Я совершенно убежден,, что мы, то есть я и «Уточка», добрались уже до трассы активного судоходства и скоро нас здесь кто-нибудь заметит, хотя, конечно, вполне может статься и так, что мы разминемся со всеми судами. Запускать аварийный радиомаяк я считаю бессмысленным, так как его батареи наверняка уже основательно подсели. Лучше дождаться появления каких-либо признаков суши или самолетной трассы и только тогда предпринимать новую попытку. Но едва мы достигаем предполагаемой границы зоны судоходства, ветер тут же усиливается. Видимо, зефир вознамерился побыстрее протащить через нее мой плот, чтобы нас никто не успел обнаружить. Я не слишком огорчаюсь — напротив, меня скорее даже радует быстрое и целенаправленное движение.
Акулы не появляются. Не очень-то много встречается и судов: за шесть дней я заметил всего только один теплоход, движение на океанской дороге довольно редкое.
Ну что ж, погода стоит для моей посудины благоприятная. Ветер достаточно силен для того, чтобы мы уверенно продвигались к Америке, но не настолько силен, чтобы развести опасную волну. Если только на нас не набежит какой-нибудь шаловливый барашек из морского стада, то «Уточка» не опрокинется. Она резво скатывается с волновых склонов, скользит по ним мягко и умиротворенно. В моем воображении возникает фантастическое видение: чудесный космический корабль, величественно и плавно скользящий сквозь бесконечное пространство… Очарованный этими грезами, рисую в бортжурнале мою «Резиновую уточку» в виде летающей тарелки, по периметру которой проходит широкий пояс, усеянный множеством огоньков. Она летит в космическом пространстве, наполненном звездами, планетами и рыбами.
Подходит время завтрака. Я усаживаюсь на свой матрас и приваливаюсь спиной к экипировочному мешку. В ожидании дневного тепла набрасываю на ноги спальник. Развешенные на шнурах рыбные ломтики за два дня уже наполовину высохли и их можно жевать. Дорады выходят на дневное дежурство в море и на прощание несколько раз пинают «Уточку» снизу.
Восемь добытых нелегкой ценой пинт воды я бережно храню в трех банках, в двух пластиковых мешках и в расходной емкости. Моя мясная лавка доверху набита рыбными палочками. Для переваривания сырого рыбного белка организму требуется меньшее количество воды, чем для усвоения жареного или сушеного, поэтому я стараюсь побыстрее съесть как можно большую часть своего улова. С течением времени рыба все более засыхает, в связи с чем я перехожу на режим строжайшей экономии и затеваю очередную рыбалку.
Определенное беспокойство вызывает у меня состояние кишечника. Дугал Робертсон описывает случай отсутствия всяких проявлений кишечной деятельности у одного пережившего крушение человека в течение тридцати дней. В принципе, это можно объяснить незначительным объемом принимаемой пищи, вследствие чего в кишечник просто очень мало что попадает. Я не чувствую никаких позывов, но меня беспокоит геморрой. Ведь если кишечник внезапно заработает, то передо мной вплотную встанет угроза серьезного кровотечения, которое очень трудно будет остановить и залечить. Я делаю упражнения, позаимствовав кое-что из гимнастики йогов: наклоны, повороты, изгибы, потягивания, и постепенно учусь согласовывать свои движения с наклонами, изгибами и колебаниями моей подвижной водной опоры. На тридцать первый день геморрой уменьшается, а небольшой понос отметает мрачные опасения.
