Егоренков: «Отдай!» – Витька не отдает, дразнит, скверными словами обзывается. Егоренков набычился, покраснел и выпалил ему в лицо: «А ты… ты какашка!» Вся казарма до отбоя хохотала. К третьему году Леня уже бравым сержантом был, очки круглые на носу сияли в любую погоду-непогоду, но матом по-прежнему не ругался.
Прошла неделя… И вот сразу в двух изданиях появилась информация. В бывшем органе ЦК ВЛКСМ цветная фотография: Д. на сцене с вытянутой рукой, жирный заголовок: «Я вызываю вас!» и статейка-заметочка, занятно рассказывающая, как артист бесстрашно вступился за честь женщины и, прямо на концерте, вызвал на дуэль аж самого генерала. В телевизионном еженедельнике фотография была поменьше, текст задорней. «Не на того напали!» называлась заметочка. И сообщала, что в Доме архитектора во время банкета некто вызвал Д. на поединок, получил достойный отпор и был вынужден ретироваться. В добавление указывалось, в каком сериале можно увидеть Д. на этой неделе.
Ну, то, что на фотографии адмирал, а написано – генерал, это ладно, но какая женщина? И почему он вызвал, а не его? И какой, к черту, банкет?! Первое желание, когда читаешь такое – хочется убить! От всей этой путаницы, невнятицы, развязности с претензией на светскость. Хочется взять что-нибудь тяжелое, представляется почему-то сковородка, и дать по башке, пустой, наглой, уверенной, что читателям ничего иного и не надо! Потом вымыть руки и улететь на другую планету, где живут люди умные, честные и душой чистые!
Работал я в «Лит. России», так у нас отдел проверки был: две вдумчивые (или три?) тетеньки. Если ставишь цитату – покажи, откуда взял! А сейчас в «Литературной газете» читаю: «В конце застойных восьмидесятых Леонид Осипович Утесов…» Что он мог делать в конце восьмидесятых, если помер в восемьдесят втором? В «Московском комсомольце» большая статья про Александра Иванова и передачу «Вокруг смеха». На концерте долго ждал своего выхода – делать нечего, подсчитал: 28 (двадцать восемь) ошибок! И написано с апломбом. А написать про Иванова есть что… Ельцин однажды его до дома подвозил… два часа ехали с эскортом. Я спросил: «Почему так долго?» Иванов жил у метро «Аэропорт» – ехать десять минут. «Ну, пока все не выпили», – объяснил поэт-пародист.
Журналисты… До сих пор успокоиться не могу – прочитал про себя: «В детстве бегал по крышам и гонял своих любимых сизарей». Сизарей… это все равно что про алмазы сказать: стекляшки! Про Останкинскую башню – столбик! Да у меня такие голуби были – их украсть мечтала вся окрестная шпана! Да у меня в голубятне – у пацана! – две двери были, обитые железом, 7 (семь) замков и сигнализация (см. фото), и вот через столько лет: «своих любимых сизарей». И написано не ради унижения моего, а просто по незнанию.
Ахнул я, увидев газеты с описанием геройства сериального шалуна. Тут же позвонил Икс Игрековичу и с упоением садо-мазохиста сказал:
– Мы получили, к чему стремились.
– Поподробней, пожалуйста.
– Если поподробней, то мы в дерьме, а он – в белом фраке.
Я поведал об увиденном, прочитанном, режиссер выслушал.
– Ну, а нам-то что? – сказал он, жуя. Почему-то некоторые люди получают животное наслаждение, когда жуют в телефонную трубку. – Мы же не закончили и будем продолжать.
– Чего продолжать? Купаться в дерьме, возвеличивая бездарность?
– Мы с вами, Виктор Михайлович, зарабатываем для семьи копейку, – успокаивающе объяснил режиссер, – и не отвечаем за глупость средств массовой информации.
– Да?
– Да. Мы делаем свое дело, они – свое. Может быть, – философски заметил он, – оно даже к лучшему. Концентрация внимания, а потом: он украл чемодан или у него украли чемодан – никто и не вспомнит!
