Ген! Ура! Наконец-то я вспомнил его полное имя! Ген Стратов! Как я мог его забыть? Ведь именно из этих слогов возникло несколько чуть-чуть более продолжительное имя моего юного героя тридцати-с-чем-то-летней давности!
«Ничего не могу к этому добавить», — сухо отвечал Ген Стратов своим сокамерникам и замолкал до утра. И все замолкали вслед за этим молчанием. И каждый наконец-то оставался в одиночестве. Каждый думал о своем собственном прошлом и отгонял мысли о будущем. Не проходило, конечно, ни одной ночи, чтобы у каждого не мелькала неизбежная мысль: а кто все-таки в нашей компании стучит? И неужели все трое раскалывают одного меня? Объективности ради скажем сразу, что среди этих четверых не было ни одного осведомителя. Осведомлял майора Блажного только невидимый паучок «Мицуоки», вмонтированный за санитарной выгородкой в бачок унитаза. Для привилегированных следственных тюрем, вроде «Фортеции», Прокуренция не скупилась на фирменные приборы.
Однажды ночью до Гена Стратова дошло, что утром ему исполнится 43 года, это ему-то, «который хорошо учился в школе и не растерялся в трудных обстоятельствах». От этой мысли мгновенно вспотели башка и плечевой пояс. Надо все-таки расставить вехи, в отчаянии подумал он. Без вех все пронесется, как скоростной спуск, как будто в жизни не было слалома, как будто не дотянул до «кризиса середины жизни», до этой тюрьмы. Когда я окончил школу? То ли в 1977-м, то ли в 1979-м, нет, в 1978-м, вот именно в том, когда Ашка (бывшая Наташка) пришла на выпускной бал в обтягивающих джинсах. Нет, детство вспоминать не будем, нечего валандаться с детством, детство — это не веха. Ведь не будем же вспоминать, как вышли те книжки, после которых все стали спрашивать: «Ген, это не про тебя там книжки насочиняли?» Ну все-таки давай вспомни хотя бы золотую медаль. Он попытался вспомнить тот кругляш — куда он закатился? — но вместо этого стали проноситься какие-то слегка чуть-чуть бесноватые блики времен активности в рамках движения «Молодые лидеры мира».
Блики 78-гоБабушка при всех боевых орденах по случаю медали испекла огромный пирог, похожий на рельефную карту Варшавского договора. В нынешней ситуации резкого обострения лучшие юноши страны должны пройти серьезную спецподготовку, сказала она. Как вы считаете, Лев Африканович? Вечеринка протекала в рамках семейно-дружеского совета. Среди родных присутствовал и некий товарищ Хрящ Л.А., «свояк», то есть муж младшей сестры бабушки, занимавший еще недавно немыслимо высокий пост в Смольном, а теперь перебравшийся в Москву, в какие-то совсем уже заоблачные сферы на Старой площади. Не следует ли нашему отпрыску поступить в Краснознаменный институт соответствующих органов? Лев Африканович усмехнулся и подмигнул Гену, намекая, что между ними может произойти «настоящий мужской разговор».
Мама пожала плечами. Она не знала ни одного института лучше ее Института им. Лесгафта, где занимала должность завкафедрой биостимуляции. Все эти резкие обострения в современном мире имеют тенденцию к внезапному растворению. Я вижу Гена в роли деятеля мирового олимпийского движения.
Тут вмешался папа, долговязый молодой человек со следами высокогорного ожога. «Я с Ольгой категорически согласен. В системе обострений мальчику совершенно нечего делать, тем более что она чревата окончательным разжижением. Товарищи интересуются: кто она? Система, товарищи, но не Ольга. Что касается подъема на высоты, я вижу этого юношу рядом с собой на леднике истинного социализма и потому преподношу ему сейчас великолепные фирменные трикони. Подавай бумаги в наш Горный, сынок!»
Не перестававший как-то странно подмигивать Лев Африканович поинтересовался, какие планы вынашивает сам объект семейного спора. Ген озарил всех присутствующих великолепной, хоть и несколько предательской улыбкой.
