Он случайно попал в Команду, потому что случайно оказался в одном классе с Катькиным Мишкой, потому что случайно жил в районе той же школы, потому что его военно-морского папашу случайно перевели в Питер из Владивостока, потому что… – и так далее, до бесконечности. Точно так же и я случайно попала в Катькины подружки, когда мы случайно сели за один стол на одной из первых лабораторных работ, а потом я случайно пригласила ее на свою роскошную хату, случайно доставшуюся маме от ее родителей, случайно попавших сначала в первые случайные ряды, а затем в случайную мясорубку, которая молола тогда многих, но все же не всех. Не слишком ли много случайностей? Где он, сознательный выбор?
Бима понимающе поглядывала на меня со своего наблюдательного поста у комода. Вот уж кто понимал цену настоящей случайности! Она тоже заранее не знала, когда ей удастся смыться, усыпив нашу бдительность. А потом, уже смывшись, она понятия не имела, кто встретится ей сегодня в поспешных поисках собачьей любви: полкан или тузик, породистый красавец сеттер или истеричный пинчерок на кривых подгибающихся ножках… А может, и вовсе не встретится никто? Случайность, случайность, случайность… И вот выясняется, что со мной, Биминой хозяйкой и человеком, происходит примерно то же самое, что и с моей собакой!
Когда я думала так, мне становилось нехорошо. Но уже в следующий момент, зайдя в мамину комнату и припомнив то, что происходило здесь в ночь на старый Новый год, я начисто забывала обо всех этих рассуждениях. Ладони мои теплели сами по себе, глаза начинали блестеть, кровь приливала к щекам, и мама обеспокоенно спрашивала:
– Сашенька, с тобой все в порядке? Ты не заболела?
Нет, я не заболела. Я влюбилась. Сначала я поняла это, а уже потом сделала другое, не менее важное открытие. Случайности и все прочие недоразумения существовали исключительно в видимом мире, на свету. Зато в темноте все обстояло совершенно иначе. Действительно, во мраке маминой комнаты мы практически не видели друг друга. Там, в темном ущелье поцелуев, было не до того, чтобы оценивать расстояние от Моськи до Коськи, а также длину ног, узость талии и овсяность волос. Имело значение лишь то, что шло изнутри, из тьмы: щемящее томление, восторг замирающего сердца, трепет настоящей, истинной жизни в удивленной, распахнутой до последнего закоулочка душе. Я поняла, что именно поэтому, целуясь, люди закрывают глаза: они хотят лучше видеть свою любовь.
Лоська же все это время вел себя так, как будто ничего не случилось. Поэтому мне пришлось взять дело в свои руки. Где-то в начале марта я улучила момент и подошла к нему на перемене между парами.
– Лоська, я вижу, ты хочешь мне что-то предложить.
– Да? – растерялся он.
– Да, – твердо сказала я. – Ты хочешь предложить мне погулять сегодня вечером. Я права?
– Э-э… – протянул он.
– Вот и славно, – заключила я. – Тогда приходи часикам к девяти. Будут только свои: ты, я и Бимуля.
Он позвонил в дверь ровно в девять. Я вывела на поводке недоумевающую Биму. Мы в полном молчании обогнули квартал и вошли во двор, где в относительно темном месте стояла заранее присмотренная мною скамеечка.
– Присядем?
Следующий час мы провели не менее результативно, чем в маминой комнате полтора месяца тому назад. И все закрутилось. Многоопытная Катька охотно просветила меня относительно следующих шагов. Завершив свою пространную лекцию, она помолчала и сказала с нескрываемой завистью:
– Мне бы такую хату, вот уж я бы оторвалась по полной… – потом еще немного помолчала и добавила: – Хотя, знаешь, нет, лучше не надо. С такой космо-халявой и залететь недолго…
Инициатива по-прежнему принадлежала почти исключительно мне, но тут уж ничего не поделаешь – Лоська есть Лоська. Да я, собственно, и не возражала: мне было абсолютно плевать на то, кто что подумает. Мысли, слова и выражение физиономий окружающих лиц относились к внешнему видимому миру, то есть не имели никакой связи с тем, что касалось меня и моей любви. Я довольно быстро научилась четко разделять свое отношение к этим двум не пересекающимся пространствам.