А сериальный красавец – цвел. Позиционируя (ходкое в том сезоне словечко) себя как настоящего мужика. В чиновничьей тусовке анекдотец расскажет, и всё норовит с матерком, дескать: мы-то свои, нам можно! Перед милицейскими чинами изобразит из себя Жеглова с его лозунгом «Вор должен сидеть в тюрьме!». И среди генеральских погон не затеряется – козырнет кому надо, в державника сыграет. А уж среди женщин – только он истинный ценитель женской красоты! Он – подлинный секс-символ, а остальные претенденты на это высокое звание – все сплошь секс-букашки! И так у него певуче получается из заискивания переходить в легкое нахальство, что диву даешься! И среди братков криминальных – он свой.
Но здесь держись настороже – убить могут, если разочаруются. На своих сборищах певцов привечают поющих загадочно, как бы небрежно, и жалостливо одновременно. Я сам такое пел – ехал в отпуск свой первый из армии, а на нашей станции, кроме ракетчиков, в поезд садились еще те, кто из заключения возвращался. Позвали к себе, налили стакан водки, дали кусочек черного хлеба с салом – я с тех пор сам так режу: квадратик хлеба, сверху кусочек сала, все это заворачиваю в воспоминания молодости… Ах, что за вечер был! Я как раз научился играть на гитаре (три аккорда), а тут такие слушатели!.. Мелькают за окном столбы – я пою про столбы, которые мелькают, как дни нашей жизни… Дождь бьет в окно – пою про слезы матерей… Промелькнул полустанок – про полустанок, где, может быть, наше счастье, мимо которого мы проехали… Проводник пришел, сказал: «Потише!» – пою про людей, которым ты всегда мешаешь, если тебе хорошо! Песни лились из меня, как вода из сломанного крана. «Витя, спой! Витя, выпей!» – кто еще и когда говорил мне столь уважительно и с такой признательностью? Был ли еще у меня когда подобный успех?! Да, аплодировали мне большие залы, но выше всех своих исполнительских достижений я ставлю тот вечер и ту ночь в плацкартном вагоне, что мчался по нашей бескрайней несчастной и счастливой родине в Москву! Где они сейчас те, мои благодарные и восхищенные слушатели, поумирали, наверное, уже все.
Разные они, уголовники, бывают… Бабушка одного часто вспоминала. Дедушку в Спасские казармы забрали, она – одна, в положении, и еще ребенок, и – слегла, сил нету руку поднять. Вор залез в окно, огляделся… дал ей таблетку, воды, накормил ребенка, и – опять в окно! Накормят ли нынешние?
В 93-м поехали с Гришей в бывший санаторий ЦК КПСС. Я здесь бывал до того лет пятнадцать назад. По службе приезжал своей архитектурно-реставрационной, обедал в деликатной умиротворенной обстановке: щи хлебал из фарфоровой большой тарелки, с опаской поглядывая на картины назидательные, маслом писанные, на стенах угрюмо висящие, сетование полковника КГБ выслушивал на недостойное поведение потомков старого члена Политбюро, со скандалом деливших между собой две дачи: кирпичную и деревянную. По теперешним меркам – два барака. И вот опять пожаловал – эстрадную программу писать на лоне природы. Приехал и – оторопел. Пусто, только кое-где кое-кто мелькает. Столовая просторная, светлая, столы накрыты и… только кое-кто кое-где. Первое остыло в тарелках – его убирают, разносят горячее второе, оно остывает – его уносят…
«В чем дело?» – спросил Гришу. «Не обращай внимания, – сказал он с присущей ему невозмутимостью, – путевки братва купила, а приезжают редко, а это, – показал на тех, кто кое-где и кое-кто, – присматривают…» Был присматривающий и в нашем корпусе, комната его напоминала склад: ящики с бутылками, банками… сигаретами. Добродушный, улыбающийся крепыш. «Симпатичный парень», – сказал я Грише.