«А я уже отослал бумаги в МИМО».
«Мимо?» — вздрогнула всеми фибрами его могучая бабушка.
Товарищ Хрящ в этот момент хмыкнул, да так, что у всех что-то хрустнуло.
«Имеется в виду Московский институт международных отношений, так, что ли, Генаша?»
«Прошу вас так меня не называть, — строго поправил его наш герой. — Я не Геннадий, а Ген, за что безмерно благодарен моим родителям».
Тут грохнули аплодисменты и прозвенели бокалы.
Между тем яблочно-капустный пирог исчезал с той же стремительностью, с какой Европа исчезла бы под гусеницами танковых армий ГДР, Болгарии и Польши, ведомых кантемировским кулаком. И только когда от него (от пирога) остался последний центровой кусок, напоминающий Швейцарию, в столовую влетела Ашка, одноклассница Гена Страто. Именно его (кусок) и смахнула со стола в пунцовый рот припозднившаяся красавица.
Лежа во мраке «Фортеции» двадцать пять, что ли, лет спустя, Ген Страто страстно вспоминал это ярчайшее событие 1978-го, что ли, года: стремительное появление Ашки, захват швейцарского куска, интенсивное его поедание, мелькание жемчужных зубов, вишневых губ, вздувшихся от жевания щек, огромных юмористических глаз, озирающих всю компанию и вспыхивающих всякий раз при взгляде на Гена Страто; фортиссимо!
«У меня для всех собравшихся есть качественная новость, то есть по поручению компетентных органов, — сообщил товарищ Хрящ. — Принято решение зачислить Гена Страто в МИМО и немедленно отправить его вместе с группой выдающихся ай-кью– студентов в Колумбийский университет по программе „Молодые лидеры“. — Он замолчал, обвел замохначенным взглядиком семью с друзьями и добавил: — На год, товарищи, на цельный фискальный год!»
Вместо взрыва радости воцарилась традиционная русская «немая сцена». Всем присутствующим показалось, что по душу Генчика приехал какой-то страшноватый ревизор. А как иначе можно интерпретировать интерес к мальчику со стороны дикообразных компетентных органов?
«Ну если Родина прикажет…» — начала было бабушка и замолчала, столкнувшись глазами с «детьми», то есть с Генскими родителями.
Фразу закончил Лев Африканович:
«…каждый истинный гражданин должен следовать соответствующей ориентировке!»
«Никуда он не поедет! — вдруг воскликнула Ашка. — На целый год?! Никогда! Каким бы он ни был фискальным!» Она вроде совсем другой какой-то смысл вкладывала в это понятие.
Даже и сейчас во мраке четырехместной камеры, в окружении похрапывающих эротоманов Ген преисполнился сладостью подтвержденной любви: вот так Ашка мной распоряжается даже вопреки распоряжению партии!
Товарищ Хрящ тут повернулся к девочке-полуребенку.
«Это как прикажете понимать, товарищ мисс? Молилась ли ты на ночь, Пенелопа?»
«Ген без меня никуда на год не уедет. Ведь мы с ним вчера расписались».
«Ура! — вскричали тут родители. — Вот так ведь и мы в пятьдесят девятом, на пике оттепели, в вихре антисталинских идей прямо с новенькими аттестатами в загс рванули!»
Черт, отразилось на пожившем лице Льва Африкановича, вот так ведешь корабль по курсу, а ключевые события остаются за бортом. Эх, халтура-халтура, родная наша советская халтура-агентура.
Весь стол, а было там не менее пятнадцати персон черт знает каких друзей и родственников, шумно колебался, обсуждая событие. А Ашка под шумок уселась вплотную к Гену и воткнула ему в плечо свой остренький подбородочек.
