Я вошла в крохотную прихожую. Дверь за моей спиной захлопнулась, в обратном порядке звякнув замком и цепочкой.
– Проходь в горницу, слышь, – сказал старик, довольно бесцеремонно подталкивая меня вперед. – Гляньте, хлопцы, кто к нам пришел…
Убранство «горницы» характеризовалось подчеркнутым минимализмом – даже учитывая весьма скромные размеры хрущевских квартир. Пузырящиеся на стенах обои, пузырящийся на полу паркет, справа – немытое окно и диванчик с поролоновым сиденьем, из тех, на каких ждут своей очереди в коридоре поликлиники. Кроме диванчика, мебель «горницы» составляли шаткий пластиковый столик на железных ножках, два разнокалиберных табурета и зеленый ящик из-под бутылок.
За столом на ящике и табурете сидели двое: лысый круглолицый дядька и здоровенный полуголый парень лет двадцати. Они никак не могли сойти ни за Катькиного младшего братца, ни за ее же бабушек-старушек с обеих родительских сторон. Тут даже такая идиотка, как я-умная, должна была сообразить, что квартира не та. Я непроизвольно попятилась, наступив при этом на ногу стоявшего сзади старика.
– Ой, простите! Я, кажется, ошиблась адресом…
Парень с размаху хлопнул ладонью по колену и радостно заржал. Лысый тоже заулыбался.
– А ты сразу: участковый, участковый… – сквозь смех проговорил молодой. – А это телка. Участковый… ну ты даешь… участковый…
– А хоть бы и участковый, – шепеляво отозвался старик, проходя мимо меня к свободной табуретке. – Я бы ему, суке, без ордеров хрен открыл бы. Не те времена, слышь. Нынче народ права имеет. Банкуй, слышь.
Все еще посмеиваясь, парень взялся за бутылку – темную «бомбу» особо бормотушного портвейна.
– Участковый…
По-видимому, это слово оказывало на него такое же действие, как щекотка. Круглолицый с сомнением покачал лысиной:
– Права, права… Это вам права, а мне… – он ввернул матерное слово. – Ты, дед, пенсионер, с тебя и взятки гладки. А Серый вообще молодой. Молодые разве что понимают? А мне с начальником ссориться не с руки.
– Подумаешь, молодой! – возразил парень, ловко разливая по стаканам бурую пузырчатую жидкость. – Ты тоже не старый…
Он водрузил бутылку на стол с такой бережной осторожностью, как будто «бомба» и в самом деле могла взорваться.
– Хех! – весело закивал старик. – Верно говоришь, Димыч. Я вот свое уже отходил. У Серого еще все спереди, слышь. А ты вроде как посередке, на тебе и ездиют. Жисть… Ну, давайте…
Они выпили, синхронно двигая кадыками. Все трое вели себя так, как будто меня не было в комнате, и это пугало настолько, что я просто не могла сдвинуться с места.
– А телка-то ничего, – морщась от выпитого, проговорил парень. – Пухленькая. Есть за что подержаться.
Лысый весело подмигнул.
– Вот и подержишь, пока я драить буду.
Старик захихикал и, взяв со стола нож, принялся резать крупными ломтями кирпичик хлеба.
– Ну, Димыч, ну Димыч… – он покрутил головой. – Ты уж скажешь, так скажешь… Зачем держать-то, слышь? Будто она сама не согласная. Чай, сама пришла, никто силком не тащил. Ты ведь согласная, а, дочка?
За стеной кто-то включил магнитофон или проигрыватель. «Мой адрес не дом и не улица…» Актуально, что и говорить.
– Я пойду, ладно? – выдавила я, бочком-бочком продвигаясь к двери.
– Ку-уда?! – парень, не поднимаясь с места, вытянул руку, и одним движением отбросил меня назад. – Куда? Иди к окошку, телушка.
Выронив тубус, я отлетела к дивану.
– И то, – одобрил лысый Димыч. – У окошка светлей будет. Нехай глядит, где там правильный адрес… Твой адрес не дом и не улица, твой адрес вот этот диван…
– Хех, хех… – снова закудахтал старик.
