Перегнувшись через борт, вглядываюсь в морскую глубину. Там не видно ни рыб, ни водорослей, одна лишь голубая пустота. Неужели я упустил свой единственный шанс добыть пищу? Неужели они все ушли? Внезапно сбоку в 40 ярдах от меня возникает незнакомый силуэт, с невероятной скоростью скользящий к плоту. Десятифутовое бежевое тело с характерной широкой молотообразной головой — тут все ясно с первого взгляда. Акула-людоед. Не видно разрезающего воду спинного плавника. Это длинное глянцевитое туловище мчится вперед без малейшего видимого усилия. Сердце мое стучит как сумасшедшее. Я покрепче сжимаю свое оружие. Если сейчас выстрелить, стрела будет потеряна. Не отрываясь, слежу за стремительным приближением плывущей у самой поверхности акулы. Сделав крутой вираж, она возвращается, увеличивая скорость. Как будто разгоняемая центробежной силой, она описывает круг около плота. Во рту у меня пересыхает, руки трясутся, по коже струйками сбегает холодный пот. Завершив полный круг, хищница отворачивает к ветру и, растаяв в голубизне океана, исчезает так же стремительно, как и появилась. Эта картина навечно сохранится в моей памяти. Часто ли они станут наведываться ко мне? Никогда в жизни я не решусь искупаться с плота.
Я задумываюсь о Боге. Верю ли я в Него? Для меня неприемлем образ некоего супергуманоида, но я верю в таинственную и духовную сущность бытия, природы, Вселенной. Эта сущность для меня непостижима. Я могу только гадать о ней и надеяться, что тоже являюсь ее частью.
А будущее становится все проблематичнее. Дугообразный спасательный круг грозит протереть камеры плота. Чтобы поддержать должное давление воздуха, приходится их подкачивать уже четыре раза в день. Дополнительный износ резины может означать катастрофу. Решаю найти нагруднику иное употребление: пусть лучше послужит мне в качестве средства «бутылочной почты», с которой я мог бы отправить какое-нибудь послание. Разрезаю его, засыпав весь плот пенополистироловой крошкой, упаковываю свои отчаянные письма в пластиковые мешки и с помощью липкой ленты прикрепляю их к непотопляемым блокам. «Положение скверное, виды на будущее и того хуже… примерные координаты… направление и скорость дрейфа… прошу сообщить и передать мой последний привет…» Размахнувшись, забрасываю их подальше в океан и наблюдаю за тем, как они, крутясь на волнах, уплывают к югу. Может быть, кто-то их увидит. Если «Соло» еще жив, то после меня останутся четыре вещественных свидетельства, что-то, может быть, потом и найдется.
15 февраля,
день одиннадцатый
ВОТ УЖЕ И ОДИННАДЦАТЫЕ СУТКИ ПЛАВАНИЯ на плоту. Каждый мой день здесь переполнен бесконечным отчаянием. Я часами обдумываю свои шансы на спасение, оценивая остаток своих сил и высчитывая, сколько же еще миль отделяет меня от трассы. Состояние плота в целом неплохое, хотя всякий раз, когда поблизости надламывается гребень волны, морская вода проникает внутрь сквозь смотровое окно. Однажды ночью мы с грохотом сваливаемся с обрыва крутого океанского вала и несколько секунд барахтаемся в кипящей пене, как будто угодили в настоящий водопад. А прошлой ночью мы опять едва не перевернулись. Все мое имущество промокло насквозь. Но сегодня море гладкое и пышет жаром, как сковородка. Солнечные лучи накаляют эту огромную плоскость, и мое отсыревшее хозяйство начинает просыхать. Солнце и штиль пришлись как нельзя кстати.
Струпья на мокрой коже не успевают заживать. Солнце их, наверное, залечит. Большинство нарывов, вызванных раздражением от морской воды, исчезло. В животе моем царит великая пустота, и голодные спазмы непрерывно сжимают мне желудок. Каждую ночь меня посещают одни и те же сны. В голове кружатся наполненные разными сортами мороженого вафельные стаканчики, украшенные сверху шоколадными трюфелями. Прошлой ночью я совсем уж было откусил кусочек намазанного маслом горячего пшеничного бисквита, но кто-то выхватил лакомство прямо у меня из-под носа, и, оставшись ни с чем, я проснулся. А сколько часов провел я в эти дни на борту своего «Соло», подбирая там сушеные фрукты, фруктовые соки, орехи! Голод — это злое наваждение, от которого нет спасения. Это он насылает на меня все эти видения, усугубляющие мои муки. Заглядываю в свои запасы. Банка с консервированными бобами вздулась. Опасаясь ботулизма, я не рискую их съесть. А вдруг они все-таки не испортились? Ну-ка, быстрее, за борт их! Ну же! Скорее, я тебе говорю! С мерзким всплеском банка плюхается в океан. В итоге у меня остаются две капустные кочерыжки и пластиковый пакет с подмокшим, забродившим изюмом. Осклизлые кочерыжки горчат, но я все равно съедаю их без остатка.
