Вряд ли в этом доме жил хоть один счастливый человек, теперь я понимаю это, Вилл.
Хотя, конечно, видимость счастья была. Еще бы, когда вокруг столько хохота, столько вина, в каждой постели человеческий бутерброд, и мясцо такое розовенькое, что так и подмывает цапнуть. И думаешь: «Расчудесно-то как! Вот это веселье!»
Но все это ложь, Вилли, мы-то с тобой знаем, а дом глотал эту ложь и при мне, и при папе, и при дедушке, и до него… В доме всегда жилось весело, читай — кошмарно. Убийцы калечили в этих стенах друг друга лет двести, а то и больше. Все стены отсырели, дверные ручки липнут. Лето на холсте у Гейнсборо увяло. А убийцы приходили и уходили, оставляя после себя одну только грязь да грязную память о себе. И все это скапливалось в доме.
Что будет, если наглотаешься такой грязи, а, Вилли? Ведь стошнит?
Моя собственная жизнь — как рвотное. Я подавилась своим прошлым. Вот так же и дом.
И вот однажды я, доведенная до отчаяния, под ярмом своих грехов, наконец услышала, как одно старое зло трется о другое и шуршит в постелях на мансарде. И от случайной искры занялся весь дом. Сначала я услышала, как пожар хозяйничает в библиотеке и поглощает мои книги, потом послышалось, как огонь хлещет вина в подвале. Но я уже вылезла из окна и спускалась вниз по плющу. Мы собрались с прислугой на лужайке, позаимствовали из сторожки шампанское и бисквиты и устроили пикник на берегу озера. Было четыре утра. Пожарные приехали из города к пяти только для того, чтобы полюбоваться, как рушится кровля и фонтаны искр бьют выше неба и утопающей луны. Мы угостили их шампанским и смотрели, как догорает Гринвуд. На рассвете все было кончено.
Ему не оставалось ничего другого, как покончить с собой. А? Как ты думаешь, Вильям? Он столько натерпелся от моей родни и от меня.
Мы стояли в холодном холле. Я наконец пришел в себя.
— Да, Нора, пожалуй.
Мы зашли в библиотеку. Нора достала кипу чертежей и стопку тетрадей.
— И вот тогда, Вильям, я вдохновилась идеей — отстроить Гринвуд заново, собрать его но кусочкам, возродить птицу Феникс из пепла. И чтобы никто не прознал о его гибели, ни ты, ни кто другой в мире, пусть остаются в неведении. Слишком уж велика моя вина перед замком. Хорошо же все-таки быть богатой. Можно подкупить пожарных шампанским, а местную прессу — четырьмя ящиками джина. О том, что от Гринвуда остались одни головешки, знали только в округе, в радиусе мили. Будет еще время поведать обо всем миру. А сейчас — за работу! Я умчалась в Дублин, к своему адвокату, у которого папа хранил чертежи замка. Мы просиживали с моим секретарем, месяцами разгадывая головоломки с греческими лампами и римской черепицей. Я закрывала глаза и припоминала дюйм за дюймом детали каждого гобелена, каждую каемочку, интерьеры в стиле рококо с их завитушками, все-все бронзовые финтифлюшки, подставку для дров в камине, рисунок на щитках выключателей, ведра для золы и дверные ручки. И когда был составлен список из тридцати тысяч наименований, я привезла сюда самолетом плотников из Эдинбурга, мастеров по укладке черепицы из Сиены, каменотесов из Перуджи. И четыре года они стучали молотками, прибивали, укладывали облицовку. Дело двигалось, Вильям, а я тем временем бродила, слонялась по фабрике, что близ Парижа, и смотрела, как паучки ткут для меня ковры и гобелены, гонялась, охотилась за лисами в Уотерфорде, где для меня выдували стекло.
Я даже не знаю, Вилл, когда, кому еще удавалось такое. Мы же построили все как было. Говорят: «Забудь прошлое, пусть сгинет!» А я думала: нет, Гринвуд должен стоять как стоял. Только теперь у старого на вид Гринвуда будет одно преимущество, достоинство: он будет поистине новым. Хорошее, доброе начало, думала я. Когда я восстанавливала Гринвуд, я жила тихо, не пускаясь ни в какие авантюры. Мое предприятие уже само по себе было авантюрой.
Когда я возродила дом, мне казалось, я сама родилась заново. Я подарила дому вторую жизнь, а себе радость. Я думала: наконец-то в Гринвуде поселился счастливый человек.
И вот две недели назад все было завершено, отесали последний камень, уложили последнюю плитку.
