Сама Судьба, видно, свела автора "Двойника" с бароном Александром Егоровичем Врангелем - юристом, путешественником, дипломатом, который как раз в 1854-56 годах служил стряпчим по уголовным и гражданским делам (по-нынешнему - прокурором) именно в Семипалатинске. Врангель зачитывался "Бедными людьми" и "Неточкой Незвановой", ещё перед отъездом в Сибирь познакомился с М. М. Достоевским и получил от него и А. Н. Майкова письма, книги и деньги для передачи Фёдору Михайловичу. Он ехал на службу в Семипалатинск с радостной уверенностью, что познакомится лично с любимым писателем, в меру всех своих возможностей поможет ему. Ни разница в положении, ни разница в возрасте (Врангель был на 12 лет моложе Достоевского) не помешали сойтись-сдружиться барону-прокурору с солдатом-политпреступником. Возвратясь в Петербург, Врангель много хлопотал по вызволению опального писателя из Сибири. Впоследствии они продолжали поддерживать отношения, время от времени переписывались, встречались за границей и в столице, но, к сожалению, жизнь всё больше разводила их в разные стороны, и в 1873 году нить их дружбы, увы, оборвалась... Впрочем, в контексте нашего разговора важен именно первый - сибирский - период их отношений, и как раз очень ценны-бесценны воспоминания Врангеля о Достоевском-солдате.
Итак, в каком же таком "раю" жил-обитал автор "Бедных людей" после каторги? Семипалатинск в то время был полугородом-полудеревней: 5-6 тысяч жителей, одна православная церковь (и одновременно - единственное каменное здание), семь мечетей, одна уездная школа, одна аптека, один галантерейный магазин, о книжном же "и говорить нечего - некому было читать". Газеты получали человек 10-15 во всём городе, внимание местных обывателей мало занимала даже Крымская война, поскольку они "интересовались только картами, попойками, сплетнями и своими торговыми делами". В Семипалатинске мощёных улиц не было и ходить приходилось по щиколотку в песке. Во время бурь и ураганов, нередких в Сибири, тучи песка поднимались в воздух, так что "рай" доподлинно превращался в ад.
Теперь о личном "райском" уголке ссыльного писателя, которому вскоре разрешено было - в виде исключения - перебраться из солдатской казармы на квартиру. Врангель свидетельствует: "Хата Достоевского находилась в самом безотрадном месте. Кругом пустырь, сыпучий песок, ни куста, ни дерева. Изба была бревенчатая, древняя, скривившаяся на один бок, без фундамента, вросшая в землю, и без единого окна наружу (...)
У Достоевского была одна комната, довольно большая, но чрезвычайно низкая; в ней царствовал всегда полумрак. (...) Вся комната была закопчена и так темна, что вечером с сальною свечою - стеариновые тогда были большою роскошью, а освещения керосином ещё не существовало - я еле-еле мог читать. Как при таком освещении Фёдор Михайлович писал ночи напролет, решительно не понимаю. Была ещё приятная особенность его жилья: тараканы стаями бегали по столу, стенам и кровати, а летом особенно блохи не давали покоя..."110
Конечно, и до Альберта Энштейна всё на свете было относительно. Житьё-бытьё в подобных условиях, казалось бы, ну никак нельзя назвать "райским", однако ж таковым его делало для вчерашнего обитателя арестантской казармы и совсем ещё недавнего - солдатской ощущение свободы, которое возникало от уединения, от тишины, от возможности без помех читать и писать-творить.
Но тут, буквально к слову, хотелось бы отметить-подчеркнуть одну странность. Здоровьем Фёдор Михайлович никогда не мог похвастаться (о чём придётся упоминать-говорить ещё не раз), и с годами, с каждым новым и, как правило, тяжёлым этапом в его жизни, букет его хронических хворей всё разрастался и расцветал пышным цветом. Но как ни надсаживал он своё зрение ночными изнурительными сидениями при свечном огарке над книгами и рукописями в казарме Инженерного училища, в каземате Петропавловской крепости, в арестантском госпитале и вот в семипалатинской избушке, а затем и до конца дней (писательских ночей!) своих в домашнем кабинете, но глаза его, к счастью, почему-то выдерживали такие циклопические перегрузки, очками он не пользовался. Правда, однажды, уже после Сибири, в письме Михаилу из Твери от 11 ноября 1859 года он пожалуется: "У меня болят глаза, заниматься решительно не могу при свечах; всё хуже и хуже".(281, 354) Впереди было ещё двадцать с лишком лет ночных бдений при свечах, выдержал!..