Возле меня появляются рыбы какого-то нового вида, поменьше. Длиной около 12 дюймов, с крошечными, плотно сжатыми круглыми ротиками и маленькими плавничками на спине и на брюшке, которыми они машут, словно ручками. Вращая своими большими круглыми глазами, они кидаются под мой плот и своими крепкими челюстями клюют его в днище. Они, что же, пытаются его есть? Должно быть, это толстокожие спинороги. Их сородичи, обитающие среди рифов, питаются кораллами и почитаются ядовитыми, но люди, пережившие кораблекрушение, нередко употребляли в пищу спинорогов пелагической разновидности без особого ущерба для своего здоровья. Ладно, для моего стола сгодится любое блюдо, лишь бы как-то унять сосущее чувство голода в желудке; иначе в скором времени я могу сойти с ума, начну есть бумагу и пить морскую воду.
Находясь в открытом море, я часто замечал за собой некоторую шизоидность, хотя до дисфункций дело не доходило. Я наблюдаю расщепление собственной личности на три составные части: физическую, эмоциональную и рациональную. Мореплаватели-одиночки часто разговаривают сами с собой, спрашивают у себя совета, как лучше поступить в том или ином случае. Вы пытаетесь поставить себя на место другого человека, чтобы убедить самого себя в необходимости какого-то действия. Когда я попадаю в опасную ситуацию или получаю телесную травму, мое эмоциональное «я» испытывает страх, а физическое «я» ощущает боль. Чтобы совладать со страхом и болью, я инстинктивно полагаюсь на свое рациональное «я». Чем дольше продолжается мое путешествие, тем сильнее проявляется эта тенденция. Нити, связующие главенствующее рациональное начало моего «я» с перепуганным эмоциональным и ранимым физическим компонентами моей личности, туго натянуты. Занявшее командную позицию рациональное «я» использует надежду, мечты и циничные шутки, чтобы уменьшить внутреннее напряжение в подчиненных ему частях.
Записываю в своем бортжурнале: «Дорады держатся поблизости, прекрасные, манящие. Прошу одну из них выйти за меня замуж. Но куда там, ее родители и слышать об этом не хотят. Я, видите ли, для них недостаточно блестящий и яркий. Вы только представьте, и здесь чванство! Однако они указывают также и на то, что у меня нет особых перспектив. А это уже вполне серьезное возражение».
Вид резвящейся рыбы усиливает боль в пустом животе. Любая рыбалка, которую я затеваю, неизменно кончается провалом. Однажды мне удалось загарпунить спинорога, но он сорвался с моей стрелы. Я изобретаю невиданную наживку: связываю вместе несколько крючков, насаживаю на них кусочек белой нейлоновой тесьмы, клочок алюминиевой фольги и, наконец, ломтик драгоценного лакомства — солонины. Одна дорада кидается на нее и тут же без труда перекусывает толстый белый линь. Впоследствии отличить эту рыбину от других становится очень легко благодаря длинному обрывку веревки, свисающему у нее изо рта. Да, ловить такую рыбку на крючок без проволочного поводка явно невозможно, а проволоки у меня нет; так что полагаться мне приходится только на подводное ружье.
И вот в один долгожданный момент вожделенная цель оказывается на мушке и выпущенная стрела точно поражает ее. Дорада взрывается яростным сопротивлением и отчаянно бьется. Я нащупываю в воде стрелу и, стараясь не задеть кончиком плот, подтягиваю рыбину к борту. Но едва я втаскиваю ее на край, как эта фурия, содрогнувшись в последней конвульсии, все же ускользает от меня. Может быть, я как-нибудь проживу еще дней двадцать без пищи.
Если голод — это злое наваждение, то жажда — это сущее проклятье. Эта неотступная, пронзительная жажда приковывает мой взгляд к неспешно ползущей стрелке часов. Провожая каждую прошедшую минуту, я томлюсь в ожидании следующего глотка. В первые девять дней я позволял себе выпить только по одной чашке воды. Днем температура держится выше 30 °С, а от глотка до глотка часы тянутся бесконечно. Чтобы не перегреваться и как-то ослабить потоотделение, я обливаюсь морской водой. Сухой ветер обжигает мне губы. В один из вечеров начинает сеять мелкий дождик, больше похожий на влажную дымку, но скоро перестает. Ветры в эти края приходят длинным и кружным маршрутом из Америки. Сначала они движутся в северо-восточном направлении, пока не достигнут Европы. Потом они скатываются к югу, сбрасывая по пути принесенный с собой груз дождя. Когда же они оказываются в тропических широтах, то поворачивают обратно на запад, и большая часть влаги из них при этом, как правило, уже выжата. Иногда текущий над океаном воздух так же сух, как пустыня Сахара, над которой он недавно пролетал. И пока ветер вновь не напитается испарениями морской поверхности — а этого можно ожидать дальше к западу, — дожди будут посещать меня крайне редко.