Я разослала приглашения во все концы света. Вилли, вчера вечером все съехались сюда: целая стая львов из Нью-Йорка, мужчины хоть куда, от них веяло ароматом хлебного дерева — древа жизни, компания быстроногих афинских мальчиков, негритянский кордебалет из Йоханнесбурга, три сицилийских бандита, а может, актера, семнадцать скрипачек. Когда они бросают смычки и задирают юбки, с ними можно делать что угодно. Четыре чемпиона игры в поло. Один чемпион по теннису, чтобы разогнать мне немножко кровь по жилам. Один очень милый поэт, француз. Ах, Вилл, должна была состояться пышная церемония открытия замка Феникс, владелица Нора Гриндон. Откуда же нам было знать, что мы окажемся неугодны замку?
— Неужели замок может решать, кто ему угоден, а кто нет?
— Да, ведь он такой юный, а все остальные такие дряхлые, сколько бы им ни было на самом деле. Он новорожденный. А мы прогнили, протухли. Он добрый. А мы злыдни. Ему была противна наша скверна, он не хотел лишаться своей чистоты. Вот он и выгнал нас.
— Но как?
— Как? Просто оставаясь самим собой. В воздухе повисла такая тишина, Вилли, ты не представляешь. Нам казалось, кто-то умер.
Потом прошло еще сколько-то времени. Гости молчали. До них все дошло, они расселись по своим автомобилям и укатили. Оркестр заглох. Оркестранты уехали на своих десяти машинах. Вся компания разъезжалась. На дороге вдоль озера выстроилась вереница машин, можно было подумать, они отправляются на полночный пикник, но, увы, всего лишь на аэродром, в порт или в Голви. Все зябнут, никто ни с кем не разговаривает, в доме стало пусто, и слуги лихорадочно накручивают педали, а я осталась одна. Окончен последний бал, бал, которого не было и быть не могло. Я уже говорила, что спала всю ночь на лужайке, наедине со своими мыслями. Я поняла, что настал конец всему, что все труха, а что построишь из трухи? В темноте стоял мощный, величественный, изумительный дом. Как же мне было больно и обидно сопеть тут, у его подножия. Моя песенка спета. А у него еще только все начинается в жизни.
Нора окончила свой рассказ.
Мы сидели молча. За окнами сгущались сумерки, тьма прокрадывалась в замок. Ветер морщил озеро.
— Невероятно. Конечно же, ты можешь здесь остаться, — сказал я.
— Чтобы окончательно рассеять все твои сомнения, проведем последнее испытание. Попробуем провести здесь ночь.
— Попробуем?
— Нас и до рассвета не хватит. Давай зажарим яичницу, выпьем немного вина и ляжем спать, чтоб не очень было поздно. Но ложись в одежде, прямо на заправленную кровать. Потому что тебе захочется одеться, и, думаю, очень скоро.
Мы ели, почти не говоря ни слова, выпили вина, прислушиваясь, как новые бронзовые часы отбивают по всему дому новое время.
В десять Нора проводила меня в мою комнату.
— Не бойся, — сказала она мне уже с лестницы, — дом не желает нам зла. Просто он опасается, что мы можем причинить ему боль. Я буду спать в спальном мешке во дворе. Когда будешь готов уходить, не важно, в каком часу, зайди за мной.
— Я усну сном праведника, — сказал я.
— Ты так уверен? — усмехнулась Нора.
Я подошел к своему ложу, лег и потягивал коньяк в темноте, без страха, без лишней самоуверенности. Я просто спокойно ждал, что же будет.
В полночь я не спал.
Я не спал в час.
И в три я не заснул.
В доме ни скрипа, ни вздоха, ни шороха. Я лежу и стараюсь дышать с домом в лад.
В половине четвертого дверь моей спальни медленно отворилась.
И только черное вперемешку с черным. Почувствовал дуновение сквозняка на лице и на руках.
Я медленно привстал на кровати.
Прошло пять минут. Сердце стало биться спокойнее.
Я услышал, как где-то внизу открывается входная дверь.
И опять ни скрипа, ни шепота. Только щелчок. По коридорам разгуливает ветер, еле слышно.
Я встал и вышел в холл.
Сверху, в колодце лестничных пролетов, я увидел то, что и ожидал, — распахнутую входную дверь. Паркет залит лунным светом, поблескивают новенькие часы, свежесмазанные, и громко тикают.
Я спустился вниз и вышел из замка.
— А вот и ты, — сказала Нора. Она стояла у своей машины, на дороге.
Я подошел к ней.
— Ты вроде и слышал что-то, и не слышал, так? — спросила Нора.
— Так.
— Теперь ты готов покинуть Гринвуд, Вилли?
Я оглянулся на дом:
— Почти.