«Спокойно, товарищи! — утихомирил стол Хрящ. — Поскольку я от лица ЦК КПСС курирую ЦК ВЛКСМ, значит, располагаю определенными полномочиями. Значит, так…» Довольно длительное, измеряемое по крайней мере двумя-тремя минутами, молчание, шквал эмоций переходит в зыбь эмоций, через открытые окна доносится музыка Запада, какая-то боссанова… «Значит, так, через месяц после отъезда Генчика в Колумбийский университет отправится и его почтенная супруга. Этот обмен будет проходить в рамках программы „Девушки Севера — девушкам Юга“. У тебя, Ушка, есть немалое преимущесто перед другими, а именно твои фантастические результаты в стрельбе из лука. В принципе, ты пошлешь свою стрелу мира с Севера на Юг и утвердишься в истории как эталон социализма! Только уж, пожалуйста, без вихря антисталинских идей!»
Тут начался такой хохот, что Льву Африкановичу ничего другого не оставалось, как только удивляться: «А что же я такого сказал, особенно смешного?»
Узнику Страто ничего другого не оставалось, как только лежать во мраке с вафельным полотенцем на лице, промокать глазные впадины и удивляться, как же ему удалось заново пережить то неповторимое счастье на стыке детства и юности.
Без всякой связи после нескольких минут сна выплывает еще одна веха, 1989-й, те времена, когда он, Ген Стратов, оказался на самой вершине Ленинского комсомола.
Блики 1989-го«С утра болела голова, но хуже то, что надоела…» Эта строчка нередко привязывалась к нему с похмелья, но он никак не мог вспомнить продолжения стиха, да и имя автора было в полнейшем тумане. Иногда казалось, что стих этот читал кто-то из друзей отца и будто это было связано с летом 1968 года, с Коктебелем, когда ему и Ашке было то ли восемь, то ли пять лет. Жгли костры в недоступных с суши бухтах — Третья Лягушачья, Сердоликовая, Разбойничья, Львиная… Коммуны «физиков и лириков», гитары, Окуджава, Высоцкий, Галич, транзисторы, «Голос», «Волна», «Свобода»… Иногда на малых оборотах мимо проходил сторожевик, оттуда смотрели в бинокль. Матрос на корме показывал контрикам дрынду. Нет, тот стих никак не вспоминался.
А вот это явно из 1989-го… В полдень цэковская «Волга» подвозит его к зданию одряхлевшего конструктивизма. Он входит, как всегда, с иронической улыбкой. Черт знает, зачем я принял приглашение в секретариат, когда вся лавочка дышит на ладан? Никто на него вообще не обращает внимания на этих стертых ступенях великой утопии. По ним только шузня с разговорами шлепает, банановидные варёнки там мелькают да синие пиджаки с коваными пуговицами — униформа коопщиков, эспешников и ооопщиков. В большом зале, где когда-то инструкторы секторов тихо шелестели подшивками черт знает чего, теперь вся эта братва громогласно утверждает новые варианты «телефонного права». Проходя через зал в главные анфилады, Ген улавливает обрывки императивов:
«…КрАЗы» идут по безналичке, а вот за «УАЗы» выкладывайте, мужики, капустой. Вам ясно?»
«…Давай, отправляй сразу все триста ящиков и ни одной бутылкой меньше, а то с тобой Шамиль поговорит; понятно?»
«…Остыньте, мужики, проплачивайте киловатты, получите кубометры, иначе придется всю вашу лавочку закрывать. Вами, между прочим, из Прокуренции хлопцы интересуются».
В анфиладах все выглядело более-менее в соответствии с партийно-комсомольскими традициями: большие приемные с двумя-тремя секретаршами, деловито проходящие сотрудники в серых протокольных костюмах с однотонными галстуками, сидящие вдоль стен командировочные с мест. К Первому проследовали две солидные горничные с подносами, несли чай с ломтиками лимона и вазочки с сушками — все в партийно-комсомольских традициях. Пропустив вперед горничных, проследовал в кабинет Первого и Шестой, то есть Стратов Ген Эдуардович, двадцати девяти, что ли, или двадцати семи лет от роду.
