2. Наиболее выдающиеся отступления нашей церкви от Восточной в обрядах были таковы: 1) проскомидия совершалась на 7 просфорах вместо 5; 2) пели сугубую аллилуйя, т. е. два раза вместо трех, вместо трегубой; 3) совершали хождение по-солон, вместо того, чтобы ходить против солнца; 4) отпуск после часов священник говорил из царских врат, что теперь не делается; 5) крестились двумя перстами, а не тремя, как крестились на Востоке, и т. д.» (Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. СПб., 1987, стр. 423–424).
С. Ф. Платонов и другие историки считали, что «отступления Русской церкви от Восточной не восходили к догматам, были внешними, обрядовыми» (там же).
Перед тем как проследить основные вехи начала раскола в Русской православной церкви, следует подчеркнуть, что Никон не являлся инициатором реформ. Патриарх Паисий Иерусалимский в 1649 году, митрополит Назаретский Гавриил в 1651 году, патриарх Константинопольский в 1652 году указывали, побывав в Москве, на то, что в русских церковных книгах и в литургии есть требующие исправлений неточности. Посланные на Восток Арсений Суханов после четырехлетнего путешествия вернулся в Москву и в сочинении «проскинитарий» подтвердил обоснованность претензий столпов православной церкви.
Никон отыскал в патриаршей библиотеке грамоту об утверждении патриаршества, в которой кроме прочего было сказано о необходимости исправления текстов и обрядов русской церкви по образцам Византийской. То есть проблема данная назревала давно, и ее нужно было разрешать. Это понимали многие. И вполне вероятно, что одной из причин, побудивших Алексея Михайловича вознести Никона на вершину духовной власти, было… именно рядовое происхождение бывшего кожеозерского монаха. Очень часто такие люди проявляют рвение в конкретных делах, нуждающихся в смелых, упорных исполнителях.
В 1653 году Никон начал проводить реформу, заменил в одной из молитв 12 на 4 земных поклона. Это нововведение было сделано будто бы для того, чтобы посмотреть на реакцию возможных оппонентов. Она последовала тут же. Многие московские священники во главе со Стефаном Вонифатьевым, Иваном Неро-новым, Аввакумом, пользовавшимся заметным влиянием в царском дворце при патриархе Иосифе и утратившим свои позиции, объявили нововведение Никона еретическим и даже осмелились подать челобитную царю на его любимца. Алексей Михайлович поддержал патриарха. Борьба Никона с его противниками быстро разгорелась, хотя раскола еще не было.
В 1653 году на духовном соборе протопоп Неронов вступился за незаслуженно оговоренного по доносу Логгина. Защищая его, он не сдержался и честно сказал все, что думает о Никоне. Неронова сослали в монастырь. Аввакум, человек потрясающей силы духа и такого же несговорчивого нрава, переругался со священнослужителями Казанского собора и отправился молиться в небольшой сарай, громко повторяя по пути, что иной раз и конюшня лучше церкви. Его сослали в Тобольск.
Никон понял, что одними приказами дело он не завершит, а лишь наживет себе врагов, и решил созвать в Москве в 1654 году духовный собор. Алексей Михайлович поддержал его. Собор постановил послать в Константинополь 26 вопросов по интересующей Москву проблематике.
Патриарх Паисий ответил ему: «Не следует и ныне думать, будто наша православная вера развращается от того, если один говорит свое следование немного различно от другого в несущественных вещах, лишь бы только согласовался в важнейших, свойственных соборной церкви». Но далее следовало строгое поучение московского адресата, в котором патриарх Константинопольский отчитывал патриарха Московского за многочисленные нарушения, допускаемые в православных русских церквях, изъявлял желание, «чтобы всё это исправилось».
Никон, прочитав нравоучения Паисия, созвал собор, пригласив участвовать в нем антиохийского патриарха Макария, сербского Михаила и молдаванского и никейского митрополитов, которые воспользовались возможностью указать русским православным на их ошибки и возвысить тем самым себя. Особенно выделялся в хоре важных учителей голос антиохийского патриарха Макария. Он заявил о том, что «мы приняли предание изначала веры от св. апостол и св. отец и семи соборов творить знамение честного креста тремя первыми перстами десной руки, и кто из христиан православных не творит крестного знамения по преданию восточной церкви, сохраняемого от начала веры до сих пор, тот еретик и подражатель арменов; того ради, мы считаем такового отлученным от Отца и Сына и Св. Духа и проклятым». Никейский митрополит сказал, что на тех, кто крестится двумя перстами, а не тремя, «пребудет проклятие трехсот восьмидесяти св. Отец, собиравшихся в Никее и прочих соборов».