– Вы что… – сдавленно пролепетала я. – Вы зачем… пустите… я пойду… мне надо…
– Ну что, – с деловым видом произнес лысый, – как будем? В порядке старшинства? Дед, ты как?
– Хех, хех… – старик хихикнул и задумчиво, словно вслушиваясь в себя, постучал по столу рукояткой ножа. – Не, хлопцы, я прежде на вас, молодых, посмотрю. А там, гляди, и у меня всхочет. Хех, хех… Давай первым ты, Серый. Молодым везде у нас дорога. Хех, хех…
Все трое, как по команде, обернулись и уставились на меня оценивающими взглядами, отвратительными, как липучка от мух. В сравнении с этими тремя мерзкими хряками даже чавкающая грязь на тропинке была вершиной небесной чистоты. Пластинка за стеной кончилась, и в наступившей тишине послышался дробный перестук чьих-то каблучков по паркету верхнего этажа.
– Это Валькин, что ли? – спросил лысый, переводя взгляд с меня на старика и кивая в сторону потолка.
– Дык, а чей же еще? – ответил старик, снова берясь за хлеб. – Валькин, само собой. Уже два месяца как бегаить, по балде стучить.
– Это у ней второй?
– Третий, – старик скорбно покачал головой. – Родют, как кошки. А зачем родют? Родют, родют – нищих плодют.
Словно в подтверждение его слов, снизу из подвала послышался кошачий вопль, и дед назидательно воздел перст.
– О, слышь? Я ж говорю, как кошки… Ну, чего сидите? Давай, Серый.
Серый снова ощупал меня липким взглядом.
– Не, сначала еще по стаканчику.
– Вот это по-нашему! – согласился лысый. – Первым делом, первым делом бормотуха, ну а девушки…
– …а девушки потом! – весело подхватил дед. – Хех, хех… ох, Димыч, Димыч, ты уж скажешь, так скажешь. Банкуй, молодежь!
За стеной снова завели ту же пластинку про адрес. Парень, ухмыляясь, взялся за бутылку.
– А вы как думали? – сказал он, тщательно отмеривая порции. – Думали, я на нее залезу, а вы тут под шумок винище добьете? Ну уж нет… я ведь тоже не пальцем деланный.
Я смотрела на них во все глаза, и мой чудовищный страх постепенно уступал место столь же чудовищной обиде. Эти три неандертальца не испытывали никаких сомнений относительно того, что намеревались сотворить со мной. Они видели во мне законную добычу, кусок теплого сладкого мяса, ходячую вагину, в которую всякий уважающий себя пещерный житель имеет право тыкать своим грязным дрючком. Но еще обиднее было то, что я сама ощущала полнейшую беспомощность. Никто во всем мире не мог меня защитить. Подонки точно знали, что никто их не накажет: ведь я действительно пришла сюда по своей воле. И тетки на скамейке перед подъездом охотно подтвердят этот факт.
Что делать? Кричать, звать на помощь? Словно в ответ, со стороны лестничной площадки донеслись крики – басовитый мужской и истошный женский. Слов было не разобрать – их перекрывали вагонные колеса, оглушительно выстукивающие «мой адрес Советский Союз».
– Смирновы? – осведомился лысый, ставя на место стакан и отламывая корочку от хлебного ломтя.
– Они, – подтвердил дед. – Что ни день собачатся. Хоть бы уже зарезал ее, слышь…
Парень мрачно кивнул:
– Я бы точно зарезал. Чтоб не борзела.
– У тебя еще все спереди, – хохотнул лысый. – Молодой. Еще и по первой не ходил. Дед, а дед, ты когда по первой пошел?
– Шешнадцати не было… лучок, что ли, покрошить?
Старик выудил из-под газет луковицу и снова взялся за нож.