«Да, – согласился тот, – но если скажут убить – убьет. Он уже десять лет за убийство отсидел».
Не сложилось у нас с эстрадной программой – в такой обстановке хорошо мог написаться только некролог.
Воспоминания вывели меня на архитектурно-реставрационную тему, и… засветилась, забрезжила идея нового дуэльного расклада. Вспомнилась, выплыла из прошлого заброшенная дворянская усадьба за колхозным полем: парк, аллея из старых лип… Что она и поныне пустует, знал я из заметочки в «Подмосковных известиях». Через полчаса три листочка писчей бумаги были покрыты моим бегущим, спотыкающимся почерком. Если по почерку графологи действительно могут определить характер человека, то мне лучше с графологами не встречаться. С моим почерком к графологу все равно что на бал в исподнем. Однако текст был готов, и надлежало ознакомить с ним соучастников.
Икс Игрекович вдохновился идей, даже засмеялся. Эдик сдвинул брови домиком и вытянул нос, будто к идеи принюхивался. И тоже, подумав, одобрил, позвонил Д. и, что у него очень достоверно получилось, предложил выступить в Подмосковье, в тихой спокойной семье – поклонников его таланта. Оплату посулил такую, что артист сразу согласился. Спросил лишь: как доехать? «За вами пришлют машину», – пообещал Эдик.
Закончив разговор, посмотрел на нас, будто поджег бикфордов шнур.
Через два дня такси – темно-вишневый «БМВ», подрулило к свежеиспеченному дому, что расщеперился среди пятиэтажек, унизив их и их жителей. Жили люди, как у Бога за пазухой: рядом магазины, почта, метро. Дворы зеленые, обжитые – нет, врос гигант монолитный, бледным кирпичом облицованный, и солнечный свет заслонил, и радость спокойной жизни. Какая уж тут радость, если у него гараж подземный, чуть не до нутра Земли, и оттуда-туда сплошь дорогущие иномарки. И люди в них, смотрящие на тебя – тебя не видящие.
Подъехала машина, загрузился артист со своей гитарой, и ринулась иномарка побежденной страны по неровным дорогам державы-победительницы, сквозь летний день в даль подмосковную. Мелькали по обочинам венки и кресты, помечающие автомобильные катастрофы, склады стройматериалов, шиномонтаж и автозаправки; мелькали, оставаясь позади, харчевни, магазинчики и тетки, стоящие вдоль дороги со всякой всячиной. И все ближе, ближе продвигался, несся со скоростью 100, а то и 120 километров в час бравый лицедей к месту, где предстояло ему затрепетать душой и телом, и возвыситься своей смелостью или унизиться трусостью, запечатленной видеокамерой на века!
Так думалось мне, и Икс Игрековичу, и Эдуарду Наумовичу… «БМВ» должен был свернуть с федеральной трассы, миновать коттеджный поселок, проехать вдоль поля и остановиться у старой липовой аллеи, ведущей к усадьбе – некогда замечательному, о шести колоннах трехэтажному дому, а ныне обгрызенному временем и людьми, сияющему в глазницах окон голубым небом, заросшему понизу полынью, крапивой и лопухами…
Артист должен был пройти по аллее, слева из-за дома вышли бы дуэлист Гена и секунданты с дуэльными пистолетами – наши якобы генерал и адмирал, а сзади путь отхода перекрыли бы Снегирев с двустволкой и якобы эмигрант с видеокамерой.
Я, наслаждаясь красотой родины, пасся перед полем и не сразу внял, увидя за «БМВ», метрах в ста, пылящий, будто стелющийся черный «Мерседес». Опасностью повеяло, как холодом с Северного Ледовитого океана. Машины ехали вдоль поля, не оставляя сомнений, что двигаются в едином направлении, и направление то было – к нам! Я нырнул в кусты и помчался к усадьбе, лихорадочно соображая, что проехать по аллее они не смогут – там три липы упали поперек, значит, у меня есть пять… три минуты, чтобы предупредить!