— Теперь ты убедился, что к старому возврата не будет? Теперь ты почувствовал, что наступила новая заря и новое утро? Ты чувствуешь, как вяло бьется мое сердце, перегоняя мою гнилую кровь, как иссохла у меня душа? Ты и сам не раз слышал, как бьется мое сердце у твоей груди, знаешь, какая я старая. Знаешь, как пуста я изнутри, какой мрак и уныние царят во мне. М-да…
Нора посмотрела на замок:
— Прошлой ночью, в два часа, я услышала, лежа в постели, как открывается парадная дверь. Я поняла, что дом просто отворил запоры, распахнулся и открыл плавно дверь. Я вышла на лестницу. Посмотрела вниз и увидела ручеек лунного света, проникающего в холл. И дом словно говорил мне: «Ступай, уходи вон отсюда по этой серебристой дорожке и уноси с собой всю свою темень. Ты носишь в себе плод. У тебя во чреве поселилась призрачная горечь. Твой ребенок никогда не увидит света. И однажды он тебя погубит, потому что ты не сможешь от него избавиться. Так чего же ты ждешь?»
Мне было страшно спуститься и захлопнуть дверь. К тому же я знала, что это правда, Вилли, и я знала, что уже не смогу уснуть. Тогда я спустилась вниз и вышла из дому.
Есть у меня в Женеве мрачный вертеп, я поселюсь там. А ты, Вилли, ты моложе меня и чище. Я хочу, чтобы замок стал твоим.
— Не так уж я молод.
— Ну уж моложе меня.
— И не так уж чист. Он и меня гонит. Дверь в мою спальню только что… тоже распахнулась.
— Ах, Вильям, — вздохнула Нора и коснулась моей щеки. — Ах, Вилли.
И сказала тихо:
— Прости.
— За что? Уйдем вместе.
Нора открыла дверцу машины:
— Можно, я сяду за руль? Мне это сейчас просто необходимо — промчать, пролететь всю дорогу до Дублина. Хорошо?
— Хорошо. А как же твои вещи?
— Все, что осталось внутри, пусть достанется замку… Ты куда?
Я остановился:
— Надо же захлопнуть дверь.
— Не нужно, — сказала Нора. — Оставь как есть.
— Но… ведь могут люди зайти.
У Норы появилась на устах слабая улыбка.
— Могут, но только хорошие люди. Так что не страшно.
— Да, — кивнул я наконец в ответ.
Я нехотя вернулся к машине. Сгущались тучи. Пошел дождь. Он падал с освещенного луной неба. Мягкий и ласковый, как безобидный лепет ангелочков.
Мы залезли в машину и захлопнули дверцы.
Нора завела мотор.
— Ну, готов? — спросила она.
— Готов.
— Вильям, — сказала она, — когда мы будем в Дублине, ты поживешь со мной несколько дней? Я хочу сказать, просто поживешь. Мне нужно, чтобы кто-то был рядом. Ладно?
— Конечно.
— Как бы я хотела… — сказала она. В ее глазах стояли слезы.
— …ах, как бы я хотела сгореть и родиться снова. Я смогла бы тогда подойти к замку и войти в него и жить в этом доме, вечно купаясь в клубнике со сливками, как молочница, которая подойдет к дому завтра, увидит открытую дверь, и дом впустит ее, разрешит остаться. Ах, к чему теперь все эти разговоры?
— Поехали, Нора, — сказал я тихо.
Мотор взревел, мы вырвались из долины, пронеслись мимо озера так, что только гравий летел из-под колес. Взлетали на холмы, прошили дремучий лес. На последнем повороте все Норины слезинки уже высохли. Она гнала без оглядки, под сто, сквозь густую, непроглядную ночь, навстречу черному горизонту и промерзшему каменному городу. И всю дорогу я держал ее за руку.
Когда я проснулся на следующее утро, постель была похожа на изрытый, развороченный сугроб. Я встал, ощущая в своем заплесневелом костюме, что провел четыре дня и четыре ночи в рейсовом автобусе.
Ко второй подушке была приколота записка:
«Уезжаю в Венецию или к черту, что первым подвернется под руку. Спасибо за убежище. Если твоя жена когда-нибудь уйдет, приезжай и найди Нору Затяжных Дождей и Страшных Пожаров. До свидания».
Глава 16
Под седыми волосами на затылке у Финна был глаз. Волосы шевелились. Спина напрягалась.
— Это не янки ли вошел в дверь? — сказал он, вглядываясь в бокал, который вытирал так, словно это был хрустальный шар.
— Тебе знакома моя походка? — спросил я.
— Не бывает одинаковых отпечатков пальцев и походок.
Финн обернулся, чтобы лицезреть меня, весь в раздумьях о вышеупомянутой походке.
— Бежишь от себя?
— А что, видно?
— Он тебе и продохнуть не дает, да? Финн окинул взглядом свою коллекцию элей и пива, возвышающуюся как орган, но остановил выбор на коньяке и подождал, пока я за ним подойду.
— Это поможет тебе сбить с дверей замок, — заметил он.
— Уже сбит. — Я облизал губы.
— Ты что же, работаешь семь дней в неделю, от семи до десяти часов в сутки и без выходных? А в кино он тебя отпускает?
