Дядя окликнул меня:
– К дверям давай, помогать будешь выпрыгивать, если что… Эй, как там тебя, открывай двери!
Водитель осторожно стал нажимать на кнопки. Но дверь не открывалась.
– Заело что-то!
Дядя вынул из багажника монтировку.
– Бей заднее стекло. Только осторожней кроши, чтобы никого не поранить.
Я зачем-то поплевал на руки, еще раз покосился на девушку.
– Эй там, – крикнул дядя, – все пригнитесь, сейчас стекла полетят. Да не бойтесь, все будет в ажуре.
Я осторожно потрогал монтировкой стекло. Затем легонько ударил. Из автобуса – чей-то испуганный крик. Я ударил сильнее. Автобус качнулся.
16
Отряд я проскочил благополучно. Специально остановился в тени, держался за руку, рукав весь в крови – в настоящей, не моей, но крови. Пара вопросов, кто-то сунул бинт и шприц с обезболивающим. Они двинулись дальше. Я подождал, пока бойцы скроются за поворотом. Откуда я мог знать, что меня ждало впереди?
Их было двое. Они заметили меня. Сержант поднял автомат.
– Стоять! Ты, что ли, раненый?..
– Я…
Он приблизился ко мне, луч от фонаря заскользил по моей руке.
– Дай осмотрю.
Я замотал головой:
– Не надо, как-нибудь сам дойду.
– Не ссы, боец! Я не только скотину валю, но еще режиком в мясине поковыряться горазд. Сейчас пульку вытащу без наркоза.
Он заржал, достал нож. Еще мгновение, и станет ясно, что раны у меня никакой нет. Значит, как минимум дезертир. Второй стоял в стороне и приглядывался к стене – где-то там должен быть мой лаз.
Сержант взял меня за «больную» руку. Я изобразил боль, согнулся в три погибели.
– Ой-ой-ой! – опять заржал сержант. – Неженка какая…
Первый выстрел ему в живот, второй – в другого, который даже не успел сообразить, что происходит.
17
Отец рассказывал нам – мне и брату, – что сначала в тоннель ходили молодые парни, ходили, чтобы поразмять кости в рукопашной. Бились с теми, с той стороны горы. Говорят, была когда-то такая забава: в чистом поле деревня на деревню. Бесцельно, беззлобно – молодая поросль не знала, куда девать избыток энергии. А тут то же: стенка на стенку, поначалу на кулаках, потом с кастетами и ремнями с пряжками. Побьются, разрядятся и разойдутся, утаскивая побитых. Потом это вошло то ли в привычку, то ли в традицию. Появилось оружие, появилась осмысленная стратегия и даже цель – выйти к противоположному входу в тоннель. Цель, которая, если разобраться, не имела никакого смысла. Я в этом ничего не понимала. Брат смеялся надо мной: потому что баба, говорил. Что там можно было увидеть – другой город, такой же как наш, но только у моря. Ничего нам в нем не было нужно. Мы могли в него приехать и так, на автобусе, поваляться на пляже, пообедать в кафе и ресторанчиках, сходить на танцы, а потом вернуться домой. И они точно так же катались к нам: погулять по лесу, пообедать в кафе, сходить на танцы или кино, а потом спокойно уехать обратно. Я и вправду не понимала.
Потом, кажется, поняла. Никакая это не традиция и не привычка. Необходимость – на уровне инстинктов – проявления мужественности. Если ты не ходил в тоннель, не бился с противником, значит, ты не воин, не мужчина. И все эти разговоры, что баба, что ничего не понимаю, – мужские игры. Просто нужно – и им, и тем, с другой стороны, – выйти стенка на стенку, почувствовать себя рыцарем, ковбоем, солдатом, помахать от души мечом, побросать ножи, пострелять из автомата. Детская игра в войнушку, которая в крови у мужчин. А риск, возможность погибнуть – плата за удовольствие, за выброс адреналина, за иллюзию причастности к чему-то героическому.