Я выскочил на поляну, где режиссер отдавал последние указания, и закричал: «Бежим! Быстро!» Всегда найдется дундук, который не торопясь спросит: «А что случилось? А зачем?» Таким оказался наш дуэлист Гена.
– Мы уже все разметили, что потом – все заново? – с неудовольствием спросил он.
– Бежим! – заорал я. – Бандиты!
Наверное, у меня был тот еще вид, потому что все побежали, причем в разные стороны.
– Ко мне! За мной! – заорал я, тут же спохватившись, что мой пронзительный крик может быть услышан. – Где Снегирев?!
– Он тут пошел… – неопределенно махнул рукой в сторону якобы эмигрант. От испуга лицо у него побагровело, рука тряслась.
– Хрен с ним! Бежим! – скомандовал я.
И по писательской привычке наблюдать и запоминать, отметил с удивлением, что мне – весело, как в детстве, когда воровали арбузы.
Я знал эту усадьбу как свои пять пальцев – много сил в свое время приложил, чтобы ее восстановить. Вроде все согласны: и райком, и облисполком, и министерство, но никто ничего подписывать не хочет. Потому что, если не подпишешь – тебе ничего не будет, а если подпишешь – мало ли что?
Параллельно мыкался я в Подольске с усадьбой «Ивановское»: главный 3-этажный дом с двумя флигелями 2-этажными. Уж конец рабочего дня, помню, был, зима – за окнами темно… приходят двое: один седой и мощный, как лев, на груди Звезда Героя Соцтруда, другой – потише, пониже. Который со Звездой – бывший директор крупного завода, спросил: как оформить усадьбу в пользование? Я сказал как. Он ненадолго задумался и спросил: «А это кто-нибудь еще знает?» Я сказал: «У вас – нет». «Тогда вот что, – Герой Соцтруда понизил голос, – напишите мне бумагу от вашей конторы, что вы отдаете усадьбу вот ему, – показал он на спутника, – под детский Дом творчества. А деньги на реставрацию я достану. Вы же хотите, чтоб она была восстановлена?» Я сказал: «Да!», поставил на стол громоздкую пишущую машинку «Прогресс» и отстукал «Охранное обязательство». Если бы не печальный опыт, я бы не преступил, но набив шишек и стоптав каблуки… Нарушил я закон, а через два года проезжал мимо, заехал и – картина, хоть вырезай ее из воздуха и на стену вешай! Усадьба восстановлена, перед ней большая клумба красных тюльпанов, а перед клумбой стоит этот седой, среднего роста великан в вытянутых на коленях тренировочных шароварах, в рубахе нараспашку и поливает цветы из шланга. Я даже из машины выходить не стал, чтоб не нарушить, не спугнуть…
Лет через двадцать был я в том городе с концертом, поговорил с зав. отделом культуры, рассказал, как видел того человека, поливающим из шланга клумбу. Собеседник помолчал, а потом сказал: «Он любил тюльпаны… а усадьбу у детей, может быть, отберут, хотят городской центр сделать… культурный».
А с этой усадьбой не сложилось. И еще потому она запомнилась, что когда совхозные ее освободили, приехали какие-то темные личности и выломали из стены сейф. «Какой-то железный ящик, – объяснила старушка, жившая во флигеле. – Какие-то, сказали они, рей… ревставраторы. Погрузили в машину, вот в таку, в какой вы-то, и уехали». Сейф, оказалось, все годы был в стене за обоями.
Знал я эту усадьбу, и парк, и речку…
– Бежим! – скомандовал я, и мы устремились к реке. Обмелела она за годы прошедшие, заросла, сузилась местами до звания «ручей». Ладно я придумал «Газель» нашу тут припарковать, на бережку. Залезли мы в нее и помчались прочь, подпрыгивая на ухабах, посверкивая друг на друга возбужденными глазами, переговариваясь шепотом, словно нас и тут могли услышать. И главное – всегда найдется такой! – отъехали километров десять, и якобы адмирал говорит: «А может, мы зря уехали? Вроде все уже отрепетировали…» Свекольный цвет еще не спал с лица якобы генерала, а и он туда же: «И чего, – говорит, – мы вдруг сорвались? Погода хорошая…» «Какая вам разница в какую погоду вам башку проломят?» – сказал Икс Игрекович, и все враз успокоились. И ехали молча, каждый погруженный в свое.
