Ни один из нас не передвинул фонари, свет которых падал на сосуд, и не понял, что он не видит, что рисует.
Мы стояли на коленях, не замечая темноты, и быстро и уверенно водили белыми палочками (это был не мел, а что-то вроде глины) по довольно гладкому камню.
Я помню, что за все время, пока длилось это довольно странное занятие, мы не взглянули друг на друга и не обменялись ни словом. Достойный, просвещенный и нетерпеливый Гурген развлекался, как ребенок.
Мне кажется излишним уточнять, что ни один из нас не знал, что делает, не собирался рисовать и не мог бы сказать, какие формы сложатся из линий, которые он старательно протягивал. Тем больше было наше удивление, когда мы, оба одновременно, встали и, опомнившись, взглянули друг на друга.
- Что за черт? ...
Гурген не кончил своей фразы. По сути, он и сам чувствовал, что что-то произошло, но не знал, что именно. С минуту мы оба смотрели на металлический сосуд. Потом, словно по знаку, каждый схватился за свой фонарь и направил поток его света на свои рисунки.
Хотя мы работали в темноте, то, что мы увидели, было далеко от мазни. Как бы невероятно это ни казалось, на камне, поры которого впитали следы белой глины (я говорю так за неимением другого, более подходящего названия) появилось стилизованное изображение человеческого тела. Пропорции были воспроизведены точно, члены указаны, как положено, и по этой причине я не сразу понял, что показалось мне необычайным в этом белом рисунке - кроме мастерства, с которым он был выполнен и которое казалось мне совершенно невероятным, тем более что я прекрасно знал, что неспособен сделать ни одного более или менее выразительного штриха.
На схеме человеческого тела шло множество тонких полос, отмеченных на определенных расстояниях рисунками, которые могли обозначать звезды; при этом все линии, покрывшие тело, члены и голову, сходились или расходились от большой звезды, расположенной в правой части груди параллельно находящемуся в левой стороне груди сердцу. Ничего не понимая, я дрожал всем телом, как некий необычный детектор, пораженный присутствием чуда. Я настолько забылся, что не услышал, как Гурген задвигался, и повернулся к нему лишь тогда, когда он произнес, стоя возле меня: - А ну, пойди сюда!
Он говорил охрипшим голосом подростка. Я последовал за ним и, при свете фонаря, увидел, что его рисунок был совершенно идентичен моему. Фигура была стилизована так же точно, линии, отмеченные звездами, были такие же и - что мне показалось уж совсем невероятным - даже размеры рисунка казались одинаковыми. Я тут же проверил это, измерив их веревкой. Они полностью совпадали.
- Хотел бы я понять ... - сказал Гурген.
Но я знал, что ему это не удастся. Мы обеими ногами вступили на землю чуда, через минуту пещера могла превратиться в дворец, из светящегося сосуда могло вырасти дерево, или живое существо, или новый мир.
Кто в состоянии постичь колдовство магребина из "Тысячи и одной ночи"? Все стало возможным, ибо мы снова превратились в детей, и в мире не было других законов, кроме законов наших надежд.
- Пошли дальше, - в недоумении проговорил Гурген. - Сосуд захватим на обратном пути.
- Если он захочет...
Он остановился и крикнул во весь голос: -Что?
- Ладно, ладно, пошли!
Не стоило говорить с ним, пока он еще не понял...
А во мне уже звучала песня, и мне казалось, что я испытываю легкое головокружение, которое, однако, не позволяло мне забыть, где я нахожусь, и делало меня счастливым.
- Нужно сфотографировать рисунки, - вспомнил Гурген.
- На обратном пути. Согласен?
Он пожал плечами и вошел в следующий зал. Но тут же я услышал его крик и, бросившись вдогонку, застал его прильнувшим к стене. Правая рука бессильно свисала у него вдоль тела, пятно света окружало ноги, а левая рука указывала в глубь помещения, где тьма была непроницаемой. Я заметил, как сильно дрожит его рука. Он шевелил губами, не в силах извлечь ни одного звука. Я прорезал лучем фонаря мрак пещеры и вдруг почувствовал, что мои волосы встают дыбом, а вдоль позвоночника скользит ледяной палец.
Там, во тьме - огромного, во всю высоту пещеры - я увидел себя. В ужасе, неспособный мыслить, я созерцал свое словно вырезанное, лишенное фона изображение. Я стоял на ногах. С минуту я надеялся, что речь идет об оптическом обмане, о простом световом эффекте. Но тут я узнал белый халат, который носил лишь в институте, халат, которого не было на мне сейчас, когда я обследовал пещеру, и понял, что выросшее передо мной увеличенное изображение не принадлежало настоящей минуте. Оно не было отражением в каком-то невероятном зеркале или продуктом случайных соответствий... У меня в голове все перепуталось. Как ни был я готов принять чудо, подобная встреча превосходила мою восприимчивость и превращала восторг в ужас.
