Вилка моя благополучно удерживает обвязку на губах, но по обе стороны в уголках рта резина вздулась и оттуда незаметно утекает воздух. Расправляю обвязку в этих местах и фиксирую ее там, используя все, что только можно — и деформирующие плот стяжки, и резиновые леерные скобы на верхней камере, и все прочее. Заворачиваю жгут еще на несколько оборотов и накладываю поверх него еще один. Пора качать. На этот раз я пыхчу громче, чем помпа. За час моей работы «Уточка» жиреет на воздушных харчах, уверенно приподнимается над водой и пускается в дрейф, скользя по океану, как срезанный лист кувшинки. А я валюсь точно пыльный мешок.
Я выиграл двенадцать часов блаженства, в течение которых не нужно было подкачивать «Уточку». Она уже не выпускает за несколько часов весь накаченный воздух. Вместо трехсот качаний я делаю всего тридцать, и этого достаточно, чтобы ее брюхо раздулось, как арбуз. И пусть теперь море корчится под тусклым покровом серого неба. Пусть боль пронизывает все мое тело, пусть меня томят голод и жажда. Я все равно чувствую себя великолепно. Наконец я добился своего.
Дважды за время этого дрейфа смерть казалась неотвратимой: в первый раз в ночь гибели «Соло», а во второй — вчера ночью, когда в любую минуту мог наступить конец. В первый раз мне понадобилось больше недели для того, чтобы освоиться на плоту и научиться добывать столько воды и пищи, чтобы у меня появилась надежда как-то выкарабкаться из дьявольской западни, в которой я оказался. Во второй я очутился в гораздо худшем положении. Пробоина в нижней камере превратила мою жизнь в сплошной кошмар — такого я даже не мог себе вообразить в начале этого путешествия. Я будто дважды спустился в ад и вернулся обратно, во второй раз это приключение заняло больше времени, показалось мне страшней и безнадежней, чем в первый. Третьего я уже не выдержу. Я все еще не уверен, достанет ли у меня сил оправиться после всего пережитого и продержаться оставшиеся три-четыре недели, пока ветер и течение не прибьют меня к Антильским островам. Уверенность мне совершенно необходима. Меня ждет уйма работы, и для того, чтобы с нею справиться, я должен твердо и безусловно подчинить своей воле и судно, и самого себя. Встаю, обращаю лицо к ветру и в недвусмысленных выражениях приказываю костлявой старухе с косой сгинуть с моего пути!
У меня кончилась рыба и осталось мало воды. В наступившей ночной темноте море больно охаживает меня по бокам, но эти колотушки уже не доходят до моего сознания. Мне нужен отдых, и в ожидании солнца я засыпаю, медленно-медленно возвращаясь из царства мертвых к берегу живых.
ЭВОЛЮЦИЯ ЗАПЛАТЫ В НИЖНЕЙ КАМЕРЕ
А — формой своей разрыв напоминает рот. Затыкаю его пробкой из пенопласта ( I ) и обматываю его губы шнуром. Если теперь взглянуть сверху, то окажется, что краешки рта обвязкой едва прихвачены. В — после надувания камеры губы расползаются в противоположные стороны (2). Они вылезают из-под обвязки, шнур сползает, а пенопластовая пробка вываливается из отверстия, и в результате камера снова спускает. С — пробка через сквозные отверстия в краях вшивается в ткань (3). Однако при накачивании камеры губы все равно растягиваются и тонкий шнур, перекатываясь сам через себя, опять сваливается. D — обматываю губы более толстым шнуром (4), который удерживает тонкую обвязку. Но при наполнении камеры воздухом все повторяется сначала: губы начинают растягиваться, сдирая с пробки обе обвязки. Прикрепляю линь с помощью дополнительных штертиков к различным точкам плота. Хотя обвязки теперь и не спадают со рта, но краешки губ упорно продолжают из-под них выползать, как бы туго я ни старался обтягивать витки этих обвязок. Ј — так обычно выглядит плот в плане, а так я его изгибаю, чтобы побольше прикрыть пробку губами. Обычная его форма показана штрих-пунктирной линией (5). Заведя между двумя резиновыми ушками на борту петли из линя, я делаю закрутку (6), стягивая борта. Это позволяет слегка утопить весь рот в складчатой морщине даже при надутой камере (7). F — окончательный вариант моей заплаты. Сквозь верхнюю губу, пенопластовую затычку и нижнюю губу продета рукоятка от вилки (8). Благодаря ей витки обвязок не срываются с края заплаты, сначала здесь намотан толстый шнур (4) таким образом, чтобы подобрать под себя все краешки губ и уголки рта. Затем заплата плотно прихвачена тонким шнуром, который обеспечивает обжатие резиновых губ к пробке.