Заниматься гимнастикой я могу заставить себя только ранним утром, в сумерках или ночью. Около полудня температура подскакивает выше 30 °С, хотя вполне возможно, что она поднимается и до 300 °С. Я не потею, потому что в моем организме слишком мало влаги. Воздух под тентом плота застаивается и перенасыщается сыростью. В такие часы моя главная задача — поддерживать себя в сознании и присматривать за опреснителем. Голова предательски клонится. Нужно встать, выглянуть наружу. Медленно, потихоньку поднимаюсь на колени, всматриваюсь в играющую бликами голубую воду. Становится лучше, но надо подождать еще несколько минут. Стараюсь сфокусировать взгляд, но глаза не слушаются и то и дело закрываются. Хватаю пустую банку и с всплеском погружаю ее в океан. Лишь бы только не утопить ее, ведь однажды такое уже случилось. Наполнив банку, поднимаю ее над собой и опрокидываю на свои спутанные волосы. Струя прохладной воды массирует шею и приносит облегчение. Еще и еще раз зачерпываю из Атлантического океана, воображая себе, что я зарываюсь в высокую влажную траву где-нибудь в тени развесистой ивы.
Теперь можно потихонечку поднять голову. Поглядеть вправо. Поглядеть влево. Так, хорошо. Приподняться на одной ноге, разогнуть другую. Встать. «Ты отличный парень!» — громко хвалю сам себя, раскачиваясь в полубессознательном состоянии из стороны в сторону. Надеюсь, что таким способом я смогу немного охладиться и проветрить голову. Ветер мгновенно высушивает капли воды, сбегающие по телу и отбирающие лишнее тепло. Иногда этот ритуал помогает. Тогда я выпрямляюсь и в течение нескольких минут сохраняю вертикальное положение. Но бывает и так, что невыносимая тяжесть наваливается на голову, перед глазами мелькают голубые туманные вспышки, и я валюсь с ног, сосредоточив весь остаток сил только на том, чтобы не выпасть при этом из плота. И все же я сейчас нахожусь в лучшей форме, чем предполагал раньше, размышляя о будущем, которое теперь уже настало, хотя в полуденное время я действительно «не способен к координированным действиям», как сухо квалифицирует это состояние Робертсон. Если только мне удастся не потерять контроль над собой, то я непременно доберусь до Антильских островов. Но как долго я смогу еще продержаться в этом аду?
Прикидываю свое местоположение. По моим оценкам выходит, что я нахожусь в 1000 милях к востоку от Гваделупы. В среднем за сутки я покрываю 25 миль. Значит, общая продолжительность моего плавания составит семьдесят дней. Если, конечно, мне посчастливится не проскочить мимо этого острова. Я могу немного регулировать направление дрейфа по ветру с помощью тента, а натянутый за кормой линь расположен под небольшим углом, значит «Уточка» направляет свой неспешный бег на запад с небольшим отклонением к югу.
В письмах, отправленных родителям и друзьям с Канарских островов, я писал: «Ждите меня на Антигуа около 24 февраля». Назначенный срок миновал неделю назад. Правда, в тех же письмах я предупреждал, что пассат в это время года дует еще не в полную силу и я могу задержаться с прибытием до 10 марта. Эта дата наступит еще через неделю, и если тогда начнутся поиски, то вряд ли они увенчаются успехом: ведь я буду все еще слишком далеко в открытом море. По-прежнему вся надежда на то, что меня подберет встречное судно; дома еще нескоро начнут обо мне беспокоиться.
В сотне футов перед «Резиновой уточкой» быстрыми рывками чертит зигзаги акулий плавник. Он невелик, но я все-таки рад, что его обладательница не выказывает к нам интереса. Акула огибает плот и держит путь против ветра на восток в поисках пищи, которую несет Северное Экваториальное течение.
Как и большинство хищников, акулы остерегаются серьезных схваток; покалеченная и ослабевшая акула не может охотиться и рискует вдобавок стать жертвой своих же сородичей. По этой причине акулы начинают нападение с пробного толчка. Если жертва не защищается, акула ее хватает. Они глотают все без разбору.