В Москву прибыл вторично посланный на Восток Арсений Суханов. Он доставил около 500 древних фолиантов, и Никон, официально поддержанный византийской церковью, организовал из киевских и греческих священнослужителей группу по исправлению книг.
Казалось, он всё делал верно, и тактически, и стратегически. В 1655 году вышла первая исправленная книга «Служебник». Никон и здесь подстраховал себя: работу зачитали на специально созванном соборе, ее одобрили патриарх антиохийский Макарий и митрополит сербский Гавриил.
В следующем году Никон занялся исправлением обрядов. В Москву дошли слухи о том, что многие русские люди недовольны нововведениями патриарха, полностью поддерживаемого царём. Никон продолжал реформы с упорством, упрямством и по привычной схеме: по любому значительному вопросу созывались соборы, патриарх умело руководил ими. Авторитет Никона, его воля делали свое дело: с 1653 по 1658 годы серьезных противников нововведений у патриарха не было за исключением протопопа Неронова. После суда над Логгином он был сослан в Спасо-Каменский монастырь, но не прекратил борьбу, восстанавливая людей Севера против патриарха. Вскоре протопопу удалось бежать, он прибыл в Москву, скрывался у надежных людей.
В 1656 году собор предал его анафеме. Некоторые специалисты называют сей акт началом раскола. Неронов вскоре после приговора добровольно прибыл к Никону, патриарх простил его, состоялось примирение, чисто внешнее.
Поддержанный Восточной церковью и папой римским Никон, видимо, был уверен в правильности избранного пути и в победе реформ. Только этим можно объяснить пренебрежительное отношение к противникам, которые, следует помнить, появились у него ещё в 1653 году, когда московские священники подали царю челобитную «против Никона в защиту двоеперстия, хотя двоеперстие стало возбраняться лишь с 1655–1656 годов». Да и ропот «снизу» — от прихожан — должен был насторожить Никона.
Оценивая деятельность Никона-реформатора и последствия его деятельности, необходимо помнить, что серьезные религиозные реформы во всех странах и во все времена сопровождались крупными социальными волнениями. Египетский фараон в 1419–1400 годах до н. э. Аменхотеп IV пытался осуществить религиозную реформу, ввел новый государственный культ бога Атона, сделал столицей государства город Ахетатон, сам принял имя Эхнатон («угодный богу»). Конечной целью фараона было усиление светской власти, снижение роли фиванских жрецов, представлявших могущественную силу и фактически руководивших фараонами и Египтом. Эхнатон дал Египту новую религию. Прошло несколько лет после его смерти, и от реформ фараона ничего не осталось, город Ахетатон был безжалостно разрушен, а по отрывочным сведениям можно сделать вывод, что возврат к старым порядкам сопровождался жестокостями и кровопролитиями.
В XV веке н. э. во многих странах Европы началась Реформация. Ян Гус (1371–1415) ректор Пражского (Карлова) университета являлся идеологом чешской Реформации. Он выступал против засилья католической церкви, торговли индульгенциями, за возвращение к принципам раннего христианства, за уравнивание в правах мирян с духовенством. Церковный собор в Констанце осудил Яна Гуса, объявил его еретиком, ректора сожгли на костре, а спустя четыре года в Чехии вспыхнули Гуситские войны, продолжавшиеся с 1419 по 1437 годы.
Ульрик Цвингли (1484–1531), активный деятель Реформации в Швейцарии, погиб в войне между католическими и протестантскими кантонами…
Религиозные волнения и даже войны прокатились в XV–XVII веках практически по всем цивилизационным центрам земного шара.
В 1655–1656 годах Никон повел борьбу с двоеперстием. В Москве отреагировали на это без лишнего волнения. Поклонники старинной обрядности считали нововведения ересями, патриарх Московский называл еретиками своих противников. У обеих противоборствующих сторон были доброжелатели во всех слоях общества. Сочувствовала сторонникам старых обрядов царица Мария Ильинична Милославская.
Немало противников нововведения было и в других городах России, например во Владимире, Нижнем Новгороде, в Муроме. Но на открытое возмущение не решался при Никоне никто. Лишь монахи Соловецкого монастыря в 1657 году высказались резко против реформы в церкви, но ни патриарх Московский, ни царь Алексей Михайлович в тот год не подумали даже о том, какую мощь несет в себе протест монахов Соловецкого монастыря, какую роль сыграет эта обитель в деле раскола.