Нет, звать на помощь было бесполезно: мне и «адрес-советский-союз» не перекричать, а уж Смирновых и подавно. Что же делать, что делать? И что со мной будет потом, когда эти твари измочалят меня и выкинут на лестницу? Куда я такая пойду, как доберусь домой? И мама… боже мой, каково придется маме?! Я-то как-нибудь справлюсь, выживу, но мама… у нее давление… у нее сердце…
– Ну чего, допили, пора и за дело, – сказал лысый. – Серый, если тебе в лом, давай я начну. У меня уже давно чешется.
Ухмыляясь, он принялся ощупывать меня пьяными бормотушными глазками.
– Ни-ни, – запротестовал молодой. – Сначала я. У тебя ж как у слона, все там раздолбаешь…
Парень громко рыгнул, сунул в пасть кусок хлеба и стал приподниматься, вытирая ладони о штаны. Я в тот момент уже могла думать только о маме. Ее потерянное опрокинутое лицо с посиневшими губами покачивалось перед моим мысленным взором. Теперь уже не страх и не обида, а лишь слепящая ненависть белой волной вскипала в моей груди, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. Наверно, поэтому я видела все происходящее как в сильно замедленной съемке. Ненавистное полуголое тело в трех шагах от меня поднялось с ящика, выпрямилось и переступило с ноги на ногу.
«Выдохнуть… – пронеслось в моей голове. – Вдохнуть… выдохнуть… вдохнуть… сдохнуть… сдохнут! Пусть они все сдохнут! Прямо сейчас!»
По потолку снова дробно простучали каблучки. Сквозь «адрес-советский-союз» и вопли четы Смирновых я едва слышала собственный голос.
«Колеса диктуют вагонные…»
– Сдохни!
Это сказала я или надиктовали колеса?
– Сдохни! Сдохни! Сдохни!
Видимо, все-таки я… Дальнейшее заняло не больше десяти секунд, но в очень замедленной съемке растянулось бы на целую мотыльковую жизнь. Дед аккуратно отрезал от луковицы очередной ломтик и вдруг произвел быстрое круговое движение ножом.
– Кр-р-р… – произнес лысый.
Он разом перестал улыбаться и обеими руками схватился за горло. Из красной щели на его шее лилось и фонтанировало, как из прорвавшегося кухонного крана.
– Кр-р-р… – повторил лысый и с грохотом рухнул с табуретки.
Молодой, стоявший уже в шаге от меня, удивленно поднял брови и стал поворачиваться, чтобы посмотреть, что там упало. По лицу его продолжала размазываться идиотская слюнявая полуулыбка. Он не успел повернуться. Старик вскочил, приобнял молодого сзади за шею и резко дернул вниз, насаживая на нож. Парень упал навзничь и мелко-мелко застучал каблуками. Изо рта его потекла красная струйка, кончик хлебного ножа вылез наружу и торчал под левым соском. Я перевела взгляд на деда. Покачиваясь на полусогнутых ногах, он растерянно озирался вокруг, явно пораженный случившимся.
– Как же это, слышь? – недоуменно проговорил старик, поднимая на меня выцветшие безумные глаза.
– Сдохни! – скомандовала я прямо в его потерянное лицо с посиневшими губами. – Сдохни, кому говорят!
Дед еще раз качнулся, схватился за сердце, захрипел и повалился на затихшего к тому времени Серого.
«А они ведь и в самом деле сдохли, – равнодушно констатировала я. – Все трое. Я им сказала сдохнуть, и они сдохли…»
Тут-то я и сообразила, что в наступившей тишине слышу только ходики. Ходики на стене.
2
Остановив наступление на мои туфли, лужа на полу сразу поскучнела и принялась тускнеть. «Что теперь?» – думала я. Ясно, что нужно как-то выбираться, но как? Мысль о том, что придется еще раз миновать скамеечную рентгеноскопию при выходе из подъезда, приводила меня в трепет. Эти чертовы тетки наверняка обратят внимание на каждую деталь, даже самую мелкую. Например, такую как капли крови на одежде и обуви. Их ведь, сколько ни отмывай, все равно где-то что-то останется. Да и где тут отмыться? В здешний совместный санузел я не войду даже под угрозой смертной казни.