18
Понять, что он был не из наших, а из тех, которые сейчас ломились сквозь нашу оборону, можно было и на ощупь.
Жетон на его шее овальный, а не круглый, как у нас. Униформу он нашу нацепил, не знаю, где достал, но про жетон забыл.
Мы катались по земле, били друг друга кулаками, пихали ногами. Мои руки тянулись к его горлу. Он вывернулся, но пальцы мои зацепились за ворот футболки, он дернулся, и футболка порвалась. Тут-то я и увидел жетон. Овальный, как куриное яйцо.
Я не знал, что сержант жив. Что сейчас он попросту наблюдает за нашей возней.
Сколько можно выдержать такой борьбы – пять минут, десять? Сил на большее не хватит. Это только в кино лупят друг друга часами. Мой нож потерялся где-то в полумраке. Один удар ногой, и он вылетел у меня из руки в самом начале схватки. Вдруг я увидел свой нож – его лезвие перед своей грудью. И оно неумолимо приближалось под тяжестью чужого тела.
Неожиданно какая-то сила отбросила навалившегося на меня противника. Я увидел, как сержант саданул его о стену, отбросил в сторону нож.
– Спасибо… – просипел я, с трудом поднимаясь.
Сержант всунул мне в руку пистолет.
– Стреляй! Стреляй, щенок. Смотри же – это вражина.
Он лежал на земле, скрючившись, закрывая голову руками. Я глядел на дуло пистолета.
– Парень, стреляй, говорю. Он тебя не пожалеет.
Я поднял пистолет и выстрелил: раз, второй. Я разрядил всю обойму.
19
Первой они увезли тетку с разбитым лбом. Потом он вернулся, этот парень. На своем джипе, уже без хромого. Еще пара машин со спасателями, врачами. Конечно, в тот день все свои уроки я отменила. После стояла на остановке, ждала автобуса. Передо мной остановился знакомый джип.
– Хотите, я отвезу вас?
– Я забыла спросить там, на дороге, как вас зовут?
Он вытаскивал меня последней через разбитое окно автобуса, меня трясло от страха, нога соскочила, и я упала прямо на него, он не устоял, повалился, я сверху, и даже не спросила, как его зовут.
И сейчас я не раздумывая забралась на сидение рядом с ним, и мы поехали. Он все время что-то говорил, рассказывал про свой трамвай, про дядю-калеку, обещал прокатить меня на трамвае через весь город, уговорить дядю сшить мне платье. Я тоже рассказывала ему про брата, про отца, которого нет среди живых, про своих учеников, тех счастливых, что остались сегодня без уроков. Он притормозил у места аварии. Там строительная бригада выправляла дорожное ограждение. Но я попросила побыстрей уехать с этого места – мне было неприятно вспоминать свой страх.
20
Он разрядил всю обойму – в землю, рядом со мной. Я закрывал голову руками, Каменные крошки били мне в лицо. Черт, я почти оглох на одно ухо. Когда обойма закончилась, я поднял голову. Он стоял надо мной: рука все еще вытянута, лицо окаменевшее. Тот, здоровяк, просунул палец через дырку в униформе, сказал:
– А он не постеснялся, и если бы не броник, то лежал бы вон там в паре с тем у стены. А так синяк…
– Не могу в безоружного… – Голос его дрожал, и я понял, что он не может не только в безоружного – он вообще не может выстрелить в человека.
– А он в тебя безоружного – запросто. Не сомневайся, – подтрунивал здоровяк.
Он отвернулся, достал из кармана обувную щетку, крякнул, как будто от боли, и стал надраивать сапог. А тот все еще стоял надо мной, руку опустил – вот-вот из глаз слезы покатятся. От бессилия. Не воин он, не боец. И тут я разглядел на земле пистолет – камень прикрывал его, была видна лишь рукоятка. Одно движение, и он у меня в руках.