Немало противников нововведения было и в других городах России, например во Владимире, Нижнем Новгороде, в Муроме. Но на открытое возмущение не решался при Никоне никто. Лишь монахи Соловецкого монастыря в 1657 году высказались резко против реформы в церкви, но ни патриарх Московский, ни царь Алексей Михайлович в тот год не подумали даже о том, какую мощь несет в себе протест монахов Соловецкого монастыря, какую роль сыграет эта обитель в деле раскола.
Впрочем, царь в 1657 году думал больше о своих взаимоотношениях с Никоном, чем о последствиях начавшейся реформы в православной церкви. Патриарх Московский приобрел не без помощи самого царя громадную власть. Сначала Алексей Михайлович, а затем и все приближенные, и весь народ стали называть «Никона не „великим господином“, как обыкновенно величали патриарха, а „великим государем“, каковым титулом пользовался только патриарх Филарет как отец государя» (Платонов, стр. 435). Никону нравилось это отношение к себе. В своих грамотах он вскоре сам стал величать себя «великим государем». С каждым днем самомнение и гордость Никона росли. В Служебнике 1655 года он открыто сравнял себя с царем: «Да даст же Господь им государям (т. е. Алексею Михайловичу и патриарху Никону)… желание сердце их…» (там же). Подобное высокомерие и заносчивость не могли не подействовать на царя. Он был моложе Никона почти на 25 лет. Он обязан был этому человеку многим. В конце концов, Никон был для Алексея Михайловича старшим, мудрым другом. Но дружба дружбой, а… власть делить с Никоном (а то и отдавать её Никону) царь не хотел, не мог. Да ему это сделать не дали бы бояре!
Они не раз говорили царю о чрезмерном возвышении Никона, который ещё в 1653 году на соборе в Москве грубо ответил Неронову, требующему призвать на важный форум царя: «Мне и царская помощь не годна и не надобна!»
Алексей Михайлович долго терпел надменное поведение патриарха Московского, в 1656 году он ещё во многом, если не полностью, доверял своему другу. Некоторые историки считают, например, что по инициативе Никона царь объявил войну Швеции, неудачную для России. И в 1657 году отношения между «государями» были нормальными, иначе не объяснить тот факт, что патриарх начал возводить монастырь в сорока километрах от Москвы на берегу Истры. Алексей Михайлович присутствовал на освящении небольшой деревянной церкви, с которой началось строительство новой обители, ему понравилось выбранное его лучшим другом место. «Как Иерусалим!» — воскликнул чувствительный царь, осмотрев окрестности будущего монастыря. И не нашелся бы в тот миг человек, который рискнул бы сказать, что через год дружбе царя и патриарха придет конец.
Летом 1658 года Алексей Михайлович давал большой обед по случаю приезда в Москву грузинского царевича Теймураза. Всегда ранее на подобные мероприятия Никон приглашался в первую очередь. Он к этому привык. Он даже подумать не мог о том, что друг «государь» не пригласит его, своего друга «государя» на обед! Он был ошеломлен случившимся — так неожиданно его не пригласили в царские покои. Он очень хорошо знал мягкого Алексея Михайловича, чтобы предусмотреть этот ход царя. Он не мог поверить в то, что его друга «государя» может кто-то из приближенных бояр «перехватить» у Никона и «повести» так же, как Никон до лета 1658 года водил по сцене жизни русского монарха. Самоуверенность, чрезмерно завышенная самооценка подвели Никона в ответственнейший момент его жизни. Он не понял важности этого момента. Он не догадался, что те, кто «перехватил» у него из рук царя, взяли самого Никона в крепкие руки и, пользуясь слабостями его, повели патриарха от одной беды к другой, от одного поражения к другому. Удивительно! Всевластный Никон, прошедший, казалось бы, через все испытания, зарекомендовавший себя как истинный патриот православной веры, борец за ее чистоту, умелый организатор, требовательный руководитель, вдруг стал делать шаги, которые свойственны разве что юным созданиям, избалованным негой, роскошью и безраздельным вниманием.
Никон не мог перенести такой несправедливости и обиды. Он послал своего боярина Дмитрия во дворец якобы по срочному церковному делу. Грузинский царевич важно шествовал сквозь толпу, дорогу в которой расчищал для важного гостя окольничий Хитрово. Он бесцеремонно бил направо налево палкой, не обращая внимания на саны и чины. Досталось и патриаршему боярину. Тот возмутился: «Я патриарший человек, иду во дворец по делу! Напрасно бьёшь меня, Богдан Матвеевич!» Хитрово, однако, повёл себя напористо. «Не дорожись!» — грубо крикнул он и ударил Дмитрия палкой по лбу.