Спускает истерзанный волнами второй солнечный опреснитель. Он так и не заработал как положено. Что же с ними неладно? Соображаю, как можно устроить «бортовой» опреснитель. Для этой цели надо приспособить пластмассовый ящик из своей канцелярии, поместив в него несколько банок. Если добиться испарения воды из банок, то водяной пар мог бы конденсироваться на каком-нибудь импровизированном тенте, накрывающем ящик, и оттуда стекать на его дно. Чтобы обеспечить более интенсивный нагрев и увеличить испаряющую поверхность, решаю натолкать в банки смятую черную ткань от негодного опреснителя. Если вскрыть один из этих злополучных агрегатов, то, вероятно, можно будет определить, в чем заключается причина их скверной работы. Конечно, я лишусь при этом одного опреснителя, но от него так и так мало прока. Поэтому я решительно берусь за нож и вспарываю безвольно обмякший шар. Выясняется, что загрязняющая конденсат соленая вода попадает в него с пропитанного ею черного пористого вкладыша, который при снижении давления воздуха в баллоне касается его пластиковых стенок. Кроме того, бесконечные сотрясения, испытываемые плавающим по взволнованному морю опреснителем, вызывают разбрызгивание соленой воды со вкладыша, опять же попадающей в скопившийся дистиллят. Выходит, что здесь не одна, а целая пачка проблем, но решение требуется найти для всех. Необходимо как-то заткнуть все дыры в пластиковых боках опреснителей и стабилизировать их положение.
Мой бортовой опреснитель оказался никуда не годным. Испарение в нем происходит недостаточно активно, а вентиляция внутреннего объема слишком сильна для того, чтобы влага конденсировалась на крышке ящика. Но зато мне удается заставить работать последний из «фирменных» опреснителей, плотно привязав его к плоту так, чтобы его не колотило волнами; однако здесь он сильно трется. А почему бы не попытаться запустить его прямо на борту? Вытаскиваю его из воды и укрепляю на верхней камере корпуса плота. Баллон немного сникает, но форму не теряет, и вкладыш не касается пластиковых стенок. Отведение дистиллята тоже значительно улучшается, потому что водосборный мешочек теперь уже не валится набок, а висит почти вертикально. Прямо на моих глазах внутри баллона появляются чистые, прозрачные капли опресненной воды, которые стекают в водосборник. Ура! Эта штука действует! А у меня еще три пинты в резерве… может быть, скоро их будет больше! Спустя одиннадцать дней во мне с новой силой разгорается надежда. Покуда не развалится плот и будет работать опреснитель, я смело могу рассчитывать еще на двадцать дней. Вот только плот… Пожалуйста, не надо акул! Меня беспокоят не только плотные ряды острых акульих зубов. Шкура этих созданий напоминает грубый наждак; они способны погубить мой плот, просто потеревшись об него боками.
Раскидываюсь на спине под целительными лучами солнца. Уж чего-чего, а времени для размышлений у меня навалом. Дорады и спинороги тычутся носами в днище плота. По-видимому, там, внизу, уютно обосновалась колония морских уточек. Спинороги ими кормятся, но вот что привлекает дорад, я себе не представляю. Обычно они принимаются за меня по вечерам, где-то в сумерках, ощутимо постукивая по выпуклостям прогнувшегося подо мной или моим снаряжением пола. Они ведут себя, словно собачки, которые тычутся мордами в руку хозяина, выпрашивая кусочек мяса, приглашая с ними поиграть или требуя, чтобы их ласково почесали за ухом. Я их так и зову — мои собачонки или собачьи мордашки. Спинорогов я именую дворецкими за их важный вид, напоминающий о крахмальном воротничке.
Море лежит плоское как блин. В небе, словно приклеенные, недвижно зависли облака. Солнце палит нещадно, поджаривая мое иссушенное тело. Действующий опреснитель вполне способен снабдить меня как раз таким запасом питьевой воды, который нужен, чтобы преодолеть три сотни миль, оставшиеся до трассы активного судоходства. Ветер сменил направление. Мне почему-то кажется, что трасса перестала приближаться и между нами и ею простираются все те же самые триста миль. А когда меня одолевает дремота, моя возбужденная фантазия переносит меня из океана то на палубу судна, то на прохладную зеленую травку у пруда возле дома моих родителей.