Если бы он еще научился почаще набирать номер моего телефона – это было бы чрезвычайно кстати, особенно, в такие дни, как сегодня…
Бимуля снова завозилась у моих ног, поднялась, потянулась, зевнула. В ее беглом взгляде в мою сторону читался откровенный упрек. Я посмотрела на часы: половина девятого. Лоська так и не позвонил.
– У-у-у… – запротестовала Бима, увидев, что моя рука тянется к диску телефона.
– Не твое дело, – огрызнулась я. – Во все тебе надо вмешаться, да? Как-нибудь без хвостатых обойдемся…
Гудки… гудки… Хоть бы только сам подошел. Сегодня у меня совсем нет сил на его звероподобную мамахен.
– Алло!
– Добрый вечер, Валентина Андреевна, – бодро протараторила я. – Можно Костю к телефону?
– Кто его спрашивает?
Эта крашеная гиена упорно делала вид, будто не узнает мой голос, хотя мы переговаривались как минимум несколько раз в неделю.
– Это Саша, Валентина Андреевна.
Сейчас переспросит: «Саша?», как будто понятия не имеет, какая это может быть Саша, затем выдержит длинную садистскую паузу и добавит: «Ах, Саша…» Тварь.
– Саша? – пауза. – Ах, Саша…
Лоськина квартира находилась не слишком далеко от нашей – на проспекте Декабристов. Мне уже приходилось бывать там, хотя и только в те моменты, когда Лоськины родители уезжали в отпуск. Папаша-Слепнев, капитан второго ранга, работал на военной кафедре в нашем же институте, а мамахен учительствовала в школе. Бедные дети… В квартире было три спаренных телефона: в гостиной, в комнате у Лоськи и в родительской военно-морской спальне. Поэтому я отчетливо представляла себе, как крашеная гиена, вся в крему, грудях и бигудях, кладет трубку на тумбочку рядом с кроватью в своей спальне, прежде чем завопить на всю квартиру: «Котя!»
– Ко-о-отя-я-я! Это тебя! Только недолго, тебе надо заниматься!
Лоська взял трубку.
– Алло.
– Привет.
– Привет.
Я сразу приободрилась. Кроме меня, вряд ли кто смог бы различить в голосе Лоськи следы радости. Но он явно был рад меня слышать. Уже что-то.
– Я тут на прогулку выхожу. Не хочешь присоединиться?
Он усмехнулся:
– Будут только свои: ты, я и Бимуля?
Это была наша общая, понятная только нам шутка. Крашеной гиене, которая наверняка подслушивает все наши разговоры, ни за что не понять. Но ей, гадине, и понимать не надо. Вот она снова вопит из спальни:
– Ко-о-отя-я-я! Тебе надо заниматься!
– У меня послезавтра зачет, Сань, – неловко проговорил Лоська. – Давай, может, после.
– Ладно, давай после, – тут же согласилась я. – Позвонишь?
– Ага.
– Ну, пока.
– Пока.
Ни фига он не позвонит, придется самой. Потому что Лоська есть Лоська, ничего не поделаешь. А уж Лоська во власти гиен – тем более. За что она так ненавидит меня?
Подошла Бимуля, ткнулась носом в колени: «Пойдем, а? Ну, пожалуйста. Ты уже пять раз обещала…»
– Ладно, – вздохнула я, сматывая с головы полотенце. – Пес с тобой, сучка. Порыли.