Гурген молчал. Теперь он дышал уже не так шумнои, как я предполагал, начинал рассуждать (он располагал каким-то преимуществом во времени разумеется, минимальным, но значение секунд теперь невероятно возросло). Наконец он поднял вверх фонарь и направил его свет не к середине зала, как в первый раз, а на пол, и мы оба увидели скелет. Он лежал на спине, словно распятый, кости ног были вытянуты, руки сложены крестом, перпендикулярно к позвоночнику.
Но не вид скелета ужаснул нас: профессия приучила нас к виду человеческих костей (да мы и надеялись найти в этой пещере кости, и, может быть, старинные предметы), а то, что мое изображение выходило изправой части обрушенной грудной клетки, которая была когда-то живой грудью - как призрак, поднимавшийся из ноздреватых пожелтевших костей.
- Нет, - возмутился Гурген. - Это невозможно! Этого не может быть ...
Как и мне, в силу невольной ассоциации идей, ему показалось, что это мой скелет лежит там, распятый на камне. Он на секунду закрыл глаза и снова широко открыл их, но ни я, ни призрак не исчезли. Как в бреду, мы приблизились к скелету и, среди костей правой руки, обнаружили нож из дымчатого обсидиана. Я стоял возле своего огромного изображения и, наклонившись, пронзил его головой. Я не заметил этого, но Гурген крикнул: Мегер! -и я, распрямляясь, снова прошел сквозь свое бесплотное изображение.
Оно осталось целым, словно состояло из какого-то нетленного вещества, над которым у нас не было власти.
Я еще несколько раз прошел сквозь него, и каждый раз изображение складывалось снова, будто я был камешком, неспособным поколебать поверхность глубокой реки. И все же изображение не имело глубины.
Обсидиановый нож выдавал возраст скелета. Я знал, что до недавних пор пещера была закрыта и вспомнил гладкую, как срез, поверхность обвалившегося камня и рамы вокруг входа в пещеру. Откуда там могло взяться мое изображение, выходящее из древнего скелета?
- Пещера здесь кончается, - неверным голосом проговорил Гурген, осветив фонарем молчаливые стены.
- Не трогай больше ничего, вернемся в институт...
Я бросил последний взгляд на изображение, в течение многих тысячелетий ожидавшее меня в углублении горы. Мне показалось странным, что вместо ожидаемых мною циклопов я нашел здесь самого себя. Было ли это предзнаменованием? Казалось, я присутствовал при откапывании моего собственного тела ... Я радовался, что ухожу от гигантского изображения и огорчался при мысли, что снова бросаю его в бездне. Я навсегда оставлял здесь самого себя, во тьме и холоде.
Крылья чуда больше не несли меня вперед. Я передвигался с трудом, мучимый неуверенностью и беспокойством. Как в трансе, мы с Гургеном взяли сосуд из светящегося металла, стараясь не задеть его крышки, как в трансе, вышли из пещеры и зажмурились от ярких лучей. Дикое ущелье показалось мне наивным, как трогательная, старательно исполненная иллюстрация.
Не знаю, как я довел машину до Еревана.
Мегер прервал свой рассказ, и его ресницы дрогнули от нахлынувших воспоминаний. Словно прислушиваясь к отзвукам суровой мелодии, он хранил на своем смуглом лице выражение боли. Губы были полураскрыты. Никто из нас не торопил его, хотя у всех было ощущение, что мы сами побывали с ним в пещере, и мы с нетерпением ждали, когда же рассеются чары, заставившие нас застыть вокруг стола. В высокие окна виднелась обезглавленная пирамида снегов Арарата, блестевшая, как облако, навсегда подвешенное в голубом небе; сам каменный колосс не был виден, даль и туман растопили его в голубой бесконечности, и лишь вечное облако странной формы указывало на то место, где, как говорит легенда, остановился некогда Ноев ковчег. И, оглядев по очереди своих коллег, собравшихся вокруг стола, я подумал о том, что в иные времена слова Мегера прозвучали бы, как легенда, или что легенда присвоила бы их, отсеяв одни и забыв другие. История Мегера как бы продолжала рассказ о людях, собиравшихся послушать Синдбада Морехода, возвращавшегося из своих фантастических путешествий, в надежде утолить вечный голод, который не могли насытить ни хлеб ни вино, голод, вырезавший идолов из стволов дерева, воздвигавший башни для изучения неба и двигавший в море корабли. Единственным различием между нами и слушателями Синдбада было то, что они довольствовались чудом, в то время как мы стремились его объяснить.