Незаслуженно обиженный на виду честного люда боярин заплакал горькими слезами и поспешил к патриарху. Тот, не понимая, что же произошло, написал царю письмо с жалобой на Хитрово. Но разве окольничий без ведома царя мог бы так вести себя по отношению к патриаршему боярину, князю Дмитрию? Вряд ли! Этого не понял Никон, не мог понять. Слишком он был уверен в себе, в своем друге — царе (!) Алексее Михайловиче. Не знал он, что у царей настоящая дружба (когда всё пополам, когда для друга ничего не жалко, кроме, естественно, любимой женщины) может быть только с царями, что даже если и существует в природе, в человеческом обществе мифическая возможность дружбы неравных на равных, то только не с царями. Не знал он, человек искренний во всех своих делах, что и у настоящей дружбы есть ограничения, что даже самый верный, самый лучший в мире друг не поделится с другом 1) своей любимой (или своим любимым) и 2) своей властью. Друг может поделиться табачком, куском хлеба, может спасти друга ценой собственной жизни, но свою любимую и свою власть он не отдаст другу.
Алексей Михайлович прочитал письмо с просьбой судить окольничего за оскорбление патриаршего боярина и лично ответил своему другу, что когда время позволит, он свидится с Никоном и обсудит возникшую проблему. Прошло несколько дней. Дел у Алексея Михайлович было много, времени (и желания) заниматься разбирательством инцидента у него не было.
Восьмого июля, на праздник иконы Казанской Богородицы, царь не прибыл в храм Казанской Божией Матери, где по обыкновению патриарх служил со всем собором, а еще через два дня Алексей Михайлович не явился в Успенский собор, где Никон служил по случаю праздника ризы Господней. Патриарх посылал людей к царю узнать, что же случилось. С ответом явился спальник, князь Юрий Ромодановский. Он объявил, что царь гневен на патриарха. Тот, не скрывая удивления, спросил о причинах гнева царского.
Из состоявшейся перепалки между спальником и патриархом любому человеку было бы ясно, что царь наконец-то решил стать полноправным самодержцем Российским, что он созрел для этой роли, что его поддерживают бояре, что у Никона нет ни одного шанса победить в неравной схватке… Ромодановский поставил точку в споре, громогласно заявив: «Отныне не пишись и не называйся великим государем; почитать тебя впредь не будем».
Никон был оскорблён, унижен, обижен лучшим своим другом! Все его последующие действия говорят, во-первых, о том, что он такого удара не ожидал, во-вторых, что он действительно серьезно мечтал о концентрации в своих руках полной власти; в-третьих, что даже важнейшие для государства церковные реформы он проводил до размолвки с царем, ведомый тщеславными надеждами. В самом деле, если бы Никон мечтал только о делах церковных, о завершении начатой им Реформации в русской церкви, то он легко бы смирился с положением, какое занимал до него тот же патриарх Иосиф, не стремившийся в дружеские царские объятия, а также другие патриархи (кроме Филарета).
Проведение реформ от этого не пострадало бы, скорее наоборот, — выиграло бы, если учесть, что Алексей Михайлович полностью поддерживал все инициативы Никона, касающиеся нововведений.
Но реформы нужны были патриарху не как цель, но как средство.
Несколько часов он обдумывал ситуацию и вдруг решил отречься от патриаршей кафедры. Патриарший дьяк Каликин, боярин Зюзин, друг Никона, уговаривали его, просили не делать этого, не гневить царя. Патриарх был искренно упрям.
Слова близких и верных ему людей (мало было верных людей у сурового Никона даже среди священнослужителей!) заставили призадуматься патриарха. Но слишком он был наивным и искренним, чтобы в тот миг взвесить все «за» и «против», чтобы найти верное политическое решение не очень уж сложной политической задачи. Он разорвал начатое письмо царю, сказал: «Иду!» и пошёл в Успенский собор.
Отслужив литургию, Никон повелел народу не расходиться, прочел несколько отрывков из Златоуста и сказал: «Ленив я стал, не гожусь быть патриархом, окоростевел от лени и вы окоростевели от моего неучения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завел, камнями хотели меня побить; с этих пор я вам не патриарх…»
В Успенском соборе зашумел народ, не зная, как реагировать на отречение патриарха. А он продолжал говорить гневные слова. Не все его слышали. Но все понимали, что без государева указа дело решенным быть не может. Никон переоделся в ризнице, написал царю письмо и вышел к народу в мантии и черном клобуке, сел на последней ступени амвона.