Меня беспокоила судьба Снегирева, тем более что он был с ружьем, правда, без патронов. Звонил ему на мобильник, слушал: «Абонент временно не доступен». Назавтра к вечеру прояснилось, что беспокоился я зря – братва, не обнаружив ничего подозрительного, устроила привал-пикник, и он с ними упился, получив кликуху «Дед Щукарь». О чем сам Снегирев рассказывал с гордостью.
…Въезжая в Москву, я опять удивился: как же много живет тут людей! Дома, дома… Окна, окна… Я сидел сзади, якобы генерал кемарил, тонкая морщинистая шея торчала из воротника генеральского кителя, как пестик из ступки; якобы эмигрант перешептывался, подхихикивая с якобы адмиралом, Гена чего-то маракал в блокноте – потом я узнал, он пишет стихи. Режиссер безучастно смотрел в окно, а наш работодатель восседал рядом с водителем, молчал, и чувствовалось, сильно о чем-то думает.
– Эдик! – окликнул я. – А ведь кто-то нас предал!
Иногда хочется разыграть кого-то – не получается, а иногда не хочешь…
Помню, приехал из Зарайска, устал – в контору не потащился, решил позвонить с вокзала. В семидесятых годах поветрие было: таксофоны на стену пришпандоривать, а на вокзале – люди орут в телефонные трубки, слышно плохо. Вот я по такому аппарату и кричу: «Был в кремле!.. Да ни хрена они там не делают!.. Их всех гнать надо в шею! Пьяницы собрались и бездельники!» Я – про рабочих реставрационного участка, а бдительные граждане подумали, что я не про рабочих, потому что слово «кремль» у многих ассоциируется только с Кремлем в Москве. И легла мне на плечо тяжелая рука и – «Пройдемте, пожалуйста!». А милиция неподалеку. Зашли – «Документы, пожалуйста? Что делаете на вокзале? Кому вы только что звонили?» А я не понимаю, в чем дело? Хорошо, допер быстро. «Вот, – говорю, – командировка в Зарайск, а там, в кремле, реставрационные работы». Очень им не хотелось меня отпускать, капитан белобрысый смотрел насмешливым, ничему не верящим взглядом. «Ладно, идите», – сказал с сожалением. Такой розыгрыш… А с этим долбаком Д. никак не получается, выскальзывает, как уклейка из мальчишеской неумелой руки.
… Я стоял в хвосте Тверского бульвара и смотрел на Тимирязева, а Тимирязев, сложив руки на причинном месте, смотрел налево – там на толстом столбе в большой раме резвилась реклама «Сто самых сексуальных красавиц». Я впервые заметил, что мы с академиком похожи: длинный нос, высокий лоб, борода… Представил, что это я стою на постаменте, подумал: надо бы купить новые брюки, и пошел дальше. Вспомнил, что во время первой бомбежки Москвы, в сорок первом, памятник упал и у фигуры что-то откололось, и пошел быстрее.
– Заказчик удвоил оплату, – встретил меня вместо приветствия Эдик.
– А похороны он оплатит?
– Я серьезно.
– Я тоже. И вообще – что ему нужно? Что он хочет? Ну, пошутили, и хватит!
Вошла Настя, и по ее старательно-невиноватому взгляду я заподозрил. Выставив на стол чашки с кофе, удалилась. И я спросил:
– Откуда она у тебя?
– Так… Родственница дальняя… жены.
– А ведь это она заложила, – сказал я, вдруг четко понимая, что я прав. – Она настучала.
– Не-ет, ну что ты!..