- Извините, - сказал, наконец, Мегер. Он выпил стакан золотистого вина, смущенно улыбнулся, словно еще раз прося нас извинить его за длинный перерыв, и продолжал свою историю, придавая словам особое звучание и пополняя с помощью мимики ускользающий смысл: - Мы принесли сосуд в институт, и все собрались вокруг нас. Наверное, мы вели себя довольно странно: мы не слышали, что нам говорили, и наши взгляды блуждали, то и дело, помимо нашей воли, устремляясь к сосуду и встречаясь здесь, словно по чьему-то знаку. Необычная форма сосуда, разумеется, вызвала удивление, и немало рук потянулись к нему, ощупывая его контуры. Полный какого-то неопределенного предчувствия, я ждал. Я не собираюсь утверждать, что знал, что за этим последует, но беспокойство, с которым я следил за движением рук, гладивших выступы и закругления сосуда, все росло, и я кусал губы, стараясь сдержать волнение, которое, может быть, увеличивалось и при мысли о том, что все мое беспокойство может оказаться напрасным. Я не знаю, кто тронул подвижную крышку сосуда, но вдруг почувствовал волну уже знакомого мне аромата и увидел, как на лицах всех присутствующих отпечатлелось удивление. Потом повернулся к белой стене и начал рисовать.
Все, находившиеся в комнате, принялись делать то же.
Одни рисовали на бумаге, покрывавшей стол, другие, как я, на стене, а несколько человек, которым не оставалось ничего другого, наклонились и начали рисовать на линолеуме, покрывавшем паркет. Потом я узнал, что не у всех оказались при себе ручки и карандаши и многие довольствовались тем вернее, не могли удержаться от того, чтобы не начать рисовать пальцем, причем не остановились до самого конца. И, хотя они не провели ни одной видимой линии, это не помешало им сосредоточиться на своем занятии, оставаясь совершенно равнодушными ко всему, что выходило за ограниченный круг поверхности, привлекавшей их внимание.
Когда запах перестал ощущаться, мы взглянули друг на друга, словно очнувшись от сна, и лишь я и Гурген не удивились, обнаружив, что все рисунки были совершенно одинаковыми: все они представляли собой человеческое тело, по которому шли пунктирные линии, составлявшие большую звезду. Было совершенно ясно, что странный аромат нес в себе информацию, программу, что это он приказывал нам исполнять рисунки.
Я оставляю в стороне возгласы, которые вам не трудно себе представить, вопросы, которые и мы задавали себе в недавно покинутой нами пещере. Случайно среди нас находился профессор (он был одним из тех, кто, не найдя, чем рисовать, ограничился повторением запрограммированных жестов). Он тут же созвал заседание, на котором мы рассказали все, что вам уже известно. Единственное практическое решение, к которому мы тогда пришли, сводилось к принятию мер для охраны пещеры. В тот же день на нее была навешана дверь, ключ которой взял себе профессор, а металлический сосуд был помещен в сокровищницу института, где хранятся самые ценные памятники старины.
Последовала неделя сомнений, беспокойных ожиданий и всевозможных гипотез. Гурген уехал в Голландию, на съезд. Что же касается меня, я никак не мог сосредоточиться на текущих делах. Воспоминание о моем собственном изображении, открытом и покинутом в обществе скелета, возвращалось, как навязчивая идея, и хотя у меня возникла масса предположений, я избавляю вас от их бесполезного перечисления.
Я жил в состоянии постоянного возбуждения, не мог спать из-за кошмаров и, думаю, за одну эту неделю похудел на три килограмма. Поэтому вы можете представить себе чувство облегчения и надежды, которые я испытал, когда, в конце недели, узнал, что профессор хочет со мной поговорить.
В хорошо знакомом мне кабинете, охраняемом портретами старых историков и набитом еще не реставрированными сосудами, еще не расшифрованными надписями, еще не установленными предметами, меня ждали, кроме профессора, еще два человека, на лицах которых я обнаружил почти неприметную общность выражения. Может быть, это покажется вам странным, но я сразу догадался, что оба они принадлежат к миру науки. Я их никогда не видел - они, наверняка, работали в далеких от меня областях - но было что-то в их взглядах, в том, как они наклоняли головы, шевелили пальцами... Нет, я понимаю, что не смогу объяснить вам охватившее меня чувство. Тем более, что они совсем не походили друг на друга. Один был молод, носил очки в толстой оправе и, улыбаясь, обнажал два ряда белых зубов, блеск которых контрастировал с почти коричневым оттенком кожи. Другой, академик, был стар, очень худ и высок, седые кудрявые волосы окружали его лоб странным нимбом, заставившим меня предположить, что он носит парик (что оказалось неверно). Он то и дело потирал свои длинные пальцы, словно тщетно пытаясь их согреть. Мне сообщили, что он был знаменитым биологом, в то время как смуглый молодой человек блистал в области ядерной физики.