Но вернёмся в Семипалатинск. Вот каким увидел впервые автора "Белых ночей" Врангель: "Он был в солдатской серой шинели, с красным стоячим воротником и красными же погонами, угрюм, с болезненно-бледным лицом, покрытым веснушками. Светло-русые волосы были коротко острижены, ростом он был выше среднего. Пристально оглядывая меня своими умными, серо-синими глазами, казалось, он старался заглянуть мне в душу, - что, мол, я за человек?.."111
(Всё же придётся ещё раз, так сказать, вглядеться в глаза Достоевского. Врангелю они показались серо-синими. В. С. Соловьёв утверждал в воспоминаниях, будто они у писателя "светлые карие"112. А. Е. Ризенкампф запомнил, что глаза Фёдор Михайлович имел цвета серого113. А вот А. Г. Сниткину поразили при первой встрече глаза будущего мужа разноцветностью: "...они были разные: один - карий, в другом зрачок расширен во весь глаз и радужины незаметно. Эта двойственность глаз придавала взгляду Достоевского какое-то загадочное выражение"114. Один глаз у писателя стал чёрным вследствие лечения атропином после травмы, случившейся во время припадка эпилепсии, - и это объяснение Анны Григорьевны вполне логично и понятно, но почему в разные периоды жизни Достоевского и разные люди, общаясь с ним буквально tete-a-tete?, воспринимали взгляд его в разных цветах? Если вспомнить поговорку "Глаза - зеркало души" и если помнить о поразительной способности автора "Записок из подполья" вживаться-перевоплощаться в своих героев, то поистине можно поверить, что глаза его имели свойство светлеть или темнеть в зависимости от того, с душой какого героя в данный момент совмещалась его собственная душа...)
Итак, Достоевский буквально наслаждается послекаторжной относительной свободой. Почти ежедневно он бывает у Врангеля, обедает "янтарной стерляжьей ухой", или заходит вечерком, как вспоминает Александр Егорович, "пить чай - бесконечные стаканы - и курить мой ''Бостанжогло'' (тогдашняя табачная фирма) из длинного чубука". Более того, зачастую Фёдор Михайлович был не просто в хорошем расположении духа, а прямо-таки в весёлом. Именно в этот период он задумывает, а вскоре и напишет самые свои комические, самые незлобивые вещи - "Дядюшкин сон" и "Село Степанчиково". Новый друг, естественно, посвящается в творческие замыслы, становится первым слушателем ещё устных вариантов. Врангель вспоминает: "Он был в заразительно весёлом настроении, хохотал и рассказывал мне приключения дядюшки..."
Но и этого мало. В этот период Достоевский увлекается и вовсе ему несвойственными и, если можно так выразиться, жизнерадостными занятиями: к примеру, помогает Врангелю на его даче выращивать сад-огород. Людям, представляющим автора "Преступления и наказания" по известному портрету кисти В. Г. Перова, трудно и вообразить-представить его таким, каким запомнился он его семипалатинскому другу: "Ярко запечатлелся у меня образ Фёдора Михайловича, усердно помогавшего мне поливать молодую рассаду, в поте лица, сняв свою солдатскую шинель, в одном ситцевом жилете розового цвета, полинявшего от стирки (...). Он обыкновенно был весь поглощен этим занятием и, видимо, находил в этом времяпрепровождении большое удовольствие..." Прямо не Достоевский в Семипалатинске, а - Чехов в Ялте...
Однако ж, ведь и это ещё не всё! Врангель уговорил Достоевского попробовать и верховую езду, от чего тот долго отказывался-отнекивался. В его "Детской сказке" есть сцена, когда Маленький герой с безрассудной и отчаянной смелостью вскакивает на полудикого мустанга Танкреда, дабы поразить любимую даму, и чуть не погибает в бешеной скачке. Автор, конечно же, проиграл-пережил в воображении весь этот эпизод, представлял и себя, скачущим бешеным аллюром на горячем диком скакуне... Увы, Врангель свидетельствует, что в роли кавалериста Фёдор Михайлович "был смешон и неуклюж", однако ж верховая езда ему понравилась, он вошёл во вкус, и вскоре они вдвоём начали совершать длительные прогулки в степь, и даже это уж совсем невероятно! - пару раз Достоевский участвовал и в охоте. Ну, как можно представить себе автора "Бедных людей" охотником, так сказать, в роли Тургенева или Л. Толстого - с ружьём, целящегося в живое существо, убивающего тварь Божию?..
