И вот вскоре состоялся очередной визит Адрианны во дворец Торризи. После взаимных приветствий Мариэтта, взяв за руку младшего сына Адрианны и с Елизаветой на руках, отправились в соседнюю гостиную, где обычно в большом хрустальном блюде у них стояли сладости. Доменико и Адрианна остались вдвоем. Доменико умел вести допросы, и застать Адрианну врасплох своими вопросами труда не составило.
— Что именно произошло, когда родилась Елизавета?
Он видел, как вздрогнула женщина и мгновенно залилась краской.
— Как я уже говорила вам, был такой момент, когда доктор, если бы у нас была возможность вызвать его, непременно воспользовался бы щипцами, но потом все обошлось и без них.
Похоже было, что Адрианна не лгала ему, по крайней мере, голос звучал твердо, и она не отводила взор, глядя ему прямо в глаза, но тем не менее покраснела, будто все же чувствовала за собой вину.
— А Мариэтте не грозила смерть? Ответьте, пожалуйста, как все было.
— Нет, ничего такого не было. Ведь Мариэтта сама должна была рассказать вам обо всем.
— Да, да, она уверяет меня, что все было в порядке, но… вы ведь сами понимаете, каково для меня, не дай Бог, потерять и ее.
— Доменико, здесь вам не о чем беспокоиться.
Доменико уже открыл рот, чтобы попросить ее уточнить, что она имела в виду, говоря «здесь», но вдруг услышал, как возвращается Мариэтта с детьми, У него возникло сомнение. Что-то не так в тех отношениях, которые существовали до его отъезда в Петербург, и они не будут вновь такими до тех пор, пока он все не выяснит. Оказывается, это расставание оказалось куда более серьезным испытанием, чем он мог предполагать.
Постепенно и Мариэтта стала приходить к пониманию того, что приближение родов и их трагический исход в большой мере повлияли на то, что ее гнев по поводу обнаруженного ею странного завещания Анджелы преувеличен. Она видела, что Доменико переживает, прекрасно понимала почему и решила положить конец этой недоговоренности. И когда они как-то отправились на виллу, где Мариэтта чувствовала себя спокойно и непринужденно, она вдруг поняла, что теперь сможет начать этот нелегкий разговор и об Анджеле, и о том, что случайно обнаружила в той папке. Они с Доменико сидели на террасе, и он, не выпуская ее руки из своей, терпеливо и честно объяснял ей, как все было.
— Анджелу всегда привлекали всякого рода романтические проявления, — тихо говорил он, — и после того, как я случайно увидел тебя и этого француза на том самом ридотто, я решил рассказать ей об этом инциденте, и она страшно заинтересовалась тем, как это девушка из Оспедале делла Пиета сама решилась на то, чтобы проникнуть через ее стены и вообще отважиться на такое. Именно поэтому она пожелала, чтобы я организовал за вами наблюдение. Она никогда ни на секунду не могла пожелать тебе дурного. Наоборот, когда выяснилось, что молодой человек уехал из Венеции, она страшно расстроилась и опасалась, как бы ты в отчаянии не наделала глупостей. Вот и все. Теперь ты знаешь всю правду. А что же касается того письма, — сказал в заключение Доменико, — так разве плохого хотела она мне или тебе? И уж никак не хотела, чтобы память о ней омрачала наше с тобой счастье и представала перед нами в виде ее портретов. Именно поэтому я и решил убрать их с глаз подальше, в свой кабинет.
— Ты сделал это ради меня?
— А ты можешь думать, что по какой-то другой причине? К тому времени как мы поженились, скорбь моя поутихла, да и ты тоже, как мне кажется, нашла в себе силы покончить с прошлым и отодвинуть все в разряд воспоминаний.
— Я действительно покончила с ним, — искренне сказала Мариэтта, явно успокоенная его откровенностью. — И, если ты желаешь, то мы можем водворить портреты Анджелы на прежнее место.