Последним с той же целью наложен и закручен жгут (9). Упор в вилку предотвращает выскальзывание краев разрыва из-под обвязки, и вся заплата оказывается при этом настолько надежной, что в итоге нижняя камера держит воздух даже лучше. Фотография заплаты в ее окончательном виде: здесь видны проходящие снизу стяжки, пропущенные к ближайшей проушине (7). Металлический штырь предназначен для закрутки. (Фото Benjamin Mendlowitz © 1982.)
На пятьдесят третий день плавания солнце расчищает небо от облаков, хотя ветер по-прежнему резво подталкивает нас вперед. Заплата за ночь немного ослабела, но все-таки держится. Меня будто переехал паровоз, но зато я больше, чем когда-либо, уверен, что благополучно выберусь из этой переделки. Даже если заплата развалится, я смогу быстро ее восстановить. Главное — моя система оказалась надежной. Отсюда до островов еще около трех недель дрейфа. Организм мой опустился на новый уровень истощения, и на поправку сейчас нет никаких шансов, как нет и надежды справиться еще с одной какой-нибудь крупной катастрофой. Отныне и впредь все мое время будет посвящено борьбе за то, чтобы не оборвалась тонкая нить, удерживающая меня над бездной.
В начале этого путешествия между рациональным рассудком и остальными составляющими моей личности не было глубокой пропасти. Опыт и тренировка, давно превратившиеся в инстинкты, управляли моими эмоциями, а тело не боялось работы. Но с каждым днем, по мере того как острый меч бытия наносит мне новые глубокие раны, происходит все более сильное раздвоение личности. Эмоциональный стресс достиг уже предела. По самому незначительному поводу я впадаю то в гнев, то в глубокую депрессию или испытываю безграничную жалость, особенно по отношению к убиенным рыбам. Тело мое так измучено, что с трудом повинуется командам рассудка. Тело хочет только покоя и избавления от физических страданий. Но благоразумие не разрешает мне прикасаться к аптечке, потому что запас медикаментов в ней мал, а они могут еще потребоваться, если случится серьезная травма. Подобные решения разума дорого обходятся остальным членам моего экипажа. Насилуя свои эмоции, я понуждаю себя к убийству, чтобы поддерживать тело. Мне приходится принуждать руки и ноги к действию, чтобы внушить самому себе надежду. Стараюсь как-то примирить между собой противоречивые потребности моего «я», сознавая, что, подчиняя все жестоким требованиям холодного разума, скоро доведу себя до срыва. Воля моя постепенно слабеет, и, если она изменит мне, я пропал. Острота этой проблемы заставляет меня даже забывать о том, что я живу на краю пропасти. Я все время настороже, чтобы вовремя подавить внутренний бунт.
Впервые за все время пробую высушить спальный мешок, вывесив его сверху на тенте. Он так отяжелел от сырости, что сплющил навес. Пытаюсь потуже накачать надувную арку тента. Ноги у меня стали как ватные, и у меня едва хватает сил продержаться стоя несколько минут, чтобы развесить и привязать к тенту спальный мешок, так как иначе его может унести ветром. Внутри моей пещеры сразу становится темнее и прохладнее, но так даже лучше, когда солнце стоит в зените. Хотя на мешок попадают брызги, он за день успевает более или менее просохнуть. Но вечером он опять отсыревает, так как соленая корка на его поверхности сильно впитывает влагу.
Почему-то плохо работает солнечный опреснитель. Черный вкладыш не желает намокать должным образом. Очевидно, закупорился подающий клапан. Сквозь его отверстие проходит прочистная струна, регулирующая поступление воды в аппарат.
При спущенной нижней камере давление воды выгибает днище плота куполом. Лежащие на полу предметы глубоко погружаются в складку днищевой ткани. Ватерлиния находится лишь чуть ниже надводного борта, и всякая пробегающая мимо волна свободно перехлестывает через его край.
Струну заклинило, но мне удается ее высвободить с помощью пинцета из аптечки. Однако она то и дело снова застревает. Тогда я укрепляю на огрызке карандаша свою единственную английскую булавку, предварительно ее распрямив. Надо быть очень осторожным, чтобы не повредить баллон. Прочищаю клапан новым инструментом. Этот опреснитель спускает у меня каждую ночь. Я надуваю его с первыми проблесками зари, сливаю из него соленую воду и запускаю в работу. Целый день я нянчусь с ним, как с младенцем, прикармливаю водой и поддерживаю в баллоне оптимальное давление. Я должен присматривать за опреснителем непрерывно, и тогда он в благодарность за мою заботу одарит мою ослабевшую плоть пресной жидкостью.