21
Я не пригласила его домой, поступила негостеприимно. Хотя было уже поздно, и возвращаться ему пришлось в темноте. Я сказала, что меня дома ждет брат. Соврала. Он кивнул, как бы говоря, что ничего такого не имел в виду. Однако я знала, что он расстроился. Это было совсем не заметно, но я чувствовала. И понимала. И потому не пригласила его.
22
Сержант ржал, ржал во весь голос. Этот мясник, коновал. Ржал. И тоннель умножал его идиотский смех. А тот все нажимал и нажимал на курок. Пистолет щелкал вхолостую. И я понял, что сержант подбросил пистолет, загнав в него пустую обойму. А потом он швырнул в меня пистолет и, ринувшись вперед, вцепился мне в горло. У меня не хватало сил сбросить его руки, я терял сознание, а сержант все драил свой сапог, как будто ничего рядом с ним не происходило.
23
Я пригласила его в другой раз, когда наше знакомство длилось уже не один день. Под музыку Прокофьева я танцевала пальцами рук по столу. Он улыбался, смотря на невероятные па. Потом, как мог, повторял этот танец на моей обнаженной спине, на ягодицах, бедрах, животе. Пальцы прыгали, эти неловкие, неумелые балерины, а я слышала музыку, теряя контроль над собой, исчезая в ритме вспышек света, бьющейся в жилах крови и учащенного дыхания. А потом, когда он удивленно смотрел на круглый жетон, висящий на стене, мои пальцы танцевали на рукоятке ножа другой танец. Этот жетон сжимала рука моего брата, когда его тело вынесли из тоннеля. Такой же жетон с тем же самым номером LR 6345 висел на шее у того, кого я любила, – он сбросил футболку, танец пальцев перешел в ласки, он входил в меня, шепча и заговаривая, словно знахарь, свое чувство, а жетон бился мне в подбородок, бился словно язык колокола, кричал и взывал, а я ждала, когда он перестанет биться, когда замрет тело, отдавая мне частичку себя.
То, что случилось со мной, могло случиться с кем угодно. Но это произошло со мной. Так устроен мир, в котором каждый миг что-то случается. Со мной ли, с другими.
24
Меня признали вменяемой. По результатам судебно-психиатрической экспертизы. Но они все равно будто не понимают мотива. Не понимают, как я могла убить человека, которого люблю. Как могла убить его в своем доме. Или просто отказываются понимать. Не хотят. Пожимают плечами: немотивированное убийство, негостеприимный поступок, прецедент, который может – и это очевидно – испортить отношения между нашими городами. Случай исключительный, требующий адекватных мер.
И потому меня, Евы Эламер, завтра не будет.
Наталья Землянская Рыбий бог
Зря я ему это рассказываю. Всё заканчивается ссорой.
– … ты хоть понимаешь, что можно срубить на этом бабла?! – голос говорящего становится шерстяным и хриплым. – Понимаешь?..
Его воспалённые глаза испытующе впиваются в моё лицо. Он наклоняется так близко, что отчетливо видно каждую красную ниточку жёлтых от бессонницы белков, каждое пёрышко серой радужки, окаймляющей огромные зрачки – безумные озера неутолённых желаний. Я не хочу оказаться там, во мраке чужого бреда, и молча отворачиваюсь к стене.
Пружины старого дивана сварливо скрипят подо мной – ему изрядно надоели и мы, и наши бесцеремонные гости. Оттого старик характером подл и мелочен: то коварно подогнет усталую ногу, то так громко и безобразно стенает в ночи, что взбешённые соседи барабанят в стены, завидуя чужому короткому счастью. Вот и сейчас: из его дряблых руин в мой бок исподтишка впивается что-то острое. Но я терпеливо недвижим – лишь бы оставили в покое! Диван злорадно хихикает: шерстяная хрипота становится громче, назойливее, нестерпимее…
– Слышишь меня? Слышишь?!