Внезапный толчок выводит меня из оцепенения. Выглядываю за борт. Огромная круглоголовая зверюга, потеревшись об днище своей плоской серой спиной, лениво разворачивается на следующий круг. Невероятно, но дорады и спинороги вовсе не разбегаются от пожаловавшей к нам акулы! Напротив, они сбиваются подле нее плотной стайкой. Наверное, приглашают на чашку чая. «Пожалуйте к нам, голубушка! Отведайте-ка кусочек вот этой большой черной лепешки». Она медленно заходит мне в корму и опять подныривает под днище. Перевернувшись брюхом вверх, кусает один из расположенных снизу балластных карманов, сотрясая весь плот конвульсивными движениями своего десятифутового тела. Какое счастье, что там есть балластные карманы! Иначе эта зверюга прокусила бы днище, хотя надувные камеры при этом еще не пострадали бы, по крайней мере пока. Не пальнуть ли в нее, рискуя потерять стрелу? Акула выплывает из-под плота прямо и опрокидывается передо мной почти у самой поверхности воды. Жму на спуск, и стальная стрела попадает ей в спину. Но это все равно что стрелять по камню. Одно резкое движение, и акула неторопливо уходит. Я долго слежу за ней взглядом, прежде чем свалиться без сил, терзаясь жаждой хуже прежнего. Раньше я думал, что с приближением акулы все рыбы вокруг бросятся врассыпную, уведомив тем самым об опасности и меня, но теперь уже знаю, что доверять им дозорную службу нельзя. Меня беспокоит укрепленный под нижней камерой газовый баллончик и его шланг, через который плот надувается при сбрасывании на воду. Если этот шланг будет прокушен, не спустит ли и весь плот? Не захочется ли акуле при виде баллончика укусить шланг, на котором он висит? Беспокойство, беспокойство, беспокойство. Озабоченный я ложусь спать, озабоченный пробуждаюсь по утрам. Когда все погружается во тьму, я, засыпая, мечтаю оказаться где-нибудь, где не будет никаких тревог. Как навязчивы стали и как упростились мои желания!
Я пытаюсь сделать себе бортовой солнечный опреснитель. Справа показан общий вид этого устройства, а слева — его вид в разрезе. В пластмассовый ящик (А) помещены три пустые банки от консервированной воды. В каждую из них я вкладываю куски черной ткани от вкладыша из разорванного опреснителя. Эта ткань хорошо поглощает солнечное тепло и испаряет соленую воду (В). Испарения будут подниматься вверх, конденсироваться на пластике (С,D) и собираться на дне ящика, снаружи консервных банок. Но эксперимент этот, к моему огорчению, завершается неудачей. У меня мало липкой ленты, чтобы тщательно запечатать пластик.
Вдруг плот выпрыгивает из воды и отлетает в сторону, словно неведомый гигант отшвырнул его носком своего ботинка. Шершавая кожа с пронзительным звуком скребет по днищу, и я мгновенно просыпаюсь и подскакиваю. «Не валяйся на днище!» — рявкаю я сам себе, подтягивая пенопластовую подушку и спальник поближе к выходу. Усевшись сверху, я стараюсь поменьше давить своим весом. Держа наготове ружье, всматриваюсь во тьму. Акула сейчас с другой стороны. Надо дождаться, пока она покажется впереди. Вдруг воду прорезал острый плавник, и она вскипела, загоревшись фосфорическим огнем. Плавник огибает мой плот перед следующим нападением. Еще мгновение, и мерцание света в темной глубине показывает мне, что акула уже тут. Я колю с размаху. Раздается всплеск — мимо. А, черт! От всплеска она может разъяриться, и следующая атака будет еще свирепее. Снова плавник режет поверхность, и акула со скрежетом врезается в плот. Снова бью туда, где мерцает свет. Достал! Вода в море точно взрывается, темный плавник вскидывается перед самым моим носом, описывает круг и затем исчезает. Где она? Только гулкие удары моего сердца нарушают тишину. Громко разносится этот звук над тихими черными водами океана, взлетая до самых звезд. Я жду.
Залпом проглотив сразу полпинты воды, я устраиваю свою постель таким образом, чтобы при первом же толчке немедленно вскочить и занять позицию у входа. Лишь несколько часов спустя я проваливаюсь в тяжелый сон. Два дня я медленно дрейфую под пылающим солнцем. Каждые двадцать четыре часа я перемещаюсь на 14—15 миль. Голодные спазмы стискивают все мои внутренности. Во рту горит. Но опреснитель ежедневно производит по двадцать унций пресной воды. Несмотря на то что от восхода до захода солнца я выпиваю целую пинту, мой водный резерв начинает увеличиваться. Во время штиля видимость улучшается. Если встретится судно, там скорее заметят мой ярко-оранжевый тент. Зато и акулы чаще показываются во время штиля. При такой скорости придется плыть две недели, чтобы добраться до судоходной трассы. Часами я изучаю карту, оценивая минимальное и максимальное время и вычисляя расстояние, отделяющее меня от спасения.