Между прочим, в своих мемуарах Врангель обронил мимоходом довольно странное замечание о полном якобы безразличии Достоевского к красотам природы: "...они не трогали, не волновали его. Он весь был поглощён изучением человека, со всеми его достоинствами, слабостями и страстями"115. Здесь автор воспоминаний по существу почти дословно повторяет утверждение Н. Н. Страхова, который ещё за два десятка лет до него, в своих мемуарах (1883 год) писал: "Фёдор Михайлович не был большим мастером путешествовать; его не занимали особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства, за исключением разве самых великих; всё его внимание было устремлено на людей..."116
Между прочим, в своих мемуарах Врангель обронил мимоходом довольно странное замечание о полном якобы безразличии Достоевского к красотам природы: "...они не трогали, не волновали его. Он весь был поглощён изучением человека, со всеми его достоинствами, слабостями и страстями"115. Здесь автор воспоминаний по существу почти дословно повторяет утверждение Н. Н. Страхова, который ещё за два десятка лет до него, в своих мемуарах (1883 год) писал: "Фёдор Михайлович не был большим мастером путешествовать; его не занимали особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства, за исключением разве самых великих; всё его внимание было устремлено на людей..."116
Странное противопоставление! О внимании к памятникам и произведениям искусства - разговор особый, но как будто следует или только природой интересоваться, или сугубо только homo sapiens'ом. Конечно, Достоевский не Ливингстон, не Пржевальский, не Шишкин и даже, опять же, не Тургенев (если иметь в виду его славу как певца природы), но смешно и нелепо было бы утверждать, к примеру, что внимание автора "Записок охотника" поглощали, мол, только красоты природы, а человек "со всеми его достоинствами, слабостями и страстями" занимал его мало. По отношению же к автору "Братьев Карамазовых" подобные нелепости, как видим, вполне допустимы...
И вообще, как может быть равнодушным к природе человек, для которого самые сладостные воспоминания детства связаны с днями, проведёнными в деревне? Видимо, из-за своего "равнодушия" к природе Достоевский с таким наслаждением возился в саду на даче Врангеля, совершал с ним долгие верховые прогулки за город, потом всю свою жизнь при первой же возможности стремился вырваться из душного Петербурга в дачный Павловск, в Старую Руссу, мечтал бесконечно о собственном небольшом имении в сельской местности. "Равнодушный" к природе писатель создаёт в мрачном каземате Петропавловской крепости произведение - настоящий гимн цветущей природе ("Маленький герой"), - под которым подписался бы всё тот же признанный природолюб и природовед Иван Сергеевич Тургенев. А вот каким "равнодушием" прямо-таки веет от следующих строк из "Мёртвого дома": "На берегу же можно было забыться: смотришь, бывало, в этот необъятный, пустынный простор, точно заключенный из окна своей тюрьмы на свободу. Всё для меня было тут дорого и мило: и яркое горячее солнце на бездонном синем небе, и далёкая песня киргиза (...) Разглядишь какую-нибудь птицу в синем, прозрачном воздухе и долго, упорно следишь за её полетом: вон она всполоснулась над водой, вон исчезла в синеве, вон опять показалась чуть мелькающей точкой... Даже бедный, чахлый цветок, который я нашел рано весною в расселине каменного берега, и тот как-то болезненно остановил моё внимание..." (-3, 416)
А давайте посмотрим сибирские письма Достоевского. В самом же первом послании к брату Михаилу после выхода из острога он пишет, что Омск "гадкий городишка" и не в последнюю очередь потому, что - "деревьев почти нет". А уже из Семипалатинска, описывая брату свою новую среду обитания, он особенно подчёркивает, что хотя вокруг города и "чистая степь", но зато в нескольких верстах - "бор, на многие десятки, а может быть, и сотни вёрст", - и детализирует: "здесь всё ель, сосна да ветла, других деревьев нету. Дичи тьма..."(281, 171, 179) Стал ли бы равнодушный к природе человек примечать, какие деревья растут в пригородном лесу? А каково замечание про дичь! Человек ещё ни разу в жизни на охоте не бывал, ещё только предстоит ему испытать такое удовольствие признанных ценителей-любителей природы (и убедиться, что это убийственное занятие не для него), а вот поди ж ты "дичи тьма"!..
Впрочем, чего копья ломать, когда сам Фёдор Михайлович почти на закате жизни, в февральском выпуске "Дневника писателя" за 1876 год, в автобиографическом рассказе-были "Мужик Марей" однозначно написал-признался: "И ничего в жизни я так не любил, как лес с его грибами и дикими ягодами, с его букашками и птичками, ежиками и белками, с его столь любимым мною сырым запахом перетлевших листьев. И теперь даже, когда я пишу это, мне так и послышался запах нашего деревенского березняка: впечатления эти остаются на всю жизнь..." (23)
Ну и ещё можно вспомнить, как позже, в том же "Дневнике писателя", "равнодушный" Достоевский не раз и не два поднимал вопрос о варварском истреблении лесов в России117.