— Ей бы это пришлось по душе, но мне бы хотелось предоставить право решать тебе и только тебе.
Она страстно хотела рассказать ему всю правду относительно Елизаветы, но эту тайну, этот тяжкий крест она была обязана нести на своих плечах всю оставшуюся жизнь.
Доменико выпало счастье первым увидеть, как пошла Елизавета, это было несколько месяцев спустя после того знаменательного разговора — его торжествующие крики заставили Мариэтту со всех ног броситься в зал и увидеть собственными глазами эту сцену. Заливаясь счастливым смехом, оба глядели, как ребенок неуклюже ступал по полированному мрамору, и радость переполняла их сердца.
Элене удалось собрать целое досье из обрывков подслушанных ею разговоров, которые дали ей все основания предупредить Мариэтту о готовящемся заговоре против Доменико Торризи.
— Я не знаю, в чем дело, но Маурицио буквально не выходит из дворца, за последние три недели он побывал во дворце столько, сколько не был за последние несколько лет. Явно это должно быть что-то очень серьезное, если ему не сидится дома. Может быть, остальным он нужен только потому, что он мозг этой семейки. У меня нет ключа к тому, чтобы понять происходящее, нет ни малейшей зацепки, но когда я слышу, что упоминают фамилию Торризи, то убеждена, что это может быть не кто иной, как Доменико.
— А вдруг им удалось выяснить местонахождение Антонио, тогда это вполне может быть и он, — добавила Мариэтта. — Но его голыми руками не возьмешь, он начеку. Он писал об этом Доменико в своих письмах.
— Но ты ведь предупредишь Доменико о том, чтобы он тоже был начеку? — встревоженно спросила Элена.
— Конечно, — заверила Мариэтта. — Как только он вернется. Он снова отправился в одну из своих недолгих поездок.
— Если мне удастся разузнать что-то важное, то непременно оставлю для него целую кипу бумаг в Оспедале с пометкой «срочно». Тогда я буду уверена, что он сможет это получить, но ты не будешь в это вовлечена.
Мариэтта решила, что это предупреждение, полученное от Элены, сможет послужить хорошим средством сближения с Доменико. Она выбрала время, когда они сидели за ужином за тем же самым столом и под небесно-голубым шелковым балдахином, за которым состоялся их первый в жизни ужин. Еда была великолепной — масса самой разнообразной зелени и его любимая «паста верде», поданная под пикантным соусом. Всегда, когда Доменико возвращался после недолгих отлучек по делам службы, он любил ужинать в ее обществе и спокойно обсуждать дела прошлые и предстоящие.
Поскольку лакеев на подобных мероприятиях не было, Мариэтта могла говорить свободно.
— Помнишь наш разговор тогда, когда ты впервые пригласил меня в оперу и мы отправились туда на гондоле? Ты тогда еще говорил о необходимости реформ? — начала она, осторожно выбирая слова. — Ты говорил тогда и о том, что у тебя очень много врагов. Как знать, а может Филиппо замышляет против тебя что-то?
— Что заставило тебя заговорить об этом сейчас?
— А я уже давно об этом думаю, — досадуя на себя, что волнение заставляет ее говорить напрямик, что первоначально не входило в ее намерения. — Я вообще часто думаю о твоей работе. Ведь, если я могу оказаться тебе полезной в твоих делах, я всегда помогу тебе. Почему бы тебе не позволить мне это? Как знать, возможно, именно я могу послужить для тебя тем ухом, которое вовремя услышит о приближающейся опасности.
— Вероятно, ты права, утверждая, что было бы разумно присмотреться к тому, что делают сейчас Челано, и попытаться разгадать, что они замышляют, но думаю, в этом нет необходимости. Филиппо ничем себя не выдает. Он вообще не способен ни всякого рода хитрости — у него лучше получается, когда он воюет при помощи рапиры или стилета.
— Но Маурицио в последнее время зачастил во дворец Челано! А уж тому ума не занимать, и вполне может быть, что они задумывают какой-нибудь тайный план против тебя.