— Только с разрешения.
— В туалет?
— Если очень попросить.
— Прости за любопытство, парень, но, находясь тут все это время, не проторил ли ты тропки к местным прекрасным девам или к их брюквоподобным и картофелевидным мамашам и тетушкам?
— Дома я оставил жену, — сказал я, — которая вскоре может меня навестить. Она не найдет ни помады на моем воротнике, ни длинных волос на пиджаке.
— Жаль, а ты оставляешь такое впечатление, словно обладаешь моей мощью.
— Иллюзия, — сказал я. — Женщины сбивают меня с ног и волокут за собой.
— Есть разные способы передвижения, — признал Финн. — Но сейчас ты нуждаешься в коротком отдыхе, прежде чем пойдешь бороться с двумя Чудовищами — с одним в море, с другим в седле.
Я вздохнул.
— Он тебя еще не заставил брать уроки верховой езды? — попытался угадать Финн. — Он в этом деле мастак. Прежде чем ты сюда приковылял, здесь побывала дюжина парией, которые брали напрокат лошадь, скакали вслед за охотой, падали и ломали ключицы, кувыркаясь кверху задницей.
— Это из-за сапог для верховой езды, что я купил.
— Таким образом, в данный момент ты на полпути к конюшне, или к больнице, или и к тому и к другому. Но вот сюда идут наши ребята. Ни слова про себя. Они тебя запрезирают, если узнают, от чего ты сюда пришел скрываться.
— Они, наверное, и так меня презирают.
— Как янки конечно, но как собутыльника — нет. Помалкивай.
Молодежь и старики Килкока переступили порог заведения, чтобы отведать влаги, с помощью которой начищают зеркала и заставляют сверкать фары.
Я удалился в философскую кабинку подумать.
Глава 17
Я прямиком прошел в задний рабочий кабинет «Кортаун-хауса», где Джон просматривал корреспонденцию и отвечал на письма. Но я не протянул ему свои привычные шесть страниц сценария. Вместо этого, зажав их в руке, я снял свою твидовую шапочку, взглянул на свою куртку, твидовые бриджи и полусапожки и сказал:
— Джон, половина этой одежды мне ни к чему.
Джон посмотрел на меня ленивым взглядом игуаны из-под полуприкрытых век.
— С какой стати, малыш? — сказал он.
— Хватит с меня уроков верховой езды, Джон.
— А-а?
— Довольно уроков верховой езды и скачек за гончими.
— Почему ты так говоришь, сынок?
— Джон, — сказал я, набрав полные легкие. — Что тебе важнее, скачки с гончими или охота на Кита?
Джон на мгновение задумался.
— Что ты предпочитаешь? — сказал я. — Чтоб я остался жив, а Кит подох или чтоб я откинул копыта, а сценарий остался недописанным?
— Постой, давай разберемся…
— Нет уж, дай мне во всем разобраться. Я сегодня утром трижды чуть не свалился с лошади в школе верховой езды. С лошади лететь долго, Джон, я больше туда не ходок.
— Боже, малыш, да ты, похоже, здорово расстроился.
— Расстроился? — прислушался я к своему голосу. — Да уж, дальше некуда. Договорились, Джон? Отныне никаких черных лошадей, только белые киты!
— Господи помилуй, — сказал Джон, — ну, если ты так настроен…
Глава 18
Целый день пройдет, пока весть о рождении человека перебродит, отстоится или облетит ирландские луга, попадет в ближайший городок и в дорогой нашему сердцу Финнов паб.
Но стоит кому-нибудь умереть, как в полях и на холмах разразится целый симфонический оркестр. По всей стране загремит великое «та-та-та-та», отскакивая от досок, на которых мелом начертано меню паба, и побуждая выпивох громогласно требовать: «Еще!»
Так было и в тот нескончаемый день, когда вдруг не пошел дождь и — посмотрите туда! — солнце вернулось фальшивой имитацией загубленного лета. Паб не успел открыться, проветриться и заполниться людьми, как Финн, стоя в дверях, увидел облако пыли на дороге.
— Это Дун, — пробормотал Финн. — Быстроногий вестник. Несет плохую новость, а то бы не бежал сломя голову!
— А! — закричал Дун, перескочив порог. — Кончено. Он умер!
Толпа за стойкой бара обернулась, как, впрочем, и я.
Дун насладился этим триумфальным мигом, заставляя нас подождать.
— А, черт, на, пей, может, это развяжет тебе язык!
Финн вложил стакан в протянутую в ожидании руку Дуна.
Дун промочил горло и изложил факты.
— Лорд Килготтен собственной персоной. Умер. Часа еще не прошло! — выпалил он наконец.
— А, Боже праведный, — тихо сказали все как один. — Царствие небесное. Какой был замечательный старик. Отличный парень.