Нет, я давно уже тебя не слышу. Как и ты меня. Мы оба оглохли, раздавленные катком бытия, очерствевшие, покрывшиеся коростой взаимного равнодушия, из трещин которой всё реже сочится мутная сукровица чувств – глумливая пародия на прежнее.
Быстрые шаги. Хлопает дверь – зло, громко, с вызовом…
Я вскакиваю:
– Вернись, урод!
Бросаюсь к вешалке у входа. Так и есть: он опустошил мои карманы. Этот гад забрал наши последние деньги! Мои деньги…
Схватив куртку, вылетаю в коридор. Воняет помоями, людьми и кошками. Торопливо гудит убегающий лифт. Зачем-то бросаюсь по лестнице вслед, перескакивая ступени, хотя понимаю: не догнать… На чёрной улице пронзительно холодно. Ночь неприветливо щурится волчьими глазами редких фонарей. Я оглядываюсь: беглец растаял где-то в этих льдистых сумерках… Чёрт, как же хочется курить!.. Ковыляю к ларьку неподалеку: существо, обитающее в его глубинах, иногда ссужает избранных дешёвыми сигаретами в долг.
Затяжка обжигает ободранное морозом горло. Кашляю, ругаюсь, упрямо затягиваюсь снова… Из темноты, привлечённая светом «точки», выплывает бесформенная масса: многорукая, многоголовая. Стайка подростков. Самые страшные городские хищники.
Стая отработанным манёвром берет меня в кольцо. Волчата бурно радуются нечаянной жертве. Я для них – просто возможность развлечься. Кто-то отпускает грубые шуточки, остальные гогочут. Это – прелюдия.
Не вступая в переговоры, вытаскиваю нож. Шансов мало, но…
* * *Тусклый свет так режет глаза! Тупая боль будит сознание: я – жив… Расплывчатый мир постепенно приобретает узнаваемые очертания – это моя нора.
В кресле рядом с диваном – шевеление. Невзрачная девчонка, истёртая донельзя, точно медный пятак, прошедший через сотни рук, так что и рисунка не разглядеть, протягивает чашку:
– На водички!.. – В ее глазах участие, смешанное с брезгливым любопытством. Так разглядывают сбитую машиной собаку: и жалко, и гадко.
Почему-то девочка кажется мне знакомой. Контуженной голове понадобится некоторое усилие, чтобы понять: она и есть то маленькое божество из злополучного ларька. (Превращение безликого существа в божество происходит, когда я узнаю, что девица спасла мое бренное тело. А может, и душу, если она у меня есть.)
– Сожгли магазинчик… – равнодушно упоминает она, собирая разрозненные бусины трагической ночи в единую нить. И еще спокойнее добавляет: – Ну, не жить пацанам, если Азамат их вычислит… – и поясняет: – Хозяин мой…
Из разговора выясняется, что спасительница нянькается со мной уже пару суток.
– Отсижусь у тебя немного, пока хозяин не отойдет. А то попаду заодно под горячую руку… – заявляет она.
У меня нет ни сил, ни желания сопротивляться её решению: что может мешок с костями? Малолетки постарались на славу.
Совершенно освоившись, она уверенно хозяйничает в моем жилище: сообщив, что «время вечерять», быстренько сооружает нехитрый ужин. Это действо напоминает волшебство – холодильник, помнится, был девственно пуст. Попутно девица скучно и торопливо пересказывает свою немудрёную «жисть», такую же обыденно убогую и предсказуемую, как у сотен тысяч её сестер, и страшную именно этой своей убогостью и повторяемостью.
– Как тебя звать? – перебиваю я. Мне вовсе не нужно её имя: хочется, чтоб она сменила тему.
Девчонка на секунду замолкает, её лицо отражает удивление, словно она вспоминает саму себя.
– Да Машка же я, – всплескивает она руками и, хлопая по коленкам, чему-то звонко хохочет. Смех совсем не похож на хозяйку: маленькие, серебряные монетки. Наверное, она его у кого-то украла.