Кстати, угроза казни выглядела вполне реальной. Три трупа – это тебе не игрушки. Никто не посмотрит, что ты комсомолка и отличница. Высшая мера наказания как минимум.
– Как минимум… – передразнила умная-я. – Если высшая – минимум, то каков же тогда максимум?
– Знаешь что? – сердито ответила я-дура. – Ты бы лучше помалкивала. Кто меня сюда затащил? 7-а, 7-а… теперь довольна, умница?
– Сама виновата! – парировала эта нахалка. – Нечего чужим умом жить! Своей головой нужно думать!
– Это, между прочим, наша общая голова, – напомнила я. – И высшая мера относится ко всем, в том числе, и к умным. Так что, будь добра, оставь эти сарказмы при себе. Скажи лучше, как отсюда выйти?
– Как, как… через окно, кверху каком, вот как. Тут ведь первый этаж, помнишь?
Что ж, это, пожалуй, идея…
Я забралась с ногами на диван, дошла до самого краешка и стала высматривать чистый кусок пола, куда можно было бы спрыгнуть. Задача оказалась непростой: из этого лысого гада-шутника натекло море разливанное. Я покосилась в его сторону. Шутник лежал, как упал, – на боку, только руки уже не прижимались к горлу, а были праздно сложены рядом, ладонь к ладони, словно лысый собрался поаплодировать моей находчивости. В открытых глазах мертвеца теперь не было видно ни похоти, ни бормотушного тумана, а только… – черт его знает что – наверно, удивление. Мертвым лысый Димыч казался куда симпатичней живого лысого Димыча.
– Ну вот, – сказала умная-я. – Еще пожалей его, дура. Поинтересуйся: как дела, Димыч? Уже не чешется там, где чесалось?
Я снова обратилась к изучению пола. Так. Чистого участка не просматривалось. Но если встать деду на спину, а оттуда перешагнуть на табурет, то можно добраться до ящика. А там уже рукой подать до двери в смежную комнату.
– А если он жив?
– Кто?
– Дед. Ты на него встанешь, а он вдруг ка-ак схватит… В фильмах ужасов всегда так: думаешь, он уже всё, а он…
– Ма-а-алчать! – прикрикнула умная-я. – Вперед, дура! Они участкового ждали, помнишь? Если сейчас придет участковый, что тогда будет?!
Ухватившись за боковой поручень, я вытянула ногу и попробовала деда на живость. Отрицательно. Я осторожно перенесла центр тяжести на вытянутую ногу, то есть на дедову спину… то есть на них обеих. Вот только бы он не вздумал сейчас скатиться с Серого… То-то мы тогда поваляемся вчетвером в этой чертовой луже… Ага… Теперь на табуретку… В три приема я добралась до смежной комнаты и глубоко вздохнула, прежде чем заглянуть туда. К тому времени я уже ощущала себя Раскольниковым, зарубившим трех старушек-процентщиц, и мне вдруг пришло в голову, что в смежной комнате тоже может обнаружиться какая-нибудь ни в чем не повинная Лизавета.
К счастью, комнатушка была пуста, если не считать грязного топчана и кучи тряпья в углу. Не теряя времени, я распахнула окно и выглянула наружу. Метра два от земли… не так уж и высоко… Комната выходила в соседний двор – точный двойник предыдущего, только без дохлого слона: здешние мусорные кучи тянули разве что на бегемотов. Вдоль этой, тыльной стороны дома тянулось тощее болотце, безуспешно притворяющееся газоном. Подоконники в «хрущобах» отсутствовали – очевидно, предполагалось, что они должны наступить одновременно с коммунизмом. Я вскарабкалась на нижний край оконной рамы, примерилась и прыгнула.