Казалось бы, вопрос о любви или равнодушии Достоевского к природе не стоит столь пристального внимания, но это не так. Вспомним-повторим: писатель с юности буквально задыхался в городе, тяготился им, чувствовал себя в Петербурге словно в мрачном сыром каменном каземате. Вчитаемся внимательно в следующие строки из его ранней повести "Слабое сердце": "Были уже полные сумерки, когда Аркадий возвращался домой. Подойдя к Неве, он остановился на минуту и бросил пронзительный взгляд вдоль реки в дымную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую последним пурпуром кровавой зари, догоравшей в мгляном небосклоне. Ночь ложилась над городом, и вся необъятная, вспухшая от замерзшего снега поляна Невы, с последним отблеском солнца, осыпалась бесконечными мириадами искр иглистого инея. Становился мороз в двадцать градусов. Мерзлый пар валил с загнанных насмерть лошадей, с бегущих людей. Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и, словно великаны, со всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе... Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их (...) в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грёзу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к тёмно-синему небу. Какая-то странная дума посетила осиротелого товарища бедного Васи. (...) Он как будто только теперь понял всю эту тревогу и узнал, отчего сошел с ума его бедный, не вынесший своего счастия Вася..." (-2, 88)
Японский исследователь творчества Достоевского Кэнноскэ Накамура по этому поводу справедливо замечает: "Петербург в "Слабом сердце" -- город, ввергающий Аркадия в состояние, когда ?хочется умереть?..."118 Добавим от себя -- и многих других героев Достоевского и очень часто, можно не сомневаться, его самого!
Из других, более поздних произведений Достоевского можно привести примеры-образцы ещё более убийственных петербургских пейзажей, являющихся как бы подспудной антитезой описаниям вечно живой и обновляющейся природы. Это - одна сторона проблемы. Вторая же состоит в том, что Природа (с большой буквы) занимала очень важное место в философской системе Достоевского, в вопросе о бессмертии души и существовании Бога - о чём речь у нас более подробно будет впереди.
А пока вновь вернёмся к периоду в жизни писателя, когда он переживал как бы второе рождение.
2
Вскоре происходит эпохальное событие, которое поначалу и вовсе превращает жизнь опального писателя в подлинный праздник - первая любовь.
Она пришла к нему поздно, но накал её, может быть, от этого был ещё более ярок. До каторги автору "Бедных людей" довелось лишь испытать увлечение Авдотьей Яковлевной Панаевой, которое он легко пережил. Теперь же не то! Мария Дмитриевна Исаева, по свидетельству всё того же Врангеля, была "довольно красивая блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная. Уже тогда зловещий румянец играл на её бледном лице, и несколько лет спустя чахотка унесла её в могилу. Она была начитанна, довольно образованна, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна..." Эта женщина поразила Достоевского и внешностью, и интеллектом и, думается, не в последнюю очередь вот этим самым чахоточным романтичным румянцем. Он стал буквально пропадать в доме Исаевых по целым дням. Муж Марии Дмитриевны, человек тихий, смирный, тоже чахоточный и крепко пьющий, никак не мог служить помехою в развитии их романа.
Врангель уверяет, что-де любви со стороны Исаевой никакой не было она всего лишь "пожалела несчастного, забитого судьбою человека"119. И далее мемуарист даже с какой-то горечью констатирует: Фёдор Михайлович жалость принял за любовь и сам влюбился без памяти. Врангель писал свои воспоминания спустя четверть века после смерти Достоевского, уже зная всё его творчество. Неужели ж он забыл, как умели любить и как воспринимали любовь герой-рассказчик "Белых ночей", Иван Петрович в "Униженных и оскорблённых", Разумихин в "Преступлении и наказании", князь Мышкин в "Идиоте", Шатов в "Бесах", Дмитрий Карамазов, наконец? Для этих героев, как и для их создателя, главным было - любить самому, жить этим всепоглощающим чувством и отдаваться ему целиком со всем пылом сердца и души без остатка, вплоть до погибели. И если предмет любви хотя бы не отвергает их чувства, не отталкивает, а, наоборот, отвечает хоть в какой-то мере взаимностью пусть это называется состраданием, жалостью, уважением, - это уже верх блаженства и счастья.