Дневное светило торжественно восходит на свой престол. На внутренней стороне стенки баллона медленно вырастают серебряные бусинки; достигнув определенной величины, они срываются вниз, оставляя на пластиковой поверхности темную дорожку. Все больше бусинок зарождается под солнечными лучами, и вот уже в опреснителе полбока блестит серебром. Веки мои тяжелеют. Монотонно перекатывающиеся волны размеренно выводят свой убаюкивающий напев. Медленно капает вода, кап… кап… Вздрогнув, я открываю глаза: сколько же я проспал? Минут тридцать, наверное. Опреснитель тем временем тоже прикорнул, размякнув от ласковой неги солнца и ветра. Хватаюсь за водосборный мешочек. Он переполнен. А, черт! Опять все смешалось с морской водой. Списываем еще шесть унций. Отныне я буду опорожнять водосборник каждый час или даже чаще. Повышенная физическая активность — хорошее средство против сонливости. Неуклюже махая крыльями, мимо пролетают две тропические птицы, прячущие за своими черными масками насмешливые ухмылки в мой адрес. Не нахожу ничего особенно смешного. Тормошу опреснитель и, вернув ему рабочее настроение, снова заставляю попотеть. Пробую погрызть кусочек вырезки из спинорога и обнаруживаю, что если его немного подсушить, то вкус становится не таким уж и скверным.
Вчера я опять начал охотиться. Но собачонки мои будто знали, что я снова вступил в игру. Едва моя острога коснулась поверхности воды, они разом бросились врассыпную. Мне трудно было долго стоять в охотничьей стойке, но спинороги меня недооценили. Должно быть, они решили, что с закатом мне придется зачехлить свое оружие, но я, стиснув зубы, подкарауливал их в сумерках и загарпунил сперва одного, а потом и второго. На борту оказались два бьющихся тельца. Первую рыбешку я разодрал с волчьей жадностью и, слизав налипшие на бороде ошметки потрохов, ощутил прилив жизненных сил. Вторую я распластал на доске и разделал при свете зажатого в зубах карманного фонарика. Закончив работу, я побросал куски рыбы в ящик и мгновенно уснул. Проснувшись около полуночи, я с удивлением увидел призрачный свет, исходивший от ящика. Откинув крышку, я обнаружил, что нарезанные кусочки рыбы мерцают фосфорическим светом. Наверное, планктон, прилипший к водорослям и морским уточкам, которыми кормятся спинороги, проник в мясо пойманной рыбы. И вот живой свет погибших микроскопических обитателей моря осветил после их смерти мой маленький мирок.
Наутро, еще приканчивая второго спинорога, я в который уж раз думаю о том, что мне предстоит поститься и неизвестно, когда еще доведется поесть в следующий раз. По пути попадаются медленно плывущие кусты саргассовых водорослей. Это уже не молоденькие побеги, какие встречались на востоке. Я отряхиваю перистые плети, и с них сыплются малюсенькие креветки, рыбешки размером в полдюйма и целое семейство жирных черных червей, ощетинившихся белыми шипами. Червей я не трогаю. Когда мы шли в Англию, Крис опрометчиво взял их рукой и в ладонь ему вонзилось множество зазубренных иголок. Перебираю спутанные плети в поисках мелких крабиков, которые торопливо разбегаются из-под рук. Я ловлю их и тут же сдавливаю им панцирь, чтобы они долго не мучились и не успели удрать.
Вместе с крабами из водоросли вываливаются пузатые крапчатые саргассовые рыбки до одного дюйма длиной. Я не слыхал, съедобны ли они, но на вкус они очень горькие. Оказывается, надо есть их без брюшка и тогда это вполне сносное кушанье. А это что еще за слизняки? У них зеленоватое соленое на вкус тельце с четырьмя ластообразными конечностями. Крабов и креветок я приберегаю на десерт. Иногда в рот попадает еще не убитый крабик, и тогда крошечные клешни легонько пощипывают меня за щеку или за язык, напоминая о том, что, спасая свою жизнь, я погубил маленькое живое существо.
На склоне дня на небе появляются плывущие гряды дождевых облаков, и я начинаю надеяться, что скоро смогу пополнить запасы питьевой воды. Заморосил слабый дождик, и все вещи у меня промокли — мой тент пропускал воду, как обычная тряпка. Под утро капля становятся крупнее. Сначала звонко падает одна капля. Пауза. Затем штук двадцать сыплются сверху, точно горсть стальных подшипников. Снова пауза. А следом за ними с пулеметным треском полило как из ведра. Расторопно выставляю на тент своего воздушного змея. Дождевая вода заплескалась в ящике и забарабанила по опреснителю. Мне удалось набрать около десяти унций чистой небесной влаги, да еще я слизал влагу с поверхности опреснителя. Я утолил жажду и воспрянул духом. К вечеру у меня наберется обычный запас воды.
