К одиннадцати часам улицы полностью пустеют. Все живое в городе перемещается к пляжу, где происходит самое важное таинство праздника: общение с богами. Мне повезло занять место в первом ряду - прямо у веревки, которая ограждает большие круглые площадки. В центре круга стоит сама мать богов - черная, сморщенная от старости женщина в белом тюрбане. В губах у нее дымится толстая черная сигара. По знаку матери богов барабанщики приступают к делу. Ритм самый простой и очень монотонный. Через веревку перешагивают люди и становятся в круг. Большинство танцоров - с черной кожей, но есть и белые, хорошо одетые, с дорогими украшениями. Минут через десять верховная жрица подает знак барабанщикам, и ритм меняется. Теперь хоровод пошел быстрее. И вдруг в центр круга выскочила молодая белая женщина. Она страшно вскрикнула и начала метаться, наступая на свечи голыми ступнями. Глаза впавшей в транс женщины широко открыты, но совершенно пусты, как у спящей. За ней из круга выбежало еще несколько людей. Некоторые, упав на песок, дергались в конвульсиях. У первой девушки на губах появилась обильная пена. Скоро на песке извивалось уже человек десять. Я сидел совсем близко к веревке, так что мог всмотреться в лица беснующихся, вглядеться в их невидящие глаза. Через полчаса мать богов вынула из складок одежды колокольчик и принялась трясти им возле упавших танцоров, отчего они переставали биться. Чуть позже некоторые встали и побрели в сторону. Один старик прошел так близко от меня, что я дотронулся до его руки. Он не остановился, сделал еще несколько шагов и устало повалился на песок.
Я встал и огляделся. Шесть миль пляжа мерцали свечами. Повсюду в освещенных кругах двигались белые фигуры и гремели барабаны. То там, то здесь пронзительно звенел колокольчик. За несколько минут до Нового года все смолкло. В ритуальной тишине на берегу выстроились полтора миллиона человек. Ровно в двенадцать ночь огласилась общим криком. Весь пляж хором считал волны. Первая… вторая… третья… Эта была огромной. В безветренной ночи она обрушилась на песок - как во время шторма. Вода разом слизнула все жертвы богине Иеманье и загасила свечи. Прямо в одежде люди бросились в море. В жуткой давке каждый торопился окунуться именно в эту - новогоднюю - волну.
Медленно и беззвучно на пляж опускалась летающая тарелка. Это было уже слишком. Но тут же выяснилось, что богиня ни при чем. Городские власти отмечают Новый год, выпуская над Рио воздушный шар, заполненный светящимся газом. Макумба кончилась. Около отеля «Шератон» зажглась пятиэтажная проволочная елка - для хвойных не те широты. На набережной появился потный Санта-Клаус в компании темнокожего Деда Мороза - Черного Питера. Откуда-то появились футболисты. И на исчерченном магическими диаграммами песке почти в полной темноте пошла азартная игра. Прямо на улицах Рио спали измученные танцоры. На прибрежном проспекте появился автобус. Постепенно город возвращался в банальный XXI век, и я отправился в соседнюю, но совсем не похожую на Бразилию Аргентину.
2
- Аргентинцы, - предупредил меня случайный попутчик еще в самолете, - это итальянцы, которые говорят по-испански и делают вид, что они англичане.
Но я и ему не поверил, потому что, помимо Борхеса, читал Жюля Верна и хотел в пампасы. Небрежно оглядев более чем европейские авениды Буэнос-Айреса, я покинул столицу, отправившись к югу верхом на милосердной лошади. Пампасы начинались за околицей и простирались до Антарктиды, но я быстро удовлетворился малой частью бескомпромиссно двумерного пейзажа, единственным украшением которого были коровы.
В виду них наши проводники устроили бивак. Подражая гаучо, которые осторожно вытащили меня из седла и уложили на землю, я отходил от езды, потягивая обжигающий чай мате через серебряную трубочку похожего на чернильницу прибора. На вкус напиток не отличался от знаменитого местного сена, которое мне, впрочем, не приходило в голову попробовать. Зато оно нравилось независимым, как их пастухи, коровам. Не зря девять из десяти лучших «стейк-хаусов» мира расположены к югу от Панамского канала.
Пикник начался мужской пляской у длинного костра и закончился танго (его поют, а не танцуют) под карликовую гармонь банделиона. В середине было главное угощение: филе бычка-трехлетки. Больше прочего поражала безукоризненно правильная, как на трапезе в свифтовской Лапуте, форма бифштекса. Кусок мяса, вырезанный из нерабочей - поясничной - части животного, представлял собой аккуратный шар размером с теннисный мяч. Зажаренное до черноты на гриле, внутри мясо алело первомайской гвоздикой. Я не большой поклонник надоедающих после третьего укуса американских стейков. Особенно меня раздражает та их массивная разновидность, что в Техасе не влезает в тарелку, а в Колорадо подается столь сырой, будто мясо, как говорят ковбои, «лишь пронесли над огнем». Однако в пампасах, где скотоводство еще не совсем отделилось от охоты, подается другая, как бы странно это ни звучало, - более мясистая говядина. Ее надо жевать долго и энергично, упиваясь соком вольного существа, прожившего свою жизнь на такой свободе, о которой нам приходится только мечтать.