Глаза Доменико с прищуром смотрели на нее.
— А как тебе стало известно об этих его частых визитах во дворец? — спросил он, и голос его стал подозрительно вкрадчивым. Еда на тарелках перед ними оставалась нетронутой.
Мариэтта смотрела ему прямо в глаза.
— Просто мне довелось услышать об этом, — ответила она, как ни в чем не бывало. — Так, женские сплетни. Слухи ходят об этом.
— Как я могу догадаться, единственным источником может быть лишь молодая синьора Челано? Я прав?
Мариэтта с вызовом посмотрела на него.
— Прав.
Наклонившись вперед, Доменико с такой силой грохнул кулаком по столу, что стоявшая на нем посуда подпрыгнула, а высокий бокал с вином опрокинулся, и пятно ярко-розового вина стало быстро увеличиваться на белоснежной скатерти. В глазах ее супруга стоял гнев.
— Так ты, значит, продолжаешь свои контакты с моими врагами! — взревел он.
— Элена — не враг тебе! И никогда не была врагом и не будет! — отпарировала Мариэтта. — У нее по отношению и ко мне, и к тебе никаких намерений, кроме добрых, быть не может!
Доменико, встав из-за стола, обошел его и, схватив Мариэтту за плечи, заставил ее встать.
— Прав.
Наклонившись вперед, Доменико с такой силой грохнул кулаком по столу, что стоявшая на нем посуда подпрыгнула, а высокий бокал с вином опрокинулся, и пятно ярко-розового вина стало быстро увеличиваться на белоснежной скатерти. В глазах ее супруга стоял гнев.
— Так ты, значит, продолжаешь свои контакты с моими врагами! — взревел он.
— Элена — не враг тебе! И никогда не была врагом и не будет! — отпарировала Мариэтта. — У нее по отношению и ко мне, и к тебе никаких намерений, кроме добрых, быть не может!
Доменико, встав из-за стола, обошел его и, схватив Мариэтту за плечи, заставил ее встать.
— Где вы с ней встречаетесь? Может быть, в Оспедале? Или у этой твоей Адрианны? А может быть, в кафе?
— Не буду я тебе ничего говорить! — почти кричала Мариэтта. — Если тебе это нужно, то выясняй сам. Ведь у тебя полно шпионов! Так вот пусть они и скажут!
— Я же просил тебя о том, чтобы ты прервала отношения с Эленой, просил, помнишь, об этом? Это может быть очень опасным для всех нас, для нашего дома!
— Насколько я помню, — язвительно возразила она, — не просил, а приказал мне. Это была не просьба.
— Значит, приказал, я должен был именно приказать. А теперь прошу — не встречайся с ней больше.
— Буду! И ты мне не запретишь!
— Нет, запрещу! — выпустив ее, он отступил на шаг, тяжело дыша. — Да стоит мне лишь намекнуть Филиппо, что наши жены тайком от нас встречаются, он ей такое устроит, он примет самые жесткие меры. И аналогичный шаг готов сделать и я.
— Нет! Нет, ты не понимаешь, в чем дело! — теперь Мариэтта уже кричала. Видя, что он повернулся, чтобы уйти, она в отчаянии бросилась к его ногам, взметнув шелк платья, и пыталась обнять его за ноги, чтобы не дать ему уйти. — Он и так ее мучает! И без твоих вмешательств. Ее жизнь — сплошной ад! Он убьет ее, если узнает! Неужели ты ничего не понимаешь?
Видя ее рыдающей у своих ног, он смягчился. Склонившись, он взял за плечи и нежно поднял ее и обнял. Мариэтта уткнулась ему в плечо. Доменико ласково стал гладить ее по голове.