В акульих желудках можно найти все что угодно, даже лицензионные пластинки и якоря. Узнать бы, как они относятся к резиновым плотам! Я очень рассчитываю, что проверочные толчки позволят мне отвадить от себя непрошеных визитеров. Но с другой стороны, мне вспоминается фильм «Челюсти». Я слышал, что после его выхода на экран были выловлены по крайней мере две большие белые акулы, не уступающие по размерам механическому чудовищу, сыгравшему главную роль в этом фильме: длиной оно было футов двадцать пять, а весило около четырех тонн. Поведение большой белой непредсказуемо. Это настолько огромные, свирепые и сильные хищники, что у них нет естественных врагов, и поэтому они никогда не утруждают себя предварительной проверкой. Их атака внезапна, а мощь такова, что они вдребезги разносят небольшие суда и нападают даже на китов.
Кроме того, существуют еще и косатки, или киты-убийцы. Известны случаи, когда под их ударами гибли сравнительно крупные яхты. Я смотрю на свое копье из алюминия и пластика, которое весит не больше двух фунтов. Укол таким оружием для небольшой акулы будет, наверное, точно укус москита. А в полуденные часы я вообще вряд ли сумею оказать ей хоть сколько-нибудь заметное сопротивление. Хорошо бы поскорее выбраться из этих мест.
Ночами я дрожу от холода, днем изнываю от жары, и только рассветы и сумерки дарят мне непродолжительный отдых. Едва солнце скрывается за горизонтом, как все вокруг тут же начинает охлаждаться. Я устраиваюсь в той же позе, что и по утрам, накрываю ноги спальным мешком, подкачиваю обмякшее тело моей «Уточки» и любуюсь небесной феерией. Ослепительно белый диск время от времени пронзает своим лучом громоздящиеся у горизонта кучевые облака. На Антигуа время только перевалило за полдень. Если бы мой плот шел хотя бы со средней скоростью три узла, я бы давно уже был бы в тихой гавани. Ничего, как-нибудь доберусь, если только найду в себе такие силы, о которых даже и не подозревал в прежней жизни.
Ночами я дрожу от холода, днем изнываю от жары, и только рассветы и сумерки дарят мне непродолжительный отдых. Едва солнце скрывается за горизонтом, как все вокруг тут же начинает охлаждаться. Я устраиваюсь в той же позе, что и по утрам, накрываю ноги спальным мешком, подкачиваю обмякшее тело моей «Уточки» и любуюсь небесной феерией. Ослепительно белый диск время от времени пронзает своим лучом громоздящиеся у горизонта кучевые облака. На Антигуа время только перевалило за полдень. Если бы мой плот шел хотя бы со средней скоростью три узла, я бы давно уже был бы в тихой гавани. Ничего, как-нибудь доберусь, если только найду в себе такие силы, о которых даже и не подозревал в прежней жизни.
Клубящиеся облака уплывают за горизонт, и я принимаюсь за обед. Следя за тем, чтобы разнообразить свой стол, я выбираю различные куски: длинные мясистые кусочки заменяют мне сосиски, к ним я добавляю немного жирной тешки, да еще коричневого хрустящего балыка. Разломав хребтину, выжимаю на доску желеобразную жидкость из позвонков. Из хребта я вытягиваю длинную макаронину и кидаю ее в собранную жидкость — и у меня готов бульон с лапшой. Невидимая нянюшка приговаривает надо мной: «Кушай, голубчик, кушай, бедненький! Вот поешь бульончику и поправишься». После бульона на столе появляется роскошная вырезка из мясистых спинных ломтиков. Самые сухенькие я отбираю отдельно. Это сухарики. Самое вкусное — внутренности. Правда, жевать рыбьи потроха — все равно что грызть автопокрышку фирмы «Унирояль», поэтому я и не пытаюсь этого сделать, но все остальное поглощаю с наслаждением, особенно печенку, икру, молоку, сердце и глаза. Глазные яблоки с жидким содержимым имеют около дюйма в диаметре и на вкус просто восхитительны. Их тонкая жесткая оболочка напоминает целлулоидные шарики для пинг-понга. Я прокусываю ее, и в рот мне брызжет сильная струя жидкости, которую я закусываю вязкими росинками хрусталиков и тонкими листиками зеленой роговицы.