3
Однако каким бы заманчивым ни был восток Латинской Америки, настоящие чудеса начинаются по другую сторону - на Тихом океане. Например, в Эквадоре, где разводят мелкие и пронзительно вкусные бананы, меня ждал гастрономический сюрприз по дороге к принадлежащим этой стране Галапагосским островам. Поскольку на необитаемом архипелаге зверей не едят, а осматривают, мы обедали на борту корабля, капитан которого всю неделю обещал нам редкое воскресное лакомство. Заинтригованные тайной и готовые ко всему, кроме каннибализма, мы сидели затаив дыхание, пока смуглые стюарды устанавливали на столе закрытый поднос. Сняв крышку, капитан наконец представил нам национальный деликатес Эквадора: Schweinshaxe mit Sauerkraut. В эмалированном корыте и правда лежали свиные ляжки с тушеной капустой, но это не так удивительно, если учесть, что нашего шкипера, как изрядную часть здешних белых, звали Мюллер.
С южной кромки континента до нас добирается более аутентичный ингредиент - самая модная сейчас рыба, которую в меню называют «чилийским басом». Ихтиологи зовут ее патагонской зубаткой, а рыботорговцы - белым золотом, хотя мне тяжелое белое мясо этой дивной рыбы скорее напоминает платину. Двухметрового хищника, обитающего в глубинах полярных вод, внешний мир открыл только 15 лет назад и с тех пор никак не может наесться. Его, мир, можно понять. Особенно если подать чилийского гостя запеченным с веточкой розмарина, которую для благоухания поджигают, как бенгальский огонь, уже на столе.
Но больше всего неожиданностей, отнюдь не только кулинарных, хранит самая необычная после Манхэттена окраина Западного полушария - Перу.
Уже в парадной, все еще имперской Лиме вас ждет севиш - молниеносно замаринованная в соке лайма сырая рыба, которая (в пику японцам) острее сашими и вкуснее суши.
За остальным нужно забраться в Анды. Куско, древняя столица инков, где до сих пор стоят их сложенные без цемента стены, расположена так высоко, что самолеты сюда летают, когда нет ветра (на рассвете), зажигалка не загорается, шариковая ручка не пишет, человек всегда хочет спать. Будит его безвкусная, но бодрящая кока, составляющая главный продукт высокогорной диеты. Европейцы заваривают коку в безобидных на вид, но нелегальных в Нью-Йорке пакетиках, индейцы жуют листья на ходу - расстояние до перевала носильщики меряют количеством сжеванного по пути.
Другая странность - маленькая фиолетовая, высушенная на морозе картошка, которая на своей родине вовсе не похожа на ту, что мы любим на нашей. За третьей надо отправиться еще дальше - на отвесный гребень забытого Богом плато, отделяющего горы от леса. Попав сюда одинокими постояльцами роскошного, но пустого отеля, мы с женой вышли перед ужином на прогулку. В дремучей тишине прямо над головой сияли театрального размера звезды, которым не приходилось конкурировать с фонарями, - электричество сюда еще придет не скоро. Когда взошла луна, оказалось, что по дороге безмолвно гуляет вся деревня. Друг другу индейцам сказать было нечего, а с нами у них не было общего языка (кечуа).
Вернувшись в работающую на генераторе гостиницу, мы заказали официанту блюдо, о котором нас предупреждали все, кто был в Перу: жаркое из морских свинок. Кишащие под ногами в каждой хижине, они вместе с ламами - единственный скот этого бедного края. Надо сказать, что распростертый на тарелке зверек неотличим от той «крысы на подносе», что выдавали за произведение искусства русские футуристы, если верить их критикам. Нам предстояло оценить это блюдо в жареном виде. Переборов отчаяние, я отломил ножку и представил, что ем курицу. Если судить по вкусу, то так оно и было, а на поднос можно не смотреть.
К завтраку, когда я думал, что приключения уже кончились, у нас был ягуар. Вместе с кофе официант, тот самый, что восторженно наблюдал вечернюю схватку с морской свинкой, принес в блюдце еще слепого ягуаренка, найденного ночью в сельве. Он грозно шипел, лизал молоко с пальца и пытался его укусить, но до зубов ему было так же далеко, как нам до дома.