Собаченция взвизгнула и опрометью бросилась в коридор. Нашему выходу на прогулку всегда предшествует четкий, детально разработанный ритуал. Услышав мое «Порыли», Бимуля делает ровно шестнадцать пробежек вдоль коридора во всю его десятиметровую длину – от входа в квартиру до моей комнаты и обратно. Входная дверь обита дерматином, поэтому Бима безбоязненно атакует ее всем телом. Дверь вздрагивает, но выдерживает удар. Приземлившись на все четыре лапы, животное стремительно разворачивается и мчится в противоположную сторону. Дверь в другом конце коридора куда субтильней, и у Бимы хватает ума вовремя затормозить. Свистя когтями по паркету, она доезжает до конца, и весь процесс повторяется заново. Ба-бах! – во входную дверь… Фью-и-и-ть! – по паркету… Ба-бах! Фью-и-и-ть! Ба-бах! Фью-и-и-ть! И так ровно шестнадцать раз, восемь бабахов и восемь фьюитей. Вмешиваться в этот процесс бесполезно – легче остановить извержение вулкана.
Я оделась потеплей, и мы вышли.
– Пойдем на нашу скамеечку, Бимуля? Что скажешь?
Бима сдержанно шевельнула хвостом в знак согласия. Без сомнения, она предпочла бы более длинную прогулку, но в то же время не могла не принять во внимание и удручающее состояние хозяйки. Мы обогнули квартал. Вот и двор, а там и скамейка – та самая, на которую я когда-то привела своего ненаглядного Лоську. Я села и стала ждать, пока Бимуля проверит визитные карточки, оставленные во дворе окрестными дамами и джентльменами – как хвостатыми четвероногими, так и двуногими прямоходящими. Мне было просто необходимо поговорить с кем-нибудь родным. Мама, к сожалению, отпадала: нельзя взваливать на нее еще и эту тревогу. Сердечный друг в настоящий момент корчился бессильным червяком под пятой своей деспотичной мамаши. Оставалась только Бима. Биме можно доверить всё, что угодно. Эта подруга не выдаст, не обманет.
Наконец в темноте двора мелькнула тень «неопределенной окраски». Судя по довольной морде, собранная информация привела Бимулю в превосходное расположение духа. Она легко вспрыгнула на скамью и уселась рядышком, плечом к плечу. Обычно собаки смотрят на нас снизу вверх, что неправильно трактуется многими людьми как знак покорного униженного подчинения. На самом же деле, это просто такое устройство черепа: снизу намного лучше видно незащищенное горло. Но меня и маму Бимуля любит настолько беззаветно, что, презрев инстинкт хищника, предпочитает сидеть с нами на одном уровне, демонстрируя тем самым полное отсутствие агрессивных намерений. Над нами тремя оказывается в такие моменты только Господь Бог – ему-то в горло и направлен угрожающий Бимулин взгляд. Мол, только попробуй навредить этим двум недотепам, о Всемогущий Боже, – я тебе за них живо глотку выгрызу…
– Ох, собаченция, знала бы ты, какой у меня сегодня был день, – вздохнула я. – Всем дням денек…
Бима ободряюще подтолкнула меня плечом – мол, давай, рассказывай.
– Ты ведь слышала, что я Катьке по телефону наплела?
Собака фыркнула. И в самом деле – еще бы не слышать, такую истерику попробуй не услышь…
– Так вот, – тихо продолжила я. – Я ей наврала. Нет, не про автобусы – автобусы там и вправду жуткие. Наврала про тубус, который якобы забыла в автобусе. На самом-то деле я перепутала квартиру. Видишь, какая дура у тебя хозяйка?