Довольно-таки взволнованный - что вы легко можете себе представить - я не запомнил тех нескольких слов, с помощью которых профессор попытался создать атмосферу, благоприятную для дискуссии. Я стал внимательнее, когда академик перестал потирать свои пальцы и положил ладони на стол.
- Прежде всего я хочу отметить, что анализ аромата подтвердил то, о чем вы, конечно, и сами догадались. Аромат несет в себе информацию. Химическая структура его молекулы довольно сложна, она приближается к структуре нуклеиновых кислот, несущих информацию наследственности. Должны ли мы видеть в элементах ее программы простую демонстрацию ее свойств? Иными словами, должны ли мы думать, что таким образом нам просто-напросто указывают на тот факт, что аромат может нести в себе определенное намерение и дают в виде рисунка, точность которого исключает гипотезу о вмешательстве случайности, неопровержимое доказательство этого? .. Я думаю, что нет. Я вижу в этом попытку привлечь наше внимание к возможности существования не столько определенного рода аромата, сколько - определенного рода действительности, предположительно, нам незнакомой, но открываемой с помощью этого аромата. Я уверен, что дело обстоит именно таким образом. Схема, рисуемая всеми, вдыхающими этот аромат, представляет собой, по моему мнению, систему человеческого тела, которая нами еще не обнаружена, но которую следует добавить к уже известным нам нервной, лимфатической и т.п.
Вы, конечно, понимаете, что я был весь - внимание.
Различие между интуицией поэта и гипотезой ученого заключается не столько в природе рассматриваемого факта, сколько в значении, которое он приобретает, как только ученый обращает на него внимание. Я тоже подозревал, что это аромат обязывает всех выполнять один и тот же рисунок, но от моего предположения до утверждения человека, располагающего твердой информацией, мне недоступной, - огромное расстояние, которое я и преодолевал сейчас, сидя в кабинете профессора.
- Но в чем суть этой системы? Почему мы до сих пор ее не открыли? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, мы должны обратить внимание на изображение и скелет, обнаруженные в пещере ... Но прежде всего мне хочется узнать, что может сообщить нам наш уважаемый коллега, знаменитый ученый физик, о таинственном разрезе, благодаря которому открылся вход в пещеру?
Знаменитый физик обнажил зубы в признательной улыбке - знак, что молодой человек был польщен вежливо академическим обращением биолога.
- Результаты исследований, - начал он, - подтверждают характер явного намерения, отмеченный нашим высокочтимым маэстро (наклон головы, сопровождаемый новой улыбкой), и это кажется мне чрезвычайно важным. Следы, обнаруженные на камне и вокруг него, разумеется, не могут быть объяснены чистой случайностью. Наша гипотеза подтверждает и предположение о сведениях, нам еще недоступных (к системе, открывшейся нам благодаря синтетическому аромату, я добавил бы использование биотоков для удаления крышки с металлического сосуда), ибо лишь строго направляемая атомная реакция, которую пока что наука не в силах воспроизвести, может произвести разрез камня с такой поразительной точностью.
- Прекрасно, - обрадовался академик. - И еще одно... Как, по вашему, могла быть подготовлена подобная управляемая реакция?
- Много тысячелетий тому назад? - уточнил он свой вопрос. - Примерно, шесть?
Физик бессильно развел руками и снова улыбнулся: - Я могу лишь сказать, что пока мы не в состоянии сделать ничего подобного ...
- Однако это не исключает того, что другие могут или могли, - добавил академик. - Что касается того, кто такие эти другие... Пока что важно, что все мы сошлись на признании существования здесь явного намерения намерения людей, подготовивших атомную реакцию для того, чтобы открыть нам - тогда, когда они нашли это уместным - новую анатомическую систему. Остается понять, почему ими был выбран именно тот день, когда камень отлетел от своего места, открыв вход в пещеру... Вас удивляет такой вопрос? Я уверен, что шесть тысяч лет тому назад в пещере был установлен аппарат, механизм которого сработал безупречно. А такой аппарат заранее исключает вмешательство случайности!