19.01.2006
«А ТЫ ЧТО ПО ЖИЗНИ ДЕЛАЕШЬ?»Собираясь в дальнюю дорогу, я позвонил друзьям и строго спросил:
- Осень - золотая?
- А какая же! - обиделись они, но веры им было мало.
Как-то в марте, убедившись (у них же), что грачи прилетели, я приехал в Москву без пальто, а меня встретила пурга, не прекращавшаяся все три недели.
Жизнь, однако, улучшается - вранья стало меньше. Осень оказалась теплой, лето - бабьим, и листья падали в тарелку. Но я все равно пошел в музей.
Дело в том, что в школе моим любимым предметом был «рассказ по картинке». Дополняя живопись словами, мы переводим явное в тайное, а очевидное - в невероятное. Так рождается критика, приписывающая свои намерения чужому - и беззащитному - автору.
Предвидя судьбу уже в детстве, я по-крупному играл в фантики, но их оригиналы полюбил лишь в разлуке. И, возвращаясь, не пропускал случая навестить Третьяковскую галерею.
Уже дорога сюда была поучительной, с тех пор как поумневшее метро украсило себя заемной мудростью.
«Любовь к родине начинается с семьи», - прочел я, коротая путь под землей. Изречение Фрэнсиса Бэкона иллюстрировала матрешка, некстати напомнившая мне начиненного бабушкой волка из «Красной Шапочки».
В Третьяковке, однако, свои сказки. Самая страшная - «Аленушка»: глаза дикие, сразу видно, что сейчас утопится. Зато пейзажи располагают к покою и, я бы сказал, к рыбалке. Чувствуется, что клюет - и у Поленова, и у Левитана.
У Верещагина еще и стреляют, причем прямо сейчас. Его картины напоминают актуальный комикс о террористах и называются в настоящем времени: «Высматривают», «Нападают врасплох», «Представляют трофеи». Возле знаменитого полотна с самаркандскими воротами гид широким жестом остановил экскурсию и объявил: Persia. Иностранцы согласно закивали.
Переключившись с нарисованной жизни на настоящую, я стал осматривать вместо экспонатов зрителей. Больше других мне понравился дородный мужчина, застрявший возле картины «Развал» какого-то другого, незнакомого мне Сорокина. На холсте изображалась барахолка: хомуты, иконы, кираса и портрет Суворова.
«Нет, - горько сказал сам себе зритель, - ничего в этой жизни не меняется».
Но это, конечно, неправда: Москва становится все менее понятной. Во всяком случае, для меня. На бульваре, например, висела вроде бы и незатейливая афиша: «Игорь Саруханов: 20 лет под парусом любви». Но я никогда не узнаю, как выглядит этот русский Арион, потому что прохожие пририсовали ему пейсы, крест и лозунг: «Долой правительство Ющенко».
Привычно почувствовав себя чужим на празднике, я отправился «наблюдать реализм жизни». Он не заставил себя ждать. У памятника Марксу, и впрямь похожего, как писал Довлатов, на кляксу, бездомный негр собирал окурки.
- Все, как дома, - слегка запутавшись, подумал я, но был не прав, потому что в Москве другая архитектура.
Краснокирпичная византийская готика - от Кремля до пивного завода в Хамовниках - в этом городе борется с античным ордером. Склонная к плодородию советская власть предпочитала кудрявые коринфские колонны с капустой капителей и рог изобилия, плавно переходящий в герб языческого гербария. Любуясь гранитным «Тяжмашстроем», я обнаружил, что слева от классического портика стоит шалман «Шварцвальд», а справа - «Акапулько».
Такая, прямо скажем, райская география сокращает и улучшает глобус. Скажем, в прошлый раз в моем любимом отеле «Пекин» располагался ресторан «Гонк-Конг», в этот раз его сменило казино «Нью-Йорк».
Расправившись с расстоянием, Москва взялась за время: здесь жить торопятся и чувствовать спешат.
- Особенно за рулем, - добавлю я, вспомнив красивую блондинку, которая ехала в своем «Мерседесе» по тротуару Садового кольца. Причем давно: кольцо большое, да и пробок не меньше. Как и все остальные, она не отрывалась от мобильника. Благодаря ему гость в Москве знает все о хозяевах. Иногда больше, чем хотелось бы, как это случилось на Пречистенке, когда идущий передо мной бизнесмен горячо и простодушно доверял телефону свои бескомпромиссно преступные планы.
«Славянская душа, - умилился я, - всегда нараспашку». И тут же убедился в этом за чашкой кофе в стоячем арбатском буфете, где рядом со мной, но не обращая на меня внимания завтракала девица в пронзительно короткой юбке. Биография ее была немногим длиннее, судя по тому, как быстро она ее выплеснула своему сотовому собеседнику. Исчерпав тему, девушка тревожно задала трубке встречный вопрос:
- А ты что вообще по жизни делаешь?