— Не плачь, дорогая. Не бойся, не стану я выдавать твою молодую синьору. Мне уже приходилось слышать, насколько жестоким может быть Филиппо по отношению к женщинам. Но ты должна понять, что все, кто связан с Челано, будь то узы крови или брака — враги для меня, понимаешь? Даже если они — твои подруги. Ну, скажи мне на милость, как я могу ей верить? Как?
Мариэтта подумала о ребенке, о мирно спавшей в своей кроватке Елизавете.
— Ты не понимаешь, что говоришь, — в тихом отчаянии произнесла она, прижавшись щекой к его вышитому серебром сюртуку.
— Все понимаю.
— Но Элена действительно искренне желает защитить тебя. — Она подняла на него залитое слезами лицо. — Она собрала целое дело, целую папку записей о том, что ей удалось выяснить, и это спасет тебе жизнь.
Доменико недоверчиво взглянул на нее.
— А с чего бы это ей проявлять ко мне такую лояльность?
— Да потому, что Филиппо Челано ей никто. Дело в том, что она собиралась выйти замуж за Марко, а не за Филиппо. И никогда в жизни не пошла бы за него по своей воле.
— В таком случае, вполне возможно, что именно по причине своей любви к умершему Марко она чувствует свою связь с ними, с Челано. Пойми, я не хочу ставить под сомнения ее добрые намерения по отношению к тебе, но никак не могу поверить в то, что они таковыми же остаются и по отношению ко мне.
— Значит, как я понимаю, у меня нет никакого способа убедить тебя словами? — сделала Мариэтта отчаянную, последнюю попытку воззвать к его разуму.
Он молча погладил ее по щеке и нежно взял за подбородок, легонько поцеловав в губы.
— Нет, Мариэтта, — ответил он.
И глядя в это, такое дорогое ей и такое неумолимое лицо, Мариэтта знала, что скорее умрет, чем допустит, что ему когда-нибудь станет известна правда о происхождении Елизаветы.
ГЛАВА 12
С кончиной дожа Венеция окунулась в помпезную атмосферу погребения и всеобщей скорби — зрелище настолько масштабное, что собрало необозримые толпы как приезжих, так и местных зевак. Казалось, весь город обрядился в черный бархат и парчу. И почти вслед за этим все вдруг очертя голову бросились в подготовку к торжествам по поводу коронации нового дожа — город снова заблистал великолепием золототканых гобеленов, спускавшихся с балконов. Везде лихорадочно закупались маски к предстоящему празднеству, заказывались пышные, дорогие наряды, а гостиные и большие залы дворцов спешно готовились для банкетов, балов и прочих торжеств.
И Мариэтту тоже захлестнула эта предпраздничная неразбериха — все же, как никак, ее отец — коренной венецианец, и она с радостью отдалась подхватившему ее блеску и великолепию процессии, когда состоялось первое официальное восшествие дожа на Бучинторо, сопровождавшееся торжественным звоном колоколов и хоровым пением. Мариэтта была знакома с дожем, встречалась с ним прежде на разного рода официальных мероприятиях, поскольку он как представитель семьи Манин, давних знакомых Торризи, в свое время вращался в правительственных кругах, и Доменико не раз приходилось иметь с ним дела. Но, несмотря на эти обстоятельства, ее муж не скрывал своего недовольства по поводу этого назначения.
— Став дожем, вероятно, этот человек проявит себя с лучшей стороны, нежели тебе кажется, — высказала предположение Мариэтта, когда они с Доменико после завершения коронации направлялись домой.
В ответ Доменико лишь мрачно покачал головой.
— Лодовико Манин слишком поддается чужому влиянию, чтобы занимать столь высокий и ответственный пост. Конечно, он очень обаятельный, приятный в общении человек, но слабенький человечек. В такие времена Венеции необходима совершенно другая личность на посту дожа.
Услышав это, Мариэтта подумала про себя, что если Доменико, будучи сенатором, окажется в роли советника дожа, он непременно сумеет указать тому верное направление.
