслуживший в народе славу человека искусного и опытного в войне».
Однако, несмотря на некоторые успехи, поляки оставались чужими во враждебной стране. Осажденный в Москве польский гарнизон начал голодать. «Предусмотрительный ум Госевского нашел средство против этой гидры: он вошел в сношение с старостою усвятским Иваном Сапегою, и тот великодушно предложил свою помощь; взял от Госевского избранных от всех хоругвий всадников и, присоединив их к своим войскам, пустился в набеги для собрания съестных припасов».
Ян Сапега, не первый год воевавший в России, чувствовал себя в предместьях Москвы, как рыба в приличной глубины водоеме. Он собрал требуемое продовольствие, осталась лишь мелочь: доставить его сквозь заслон князя Трубецкого, который сменил погибшего Ляпунова. Эту задачу помогла решить не хитрость, но острая нужда. Рассказывает польский хронист:
«В кровавой сече дружины Сапеги, презирая смерть, прорывались чрез русские ряды и открывали себе путь с такой силою, что русские, бросив укрепления, снабженные всеми воинскими припасами, дали тыл, а поляки с быстротою ввезли обоз с провиантом. В то же самое время осажденные сделали вылазку и привели неприятеля в совершенный ужас: не понимая, откуда у поляков взялось столько духа и силы, он полагал, что в крепость тайно введены новые войска. Русские не знали, что бешенство голодного желудка было лучшим вспоможением осажденных».
Ошарашенный неприятель бежал, и поляки могли его разбить совершенно. Помешала… польская гордыня: военачальников перестал радовать успех, когда они узнали, «что приближается Ходкевич, и слава победы могла бы быть приписана его помощи».
Кобержицкий подозревает, что общественное мнение против гетмана Ходкевича настроил воевода смоленский, староста брацлавский Яков Потоцкий, из ревности, что Ходкевичу, а не ему король вверил верховное начальство над войском в Московии, «и мучился мыслью, что соперник может покрыть себя славою». Далее случилось то, что запрограммировали польско-литовские магнаты своим поведением:
«Несогласие вождей было явно; личные неудовольствия они предпочли общей пользе, и все стало стремиться к бездне погибели. Неприятель торжествовал победу за победой, поражая ляха, недавно пожинавшего лавры».
После битвы при Каннах начальник карфагенской конницы Магарбал произнес: «Ганнибал, ты умеешь побеждать, но пользоваться победой не умеешь». Несправедливы слова эти по отношению к гениальнейшему полководцу Античности, потому что у него шансов взять Рим не было, но эта древняя фраза верно характеризует магнатов Речи Посполитой, в руках которых оказалась Москва. Даже окруженные со всех сторон в чужой стране, они оставались в плену собственных амбиций. Сапега, Лисовский, Гонсевский и многие другие командиры умели сражаться и побеждать, но они сражались исключительно ради собственных интересов, презирая интересы государственные.
Полякам и литовцам в Москве были чужды гениальные замыслы их вождей – канцлера Сапеги и короля Сигизмунда; их войско чувствовало себя калифом на час. «По приказанию короля, – сообщает хронист, – из древней казны князей московских войску довольно роздано было серебра, золота и драгоценной рухляди. При бережливости войско могло бы этим содержаться… но поляки предавались разврату, мотали без счету и презирали увещания короля… 6 января войско постыдно бросило стан и вышло из Московии с шумом и угрозами. Осталась небольшая часть воинов, которые, получив остатки вконец разграбленной казны московских князей, обещались еще повиноваться».
Ходкевич умолял прислать войско, иначе малочисленный московский гарнизон обрекался на гибель. Наконец пришел со значительным числом пехоты и конницы хмельницкий староста Николай Струс. Но с новым войском пришла и новая ссора, на этот раз между военачальниками-магнатами. Струс был ставленником Потоцкого, который стремился вырвать пальму первенства у Ходкевича и взять Москву в свои руки. Оказался оттесненным от кормила власти талантливый Гонсевский; впрочем, он не обижался на судьбу, ибо понимал – из постоянных склок ничего хорошего не получится.
Дальнейшие события описывает Кобержицкий: «Та и другая партия стали действовать отдельно, как бы не имея участия в общем деле, ища собственной славы и не дорожа мнением противников; а между тем все клонилось к гибели. Несмотря ни на что, Ходкевич пользовался случаями к нападениям, целое лето занимал неприятеля сшибками и часто среди боя ввозил осажденным съестные припасы. Последним делом Ходкевича было мужественное нападение в сентябре месяце на русских, которые держали поляков в осаде. Прежде всего он смело вовлек неприятеля в перестрелку, потом быстро двинулся внутрь стен, выбил русских из укреплений, открыл путь в крепость, ввел за собою 500 человек пехоты Невяровского, только что прибывшего, и уже хотел ввезти 400 возов с провиантом, когда утомленное войско остановилось на минуту, чтоб собраться с силами, а русские, пользуясь этим, напали густыми массами и отбили обоз. Струс, начальник гарнизона, оставался хладнокровным зрителем и со своими дружинами не двигался с места, или не желая разделить победу с Ходкевичем, или не считая нужным спешить на помощь, когда весь успех мог быть приписан гетману, распоряжавшемуся настоящим делом. Поляки понесли такую значительную потерю, что ее ничем уже нельзя было вознаградить. Колесо фортуны повернулось – надежда завладеть целым московским государством рушилась невозвратно».
В сентябре 1611 года грандиозный проект Речи Посполитой понес невосполнимую утрату: «в Золотой Палате московских князей, скончался герой, истощенный воинскими трудами и заботами, и растерзанный горестью, что беспрестанные мятежи необузданного войска уничтожили все его победы». Речь идет о выдающемся авантюристе, усвятском старосте Яне Петре Сапеге – двоюродном брате литовского канцлера. «С его смертью войско не знало уже препон своему буйству».