Задумавшись над ответом на чужой, но и мне не чуждый вопрос, я решил, что пора набраться мудрости. Спустившись в метро за очередным афоризмом, я с удивлением прочел его: «Будет богат, кто на поле своем трудов не жалеет». Катон.
- Это какой же - Старший или Утический? - спросил я спутника.
- Какая разница?
- Не скажи. Первый не советовал снимать с рабов цепи даже в праздники.
Мрачные мысли, впрочем, быстро покинули нас, потому что рядом с хозяйственным «Катоном» висела соблазнительная реклама женского (видимо, корсиканского) белья: трусы назывались «Вендетта».
26.12.2005
ИСТИНА В ТВОЕЙ ВИНЕКогда закон нарушают все, власть может выбирать виновного себе по вкусу
- Вы пьете? - спросил мужчина в форме.
- По праздникам, - уклончиво ответил я, зная, что правила запрещают приносить алкоголь на общественную лужайку, где мы так славно устроились с шашлыками.
Не удовлетворившись расплывчатым ответом, он залез в корзину, где стоял праздничный набор в разной степени початости. Конфисковав наш запас веселья, полицейский ушел, оставив меня в тревожной задумчивости.
Бывая в России, я давно заметил: единственный интересующий всех моих собеседников факт из жизни Америки сводится к справке о том, что распивать спиртное на открытом воздухе здесь можно, лишь спрятав бутылку в бумажном пакете.
- Полиция не станет в него заглядывать, - важно объяснял я, полагаясь на чужой разум и свой опыт, - чтобы не нарушить святую неприкосновенность вашей собственности.
Но после 11 сентября американские нравы, видимо, изменились, и войну с терроризмом власть начала с борьбы за мою трезвость.
Должен признаться, что произошедший инцидент поколебал основы моего американского мировоззрения, ибо на стороне зла была буква закона, а на моей - только его дух.
Дело в том, что я всегда нарушаю закон на досуге. Что и нормально, если вы не служите в мафии. Чаще всего я это делаю за рулем, увеличивая скорость до того разумного предела, за которым риск наказания превышает соблазн преступления. Бодрийяр, приводя в пример вождение машины в Америке, замечал, что страна способна функционировать лишь до тех пор, пока она уважает неписаный закон не меньше, чем писаный.
Другими словами, которыми меня еще в детстве воспитывал напуганный властью отец, главное - не высовываться. Конечно, если бы отец слушал собственные советы, он бы до сих пор жил в Рязани, вспоминая там, а не в Лонг-Айленде, как собирал авиационные локаторы на сверхсекретном заводе, замаскированном под мебельный комбинат и даже выпускавшем для конспирации каждый год по четыре стула. Усидеть на них отцу помешала унаследованная мною любовь к литературе, которую он пытался привить сотрудникам на открытых комсомольских собраниях. На беду, отцу, как и мне, часто нравились авторы, неадекватные историческому моменту: он хвалил Дудинцева так же некстати, как и я Сорокина.
Гений Америки в том, что она умеет использовать людей с непомерными амбициями, вместо того чтобы сажать их в тюрьму, но на шоссе таких нещадно штрафует. Тем более что обычно они ездят в красных машинах, что сильно упрощает жизнь дорожных патрулей. Похожие на щук, они, укрывшись за поворотом, сторожат автомобильный косяк, дружно превышающий скорость на те десять миль, на которые закрывает глаза закон. Дождавшись торопливого дурака в алом «Корвете», полиция садится ему на хвост и долго жует жертву, выписывая дикие штрафы. Во время этой процедуры несчастному водителю, как пескарю у Щедрина, положено сидеть, не поднимая глаз и не повышая голоса. А ведь как хочется вмешаться в собственную судьбу - укусить полицейского, сбежать в Мексику или выдать себя за Джеймса Бонда. Но так поступают только в Голливуде. Когда вы не на экране, то, чтобы не надели наручников, лучше держаться скромно, помня о своей неизбывной, как у Кафки, вине.
Подняв планку на недосягаемую для всех высоту, власть обрекает нас толпиться в тамбуре закона, уповая на ее милость, его недосмотр или слепую удачу. Плохо, когда черта, отделяющая правых от виноватых, произвольна. Еще хуже, когда она невидима. Но не легче и тогда, когда она у всех на виду, как дорожный знак или правила парковки. Зато власти удобно, когда мы, обманывая ее по мелочам, хитрим и мечемся - переходим на красный свет, курим в неположенных местах и уклоняемся от налога. Твердо помня, что грешниками управлять легче, чем праведниками, власть делает первых из вторых, настаивая на своем с усердием, недостойным и лучшего применения.