Его появление вызвало дружеский смех у присутствующих, пятерых секретарей и трех завотделами. «Ну вот и Ген явился, можно начинать!» Он впервые был на негласном заседании Секретариата. Народ вроде вполне нормальный, вопрос только в том, можно ли с ними нормально говорить. Все курили американские сигареты. Боржоми в середине стола стоял вперемежку с пепси-колой. За креслом Первого на отдельном столике зиждился большой IBM-компьютер; вопрос был только в том, умеют ли здесь пользоваться этой машиной.
Первый предложил поприветствовать нового молодого товарища. Все с удовольствием поаплодировали. У Гена Стратова, несмотря на возраст, накоплен очень богатый и очень нам нужный сейчас бэкграунд. Он был в «Колумбийке», участвовал в программе «Молодые лидеры», защитил диссертацию в МИМО, работал в Африке, заседал на многих международных конференциях, попал в серьезную переделку тут, по соседству с нами (жест большим пальцем в сторону площади Дзержинского), блестяще выкрутился из почти безнадежной ситуации, нашел мужество вернуться на родину, в самое пекло нынешних событий, и вот он среди нас. Мы очень рассчитываем, Ген, как на твой опыт, так и на твои личные качества. Именно такие ребята, как ты, сейчас нужны комсомолу. Мы знаем, что ты очень резво вошел в наш зарождающийся бизнес, что нам у тебя надо поучиться маркетингу-то, законам рынка-то. Мы знаем, что ты так же основательно вообще-то интересуешься редкоземельными металлами. В этом смысле перед комсомолом открываются огромные перспективы, однако сейчас мы вот тут с ребятами жаждем, чтобы ты с нами поделился, ну, в общем, философским опытом.
«Личным?» — спросил Ген.
Ребята заволновались. Ну, конечно, и личным, но, в общем-то, общим. О тебе ходит молва, что ты никогда не был, ну, как это сейчас говорят, «совком». Вот и в загранке ты ведь не столько материальной культурой интересовался, сколько трудами русских философов, которых нас, комсомольцев ХХ века, большевики лишили. Наши люди из соседнего учреждения передавали, что ты из последнего путешествия целый чемодан философии притаранил. Ты, конечно, понимаешь, как важен сейчас философский багаж для лидеров молодежи. Важен до чрезвычайности. Нельзя недооценить важность философской переоценки, особенно сейчас, на грани новой революции.
«Революции?» — переспросил Ген.
Ну, а как же еще, Ген, можно назвать то, что сейчас так сильно набирает обороты? Ведь у нас почти три четверти века не было революций. Из-за них, из-за этих, мы жили без революций. Ну как это еще назвать, если не революцией? Ведь все эти «ускорения», «перестройки», «гласности», ведь это же не что иное, как… ну как это называется…
«Эвфемизмы?» — предположил Ген.
Ребята просияли. Вот именно, вот именно как Ген сказал! Давайте запишем, чтобы потом на Старой-то кому-нибудь под ребро впарить! «Эфемизмы» — это клёво! Там между «э» и «ф» еще «в» прячется, вот так! Ну, в общем, Ген, ты, конечно, помнишь то, что Стендаль-то в фильме «Пармская обитель» сказал: «Несчастлив тот, кто не жил перед революцией», вот мы и хотим узнать, как наша русская философия отвечает на запрос века.
«Вы о Бердяеве слышали, друзья?» — тактично спросил Ген и весело покивал, когда негласный пленум расцвел улыбками — слышали, слышали о Николае! «В общем, наша религиозная философия возникла на фоне расцвета русского символизма, то есть культуры Апокалипсиса, так? В течение тридцати лет одаренные люди России толковали Апокалипсис, или „конец истории“, как гибель нынешнего человечества и переход в новую фазу пока что непостижимого свойства. В начале века только и делали, что ждали конца, сидели на балконах, блуждали по набережным, пытались расшифровать небесные послания. Ну, разумеется, и шампанское пили, и за барышнями ухаживали. Развал Империи они трактовали как начало Апокалипсиса и потому-то и приветствовали Революцию; все эти Блоки и Белые… На деле же оказалось, что не феерия общечеловеческая грядет, а какая-то бессмысленная кровавая лажа. Вот тут Бердяев и высказал свою гипотезу, что революция — это „Малый Апокалипсис“, то есть своего рода карикатурная репетиция конца истории. Однако платить за такие „репетиции“ приходится миллионами».