Все больше времени я провожу в мечтах о пище. Перед моим мысленным взором во всех подробностях предстает тот самый ресторанный зал в моей гостинице. Вокруг стола гостеприимно расставлены стулья, я сажусь и просматриваю меню. Маленькие слоеные валованчики, начиненные крабами под хересом уложены поверх рисового плова с жареным миндалем. На круглом подносе лежат сдобные булочки, только что вынутые из печки. Масло так и тает на кусочке теплого хлеба. Воздух напоен ароматами пекущихся пирогов и шоколадной глазури. Соблазнительные горки прохладного мороженого упорно повторяются в моих видениях. Я стараюсь их отогнать, но они назойливо преследуют меня в бессонные ночные часы. Муки голода донимают меня даже во время еды.
Большую часть воды из своего суточного рациона я приберегаю на десерт. С тех пор как я восстановил свой водный запас, я могу позволить себе выпивать полпинты воды днем, три четверти пинты за обедом, и еще несколько унций у меня остается на ночь. Я не тороплюсь проглатывать воду и держу ее во рту, пока она не всосется. Когда я вернусь в цивилизованный мир, вряд ли даже мороженое в разгар знойного дня сможет доставить мне такое же удовольствие.
В эти мирные мгновения я, как ни странно, воспринимаю выпавшие мне лишения как некий особый дар. За два часа ежедневной рыбалки я обеспечиваю себя пищей, под прорезиненным тентом нахожу кров. Прежняя жизнь кажется мне сейчас полной ненужных сложностей. Впервые я отчетливо осознал громадную разницу между человеческими потребностями и человеческими желаниями. Дома у меня всегда было все необходимое — пища, кров, одежда, общение, — однако я частенько бывал недоволен, когда не получал всего, чего мне хотелось, когда люди не оправдывали моих ожиданий, когда мне не удавалось добиться поставленной цели или когда мне не хватало каких-нибудь материальных благ. Выпавшие на мою долю испытания одарили меня таким богатством, которое в жизни важнее всего. Я стал ценить каждое мгновение, когда меня не донимают ни боль, ни отчаяние, ни голод, ни жажда, ни одиночество. Ведь даже здесь передо мной открыты бесценные сокровища. Выглядывая наружу, я вижу лик Господен в ровно идущих волнах. Божественная благодать разлита в скользящем движении дорады. Живое дыхание Бога изливается с небес, и я чувствую его на своей щеке. Я вижу, что весь мир сотворен по образу Его и подобию. Но тем не менее, несмотря на постоянное присутствие Бога, мне чего-то не хватает. Это не еда и питье. Мне нужно духовное общение с людьми. Мне мало мгновений покоя, веры и любви. Мне нужен корабль. Да, мне по-прежнему нужен корабль.