Бимуля слегка наклонила голову и бросила на меня смущенный взгляд: мол, зачем же так преувеличивать? Мол, умом ты действительно не блещешь, но и дурой, вроде как, не назвать…
– Еще как, Бимуля, еще как назвать… – я сокрушенно покрутила головой. – В общем, я зашла в другую квартиру, а там… там эти трое. Алкаши такие, гады… мрази… сволочи…
Я почувствовала, что рыдания опять подступают к моему горлу. Бима укоряюще заурчала рядом. Это значило: «Сколько раз тебе говорить, чтоб не ходила гулять без меня? Только представь себе, что было бы, если б мы зашли туда вдвоем! Посмотрела бы я на того, кто посмел бы задрать на тебя хвост…»
– Ну, ты тоже, думай, что говоришь… – ответила я, быстро смахивая слезу. – Как бы я тебя взяла? Собак в метро не пускают…
Бима презрительно зевнула. Конечно, это была крайне неуклюжая отговорка. Факт: обратно я добралась другим путем, без всякого метро – пешком и электричкой.
– Ладно, – признала я. – Могла бы и взять. Но куда бы я тебя дела в Катькиной квартире? Она сама говорит, что там ногу негде поставить, а у тебя их четыре! Четыре!
Мы помолчали. В дальнем конце темного двора слегка покачивалась на проволоке тусклая лампочка под плоской металлической тарелкой. Кроме нас, здесь не было никого – ни кошек, ни собак, ни прохожих. А может, и были: я не могла разглядеть в темноте, а Бимуля самоотверженно уделяла все свое внимание мне, в ущерб охоте за кошками.
– В общем, я перепутала квартиру.
– У-у-у… – не поверила Бима.
– Честно. Просто перепутала квартиру. Там все дома одинаковые, как зебры в стаде.
Собака смотрела недоверчиво: это не укладывалось в ее понимании. Она словно говорила: «А понюхать? Ведь Катькина квартира пахнет Катькой. Как можно спутать такие вещи? Сказать тебе, чем пахнет от Катьки? Пожалуйста. От Катьки остро пахнет…»
– Стоп, стоп, Бимуля! – я решительно прервала собачьи откровения. – Я не желаю знать ничего такого. Во-первых, Катя моя подруга. Для меня она пахнет духами «Клема». А во-вторых, мне все равно не учуять всего того, что чуешь ты. У тебя нос вон какой. И усы. Ты видишь у меня усы?
Собаченция вздохнула с явным сожалением. Усов у меня действительно не было.
– Ну вот. Они там пили бормотуху. А потом… потом… – я взяла Биму за ухо и шепнула туда, чтобы не услышала ни одна другая живая душа. – Потом я их убила. Всех троих. Я в этом почти уверена.
Бима нетерпеливо дернула ухом. Думаю, в это мое сообщение она не поверила вовсе. Да и кто бы поверил? Сама-то я верила?
– Послушай, не сбивай меня с мысли, – сказала я, отстраняясь. – Понимаю, это звучит невероятно. Как может слабая перепуганная девчонка справиться с тремя здоровенными жлобами… Хотя нет, жлобов там было два, а третий – дед лет шестидесяти. Уголовный такой, весь в татуировках. Но он выглядел еще опасней тех двух. Вот с таким ножом… Но я приказала им сдохнуть, и они сдохли, все трое. Можешь себе такое представить?
Бимуля соскочила со скамьи и потянулась. Моя собака отказывалась мне верить! Вот ведь сучка! Видано ли такое?
– Ну, как хочешь, – сердито проговорила я. – Хочешь – верь, не хочешь – гуляй! Обойдемся без хвостатых.
Еще раз качнув ушастой башкой, Бима потрусила в глубь двора. Наверно, решила еще раз перепроверить результаты обследования фонарного столба. Обидно, что и говорить. А с другой стороны, могла ли я винить ее в проявленном недоверии? Ведь не исключено, что все это – плод моей буйной фантазии. Мама утверждает, что такой фантазерки, как я, свет не видывал. К примеру, только что я вообразила, что веду диалог с бестолковой псиной. А на каком основании, спрашивается? Разве она может ответить – ответить словами, человеческой речью, а не зевками, кивками, толчками, лаем, утробным урчанием, то есть всеми этими бессмысленными знаками, которые я сама же и истолковываю? Нет, не может. Значит, велика вероятность того, что я всё это нафантазировала, весь диалог от начала до конца. Так? Так. Точка, конец сообщения. Тогда, может, и с тремя трупами то же самое? Фантазия – и дело с концом, не о чем беспокоиться…
Секунду, секундочку… Что же – и квартиры не было? Нет, квартира была, точно была. А эти трое? И трое были. В чем же тогда фантазия?