Сев на подушку и набросив на ноги спальный мешок, я замечаю, что между мешком с экипировкой и надувным бортом торчит плавник застрявшей рыбы. Дождь принес мне неожиданный подарок. Крупная летучая рыба заблудилась под его потоками и, пролетев мимо меня незамеченной, угодила прямо под распахнутый полог. В ожидании рассвета происходит еще одно неожиданное событие: кто-то вихрем налетает сверху и падает на тент. Это еще одна летучая рыба. Закусив ее сочным мясом, я приставляю голову рыбы к объеденному хвосту, чтобы посмотреть, что из этого получится. Неплохо, ведь совсем неплохо! Выкапываю свою рыболовную амуницию и проталкиваю черенок большого тройного крючка с обратной стороны рыбке в рот. Потом связываю вместе два больших одиночных крючка, предварительно воткнув их в рыбий хвостик, и соединяю прочной бечевкой с тройным крючком. Сочленив голову и хвост, я создал укороченную разновидность летучей рыбы. Наживка получилась настолько правдоподобной, что я бы, кажется, и сам на нее клюнул.
Ловить на крючок дораду, не имея проволочного поводка, — занятие совершенно бессмысленное, но я вовремя сообразил, что в комплекте радарного отражателя, может быть, найдется подходящая проволока. Разворачиваю сверток из промасленной бумаги, и передо мной предстает тонкая паутина из металлической сетки и алюминиевых распорок. Море, конечно, и до них добралось: металл изъеден ржавчиной, образовавшейся под влиянием электролитической коррозии. По счастью, там все-таки нашлось то, что нужно: кусок крепкой проволоки из нержавеющей стали длиной около 18 дюймов. Отметив мысленно все ценные кусочки металла и крепежные приспособления, которые имелись в комплекте, я снова упаковываю его в бумагу.
Наживка получилась настолько правдоподобной, что я бы, кажется, и сам на нее клюнул.
В последнее время дорады начали остерегаться остроги, но стали зато необыкновенно прожорливы. Стоит бросить за борт немножко потрохов спинорога, как они тут же хватают подачку, словно обезумевшие от жадности акулы. Выметываю свою приманку и завожу ее за корму, потравливая линь. Тридцать футов, пятьдесят, сто. В кристально чистой воде хорошо видно, как моя летучая рыба колышется у самой поверхности. Внезапно сине-белая молния вспыхнула и промелькнула между плотом и наживкой. Линь сильно дергается в моих руках. Рывок, еще рывок… и больше ничего. Я только провожаю взглядом стремительно удаляющуюся дораду.
Нападала она спереди, с головы. Вообще, если судить по рыбьим останкам, которые я извлекал из желудков дорад, они чаще всего хватают добычу с головы. Я не раз замечал, что дорады плавают парами, самец с самкой. Начинаю догадываться, что для этого имеется несколько причин. Возможно, одна подстерегает жертву, которую другая загоняет ей в пасть. Разумеется, загонщик при случае может поймать летучую рыбку, догнав ее сзади. Конечно, я только строю догадки, наблюдая за поведением дорад поблизости от моего плота в радиусе приблизительно 100 футов. Как хорошо, если бы можно было плавать вместе с ними, чтобы в подробностях изучить таинственную жизнь этих рыб!
Я делаю новую приманку из второй головы. На этот раз я дам леске достаточную слабину, чтобы дорада ее проглотила. Дорада скоро показывается поблизости. Вытравливаю несколько футов линя, поддразнивая ее карликовой рыбешкой. Клюет. Давай-давай, заглатывай ее поглубже! Делаю подсечку. Есть, крючок зацепил! Дорада делает такой скачок, точно она включила форсаж, дергает головой, аккуратно перекусывает линь там, где он соединяется с проволочным поводком, и была такова. Все. Как видно, не суждено мне поймать дораду на крючок. Придется вернуться к испытанному способу.
По моим расчетам, до Антигуа остается около 450 миль. Но я могу ошибаться в расчетах на 100 миль и даже больше. Стало быть, еще восемнадцать дней. Уф! В начале этого плавания я думал, что восемнадцать дней — это уж слишком. Теперь это предел мечтаний.
Снаряжение все больше изнашивается и выходит из строя, сам я все больше превращаюсь в живой труп, поэтому надо заранее тщательно подготовиться к любой случайности. У меня осталось мало ракет, судоходные трассы остались позади. К островам еще плыть и плыть. Но я слишком близок к цели и слишком много перенес, чтобы напоследок отказаться от борьбы.