Море разгладилось. Полный штиль. В душе моей нарастает восторг: это как симфоническая музыка, что начинается очень тихо, а потом все крепнет и крепнет, пока не захватывает каждого слушателя целиком, заставляя его сердце биться в унисон со всеми. Я поднимаюсь, чтобы обозреть горизонт. За кормой на глазах вырастают могучие кряжи кучево-дождевых облаков. С их темных плоских подошв срывается дождь, а белоснежные пышные вершины высоко вздымаются вверх, рассыпаясь там на мириады легчайших водяных кристаллов. Перед стеной облаков и серой сеткой дождя движется голубая полоска неба. Внезапно под кистью невидимого живописца от края до края горизонта перекинулась разноцветная радуга. Вершина гигантской дуги, скрытая клубящимися облаками, стоит в самом зените, в десятке тысяч футов над моей головой. Прохладный бриз ласково овевает мне лицо, шуршит потревоженное полотнище тента. По тускло-серой морской глади побежали белоснежные трещины. Вдруг далеко на западе между причудливыми громадами небесных гор вспыхивает солнце и замирает на линии горизонта. Струящееся от него тепло согревает мне спину, а тент загорается оранжевым огнем. От второго мазка незримой кисти под первой радугой загорается вторая. Меж двух разноцветных арок натянут серый шатер облаков, позади них простирается ослепительно яркая синева. Я проплываю, словно под сводами небесной аркады, сияющей невиданными красками и поражающей нечеловеческим величием. Вокруг высоко взлетают над водой дорады, точно стараясь допрыгнуть до самых облаков, и заходящее солнце сверкает на их блестящих спинах. Я удобно стою на своем плоту, спиной к солнцу, и на лицо мне падают первые прохладные струи дождя. Дождь наполняет мою чашу и омывает мое тело. Далеко на юге и на севере концы радуг тонут в море. Я увидел концы двух радуг и, хотя нет под ними золотого клада, знаю, что обрел сокровище, пусть и не того чекана, о котором когда-то мечтал.
Феерический спектакль продолжается. Разливаю по емкостям скопившуюся дождевую воду, натягиваю на себя спальный мешок и закрываю глаза. Все тело мое измучено, но я чувствую удивительное умиротворение — как будто мне удалось ненадолго ускользнуть из адского плена. Это благостное состояние продолжается три дня. Все переменчиво — иногда жизнь меняется в лучшую, иногда в худшую сторону, и ничто не бывает вечным.
6 марта,
день тридцатый
К ВЕЧЕРУ 6 МАРТА ОПЯТЬ РАЗГУЛИВАЕТСЯ ВЕТЕР. Заснуть совершенно не удается, потому что меня всю ночь швыряет, как в вибробарабане. Огромные волны обрушиваются на «Резиновую уточку», Наутро скорость ветра доходит до 40 узлов. Интересно, а не способен ли этот ураган поднять нас в воздух и доставить прямехонько на Антигуа? О наблюдении за обстановкой не может быть и речи. Вход туго зашнурован. Невозможно даже проверить опреснитель. Если бы только у меня были окошки, я увидел бы, что творится снаружи, прежде чем почувствовать это на собственной шкуре, и, возможно, высмотрел бы какое-нибудь судно, которое вызволило бы меня из этого бурлящего ада.
Терпеливо дожидаясь, когда уляжется шторм, жую сушеную рыбу. Кожа дорады так груба, что не укусишь, и я обдираю мясо с нее зубами. Вдруг я обнаруживаю у себя во рту какой-то острый твердый предмет, похожий на осколок кости. Выудив его наружу, я вижу, что это обломок пластмассовой коронки, установленной на одном из моих передних зубов. В дни моей молодости эта коронка несколько раз спадала с зуба, и у меня сохранились чрезвычайно живые воспоминания о том, как жуткая боль от обнаженного нерва отдавалась в голове. Сейчас, правда, часть коронки уцелела и еще прикрывает нерв, но она расшаталась и вряд ли долго продержится.
Сквозь тент непрерывно сочится вода. Восьмого марта «Резиновую уточку» с головой накрывает большая волна. Вычерпав из кубрика несколько ведер воды, я приступаю к процедуре выкручивания груды размокших тряпок, в которую превратился мой спальный мешок. Коронка уже окончательно отвалилась, но зуб, как ни странно, не болит. Благодарение небесам за это маленькое чудо! Нерв, должно быть, погиб. Я не спал уже двое суток. Кожа моя побелела и совершенно сморщилась. Со всклокоченных волос стекает вода. Я весь облеплен рыбьей чешуей, похожей на блестки лака для ногтей. Щербатый рот довершает картину. Наверное, я такое пугало, что страшно смотреть. Ну что ж, мы, плотовики, не можем постоянно сохранять привлекательную наружность.