Ну, например, в том, что это я их убила. Фактически-то всё выглядит совершенно иначе. Фактически – уголовный дедок перерезал горло лысому, а потом насадил на нож здоровенного. Правильно?
Правильно. Только одно непонятно: с какого такого перепугу он вдруг решил их зарезать? Память услужливо, без спроса, подкинула мне картинку, которую лучше было бы не вспоминать: дед в майке, трусах и резиновых сапогах, стоящий в луже крови над агонизирующим Серым. Я видела его явственно, как будто в темном дворе вдруг зажегся киноэкран на всю площадь стены противоположного дома. Я отчетливо различала церковные маковки, синеющие на бледной стариковской груди, красную морщинистую шею, подрагивающие тонкие ноги, руки, бессильно повисшие вдоль тела.
Но главное – лицо. Растерянное, полубезумное выражение лица, какое бывает у человека, который вдруг, внезапно очнулся от кошмарного наваждения и теперь с ужасом взирает на дело рук своих, недоумевая, как такое могло случиться. Он ведь тогда же спросил у меня что-то в этом духе? Сейчас… сейчас вспомню. А, вот:
– Как же это, слышь?
Да, именно так. «Как же это, слышь?..» – тот, кто заранее спланировал хладнокровное двойное убийство, не задает подобного вопроса. А в том, что убийство было хладнокровным, можно не сомневаться: дед орудовал хлебным ножом с поистине хирургической точностью. Развалил лысому горло так, что тот и дернуться не успел. Одним движением пробил насквозь высоченного молодого мужчину атлетического телосложения. Я мало что понимаю в анатомии, но такой удар должен быть очень силен. Все это плохо согласуется с дрожащими коленками и вяло повисшими руками.
А взгляд? Я снова всмотрелась в киноэкран: в устремленном на меня взгляде выцветших стариковских глаз читался панический страх – даже больше: удушающий ужас, с каким, должно быть, смотрели первобытные неандертальцы на огромного саблезубого тигра. Да-да: он смотрел на меня и видел неминуемую смерть, медленно приближающуюся к нему на мягких пружинистых лапах. Это у нее он спрашивал – у нее, не у меня:
– Как же это, слышь?
И что же он услышал в ответ?
– Сдохни! – вот что. – Сдохни, кому говорят!
И дед немедленно исполнил этот недвусмысленный приказ.
Я с усилием перевела дыхание. Воображаемый киноэкран погас. Рядом, вокруг да около, озадаченно поглядывая в мою сторону, бродила Бимуля. Ей уже хотелось домой, в тепло, к миске с едой. Я поднялась со скамейки и взяла собаку на поводок. Фантазии фантазиями, но то, что произошло в квартире № 31, не поддавалось простому объяснению. Да, между такими собутыльниками нередки пьяные драки с летальным исходом. Да, эта драка может начаться вдруг, без каких-либо видимых причин и даже без предварительной минимальной ссоры. Да, пожилого человека может настигнуть внезапный инфаркт. Но велика ли вероятность того, что все это случится одновременно с моим случайным приходом туда? Велика ли вероятность того, что три эти смерти никак не связаны с моим присутствием в комнате, с моими действиями, с моим приказом «сдохнуть»? Факт: я потребовала от них умереть. Факт: сразу после этого они умерли. Отчего бы не предположить, что два этих факта связаны, причем второй является следствием первого? Звучит тоже невероятно – но не более, чем «простое» объяснение. Можно назвать это фантазией, а можно и нет…