Мариэтта продолжала видеться с Эленой втайне от мужа. Она считала, что имеет на это полное право, дав ему обещание, что не станет допытываться, где он бывает, с кем встречается и куда в очередной раз собирается отправиться по делам службы. Он по-прежнему противился этим встречам, но не стал прибегать ко всякого рода дознаниям и нравоучениям, поскольку доверял здравому смыслу своей супруги и умению держать слово. Но Мариэтта понимала, что не порывая с Эленой, она лишалась его полного и абсолютного доверия к ней самой и, как следствие, возможности быть в курсе его ближайших планов.
Елизавета тем временем росла и расцветала. Девочка всегда выглядела веселой, радостной, готовой смеяться до упаду; ее волосы, локонами спускавшиеся вниз, приобретали оттенок матовой меди. К двум годам она хорошо говорила, и стоило Доменико показаться во дворце, как она тут же увязывалась за ним, а иногда, едва заслышав его голос где-нибудь наверху, тут же преодолевала лестницу, отправляясь на его розыски. Она единственная во дворце в любое время допускалась в рабочий кабинет Доменико, когда он сидел там над какими-нибудь важными бумагами. Ее капризы оставались заботой няньки, так как и Мариэтта, и Доменико баловали ее. Девочка уже подавала признаки некоторого тщеславия, самовлюбленности. Самой любимой игрой было: отец подкосил ее к большому зеркалу и давал полюбоваться своим отражением. Он не видел в ней недостатков, его больше волновал выбор очередного подарка, и уже на третий свой день рождения она получила пони.
Доменико никогда не возвращался из поездки — короткой ли, долгой ли — без какого-нибудь подарка для Мариэтты, теперь к этому прибавилась традиция привозить что-то и для Елизаветы. Из своего долгого вояжа в Санкт-Петербург он привез для Мариэтты золотую шкатулочку, покрытую цветной эмалью и усыпанную драгоценными камнями, открыв которую, она обнаружила на ярко-розовой бархатной подкладке парюру с изумрудами и бриллиантами, изготовленную лучшими ювелирами императрицы. Этот великолепный набор драгоценных камней был подарком ей в день рождения дочери, но поскольку она знала, что получила его без достаточных на то оснований, она никогда не надевала его, пока он сам не настоял на этом, несмотря на то, что Мариэтте украшение очень нравилось.
— Тебе не нравится подарок? — спросил однажды Доменико у жены.
— Нравится, даже очень, — ответила она.
Доменико почудились грустноватые нотки в ее голосе, но виду он не подал. Чтобы как-то угодить ему и не вызвать настороженности, она решила все же надеть парюру, когда они в тот же вечер собирались пойти в оперу, но потом она так и осталась лежать на долгие месяцы в той самой золотой шкатулке, в которой она была вручена ей.
Однажды в опере произошло нечто из ряда вон выходящее: Мариэтта и Доменико лоб в лоб столкнулись с Эленой, шествовавшей в сопровождении нескольких ее знакомых вверх по главной лестнице. Обычно такого не происходило и произойти не могло, но случилось так, что Элена выронила случайно веер, и двое молодых людей из ее сопровождения, стремясь показаться в ее глазах галантными кавалерами, наперегонки бросились вниз по лестнице на поиски этого самого веера. Повернувшись в их сторону, Элена вдруг увидела, что ей буквально наступали на пятки поднимавшиеся по лестнице Доменико и Мариэтта Торризи. Ей бы отвернуться тогда, как это было принято в подобных ситуациях, но Элене еще ни разу не доводилось видеть Доменико так близко, и на несколько мгновений ее пристальный взгляд был устремлен на него. Мариэтта могла лишь догадываться о том, что творилось сейчас в симпатичной маленькой головке ее подруги — Элена во все глаза смотрела на человека, который, сам того не подозревая, холит и пестует ее родное дитя. В следующее мгновение Доменико и Мариэтта были немало шокированы, когда Элена отвесила каждому из них в отдельности поклон, одарив их весьма любезной улыбкой.