Спортсменка из меня та еще, но обошлось без особенных потерь. Болотце-газон благотворно смягчило падение – благотворно, но не совсем бескорыстно. В качестве платы за услугу оно предъявило претензии на мою обувь: при приземлении ноги ушли по щиколотку в топь, и на свет божий я их вытянула в одних колготках. Пока я возилась, переступая босиком в холодной грязи и пытаясь нащупать утонувшие туфли, сверху из окна послышался звонок. О, я сразу узнала этот неприятный, сверлящий, с вывертом звук. Кто-то звонил в дверь квартиры, которую я только что покинула, в буквальном смысле ступая по трупам поверженных врагов!
– Участковый! – в панике возопила я-умная. – Что ты там копаешься, дуреха?! Скорее, скорее!
Отчаяние подстегнуло меня, и пропавшие было туфли сами прыгнули в мои дрожащие руки. Не тратя драгоценных секунд на обувание, я выскочила на более-менее твердую почву и бросилась бежать. Я неслась, не разбирая дороги, по грязи, по размокшим газонам, по твердому растрескавшемуся асфальту, и снова по грязи, и снова по лужам. Куда угодно, лишь бы подальше от этого кошмара! Не знаю, сколько времени продолжался этот антилопий забег меж хрущобных зебр, монументальных помоек и слоновьих могильников. Знаю только, что в какой-то момент я споткнулась, растянулась во весь рост и, подняв голову, обнаружила себя перед детской песочницей, под пристальным взглядом малыша лет шести с совком и ведерком.
– Тетя, тебе больно? – участливо поинтересовался он.
– Не очень, – соврала я.
– Тогда копай, – сказал малыш, протягивая мне совок. – Тетя, копай!
– Погоди, – сказала я и уселась на край песочницы. – Дай обуться и вообще. Кстати, не подскажешь ли мне, где я?
Малыш пожал плечами:
– Здесь. Ты здесь.
– Понятно, что здесь. Улица, как называется улица?
Он задумался, с недоумением наблюдая, как я натягиваю грязные туфли на мокрые ноги. Похоже, паренек всерьез сомневался, стоит ли доверить такой подозрительной особе столь важную партизанскую тайну.
– Это улица сапёа Кейзача, – проговорил он наконец, сильно картавя.
– Ага, улица сапера Кирзача, – отозвалась я, изо всех сил борясь с подступающим отчаянием. – И находится она «здесь». А ты, стало быть, минируешь песочницу? А где тут железная дорога, мой малолетний боевой друг? Что-то мне ужасно захотелось подорвать парочку-другую эшелонов…
– Доога там, – сказал малыш, указывая совком в проход между домами. – Тетя, копай!
Я не стала копать, да простят меня все отважные партизаны, саперы и неизвестные солдаты. Я добралась до железнодорожной станции и, кое-как отмыв туфли в относительно чистой луже, села в электричку, идущую до Балтийского вокзала. И там, в вагоне, почти согревшись и уже почувствовав себя в безопасности, я вдруг обнаружила, что мне чего-то не хватает. Тубус! Убегая из квартиры, я забыла там тубус! Тубус с чертежами курсовой работы! И главная проблема тут заключалась даже не в самих чертежах – их-то можно было восстановить за пару бессонных ночей. Главная проблема заключалась в штампах. Если кто не в курсе: штампом называется такая специальная таблица в углу чертежа, где, среди прочего, указывают имя и фамилию автора-исполнителя. В данном случае – фамилию автора-исполнителя резни в квартире № 31 дома 7-а… Или 7-б?.. – ладно, теперь уже не столь важно.
Был уже час пик, и трамваи от вокзала шли переполненными. Это означало, что мне неизбежно пришлось бы пачкать других пассажиров своим удручающе грязным плащом. Я немного постояла на остановке под косыми взглядами потенциальных попутчиков и решила идти пешком. Над Лермонтовским проспектом сгущались сумерки, зажглись фонари, начал накрапывать дождик. У входа в мясной угрюмо копошилась черная очередь. Люди возвращались с работы, поспешно разбегались по домам. Кому-то эта картина, возможно, показалась бы мрачной. Но мне в тот момент хотелось плакать от избытка нежности. Я наконец-то вернулась в свой город. В город с настоящими улицами и настоящими домами, похожими на дома, а не на стадо зебро-мутантов.