Потом Машка зовёт к столу, но при попытках встать кружится голова, и она пробует кормить меня с ложечки. Это смешно и трогательно. Правда, проглоченная пища почему-то хочет обратно, и вот это мне уже не нравится. Медик-недоучка, я предполагаю, что схлопотал сотрясение. Хреново…
Размякнув после еды, Машка слоняется по квартире. Телевизора у меня нет. Зато есть огромный аквариум. Единственное из предметов роскоши, что осталось. Все остальное, мало-мальски ценное, давно исчезло. Она долго сидит перед стеклянным кубом, разглядывая такой чужой мир за его стенами. Черты её лица при этом неуловимо меняются, становятся детскими. Жители застеколья, беззвучно хлопая ртами, тоже изучают её, серьёзно и внимательно. Мне вдруг припоминаются невесть когда читаные строчки: «…рыбы в аквариуме догадываются, что мир не кончается стеклом… там, за стеклом, – небо рыб… они мечтают о нем… и верят, что попадут туда…»[1] Эти слова повторяющимся речитативом долбят череп изнутри и мешают уснуть… Там, за стеклом, небо рыб…
После она находит под диваном старые журналы – пыльные, мятые. В этой куче – несколько фотографий. Из тех времен, когда я был счастливым. В том, что она нашла их, – доля мистики: я думал, что сжег всё.
– Ты – голубой? – бесцеремонно уточняет она, разглядывая снимки.
Ненавижу ярлыки! Хотя… Называйте меня, как вам хочется. А я лишь огрызнусь вопросом: чем лучше живущие в грехе взаимной ненависти, день изо дня уничтожающие друг друга, только потому, что так называемые «узы брака» и прочие условности морали принуждают их жить в одной клетке? И больше ничего не скажу в свое оправдание: те, что постигли однажды радость слияния с другой душой, познали страсть, нежность и трепет, боль сопереживания, отчаяние разлуки, те, что, сгорев на медленном огне дотла, поднялись до высот божьего замысла, никогда не осудят чужую любовь. Мнение иных, не любивших, – неважно. Они ведь не знают.
С трудом поднявшись на ноги, отбираю у неё фотки:
– Любопытной Варваре нос оторвали!..
Закрывшись в ванной, жгу их в раковине. Глянцевая бумага горит легко и весело. Потом долго смотрю в зеркало: исчезнувший в пепле человек с фотографий и тот, что глядит на меня сейчас, – они оба чужие. И понимаю, что не хочу быть ни тем, ни другим: у одного из них есть вера, надежда и любовь, но я уже знаю, какую цену он заплатит за них, второго снедают холод и пустота. Что легче?..
Включив воду, долго сижу на бортике ванны, пока тошнота и головокружение не выгоняют меня из укрытия. Голова болит страшно! Ненавистный старик-диван сейчас кажется лучшим местом на свете. Но мне не дают провалиться в спасительное забытьё: стук в дверь заставляет подняться. В глазок вижу соседа. Тихий спившийся алкаш не вызывает опасений – между нами нейтралитет. Наверное поэтому я не слышу предостерегающего шёпота девушки:
– Не открывай!
Дальнейшее напоминает кадры заурядного фильма о плохих парнях. Обычно я такое не смотрю.
Мне бы что-нибудь на уровне Копполы, но реальность частенько скупа на выдумку и режиссуру. Тот, кто играет в этом эпизоде главную роль, совсем не похож на Дона Карлеоне, – ему и его товарищам пасти бы баранов где-нибудь на горных склонах. Но позже я по достоинству оценю его мастерство. Когда все закончится… Когда стихнут гортанные голоса на лестнице, глубоко внизу в подъезде хлопнет простуженная дверь, и ночная тишина, нарушаемая лишь тонким скулёжем истерзанной Машки, ватным одеялом накроет мою несчастную голову. Вот тогда только мне станет по-настоящему страшно.