«Баксами?» — тут же спросил один из секретарей, кажется, Третий, Олег Гвоздецкий.
«Миллионами голов, — поправил товарища другой секретарь, кажется, Второй. — Так, что ли, Ген?»
«Ну в этом смысле».
«Скажи, Ген, где ты это все постиг?» — с исключительным интересом осведомился Первый.
«Да это я брал семестр по конфликтологии в университете „Пинкертон“. Там такой профессор из наших, Стас Ваксино, читает курс „Образы утопии“.
Все снова заговорили разом. Вот это да! Конфликтология! Образы утопии! Вот чего нам не хватает, парни! Особенно сейчас, когда в двух шагах от такой гребаной «репетиции» стоим! Ты-то сам, Ген, понимаешь, перед чем мы стоим? Что за вопрос, ребята, и к кому, к самому Гену Стратову, который в отличие от нас, комсы райкомовской, так глубоко русскую философию постиг!
Тут Первый наконец овладел ситуацией. «Вот теперь, Ген Эдуардович, мы подошли к контрапункту ситуации. Вот видишь, как у нас все сложилось в партийно-комсомольских кругах. Геронтократию мы преодолели, а сами оказались в тупике. Народ миллионами выходит на улицы, на митинги Межрегиональной группы. Требуют отмены шестого пункта и добиваются успеха, а без этого пункта трещит вся система. В таких условиях мы должны добиться максимального уменьшения числа жертв. Необходимо сделать этот „Малый Апокалипсис“ предельно малым и, самое главное, не силовым. Без танков и без баррикад, понимаешь?»
Ген вытащил из своего кейса лист бумаги и начертал на нем два слова предельно крупными буквами: «Революция Духа?» Всем показал начертанное. Актив опять разволновался. Вот это толково! Подменить ББ сильным ДД, то есть духовным движением! Какой еще ББ? Как какой — «бессмысленный и беспощадный»!
«Об этом писал Толстой, — сказал Ген. — Все отказываются выполнять драконовские циркуляры, начиная от солдата, кончая маршалом, и тогда, как он сказал, „духовная революция вспыхнет, как сухой стог сена“.
Все замолчали и молчали несколько минут. Похоже было на то, что дискуссия подошла к главному своему пункту. Наконец, один из Секретариата, кажется, Пятый, дерзновенно стащил с шеи галстук и намотал его на кулак. «Ген, согласишься ли ты возглавить комсомол и подвести его к самороспуску?»
Не успел он ответить, как в кабинет вошли двое в красных пиджаках с большими картонными боксами, вскрыли их короткими, но весьма надежными ножами, расставили по столу не менее дюжины бутылок. «Настоящее мерло, господа, как заказывали». Снова началось стихийное, какое-то приподнятое волнение. Настоящее мерло? По-настоящему настоящее, да? Ген, ну поделись опытом. «Значит, так, ребята, сначала оставляете бутылки открытыми минут на десять, чтобы продышались, наполнились кислородом предреволюционной эпохи. Потом наливаете на дно бокала каплю вина, смотрите ее на свет, оцениваете цвет и прозрачность, потом нюхаете, определяете чистоту запаха, потом раскручиваете в бокале и наконец пригубляете, после чего можно уже сказать: вино настоящее!» По-настоящему настоящее, Ген? «Ну почти». Ура, ура! Почти настоящее — это на данный исторический момент выше настоящего! А помните, ребята, как наш простой советский дегустатор дегустировал мочу? Ну давайте выпьем за Гена! За будущий роспуск комсомола!