Светлана Тулина Котдог
© ООО «Астрель-СПб», 2011
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
Скоро придет Боль. Уже совсем скоро. Огромная, черная, неотвратимая, она заполнит весь мир, у нее остро заточенные лучи-иголки, о них так просто порезаться, они обжигают, лучше держаться подальше, лучше свернуться в клубочек и попытаться спрятаться…
Он сжался и заскулил.– О, ты только посмотри, какой красавец! Просто роскошный щен!
Боли пока еще нет, но она будет. Точно будет, он знает это, так уже было. Хотя и не было. С ним не было. Но он – помнит, он знает, боль всегда приходит, когда появляются эти руки. Огромные, страшные, сильные руки, они выхватывают тебя из безопасного и теплого логова, а за ними следом приходит боль. И прятаться от них бесполезно, хотя многие пытаются…
– Действительно, вполне перспективная особь. – И только? Ха! Ты посмотри на его реакцию! Он же сквотнул моментально, когда другие понять ничего еще не успели! И посмотри – как качественно! Ты не туда смотришь, ты на зубы его смотри!
Он тоже пытался спрятаться – тем особым образом, которым раньше прятался лишь по таким же особым сигналам старших. Самым важным сигналам, когда опасность слишком велика и никакие другие способы не помогут. Раньше все получалось. Но на этот раз даже такая мера не сработала – мир перевернулся, но проклятые руки не исчезли. И тогда, выгнув шею до хруста, он вонзил мелкие и очень острые зубы в одну из ненавистных рук.
– Действительно, зубы качественные. И реакция.
– Ах, ты… гаденыш! От ведь!.. Ты у меня забудешь, как кусаться! Да я все твои пакостные зубешки…
– Отпусти щенка, Эри. Ты его задушишь. А он еще не прошел Испытание.
– От же тварь! Да не трогаю я его, успокойся! Что я, совсем, что ли… Испытание ему… Ну, мелкий гаденыш, держись! Я тебе устрою экзамен! Ты у меня полетишь, как фиброгласс над Нью-Баден-Баденом!
– Эри, уймись. Ты убьешь ребенка.
– Ни фига! Только не его! Ты на его зубы посмотри! У них вся семейка перспективная, очень высокие показатели, буквально на грани, мне еще в прошлом году казалось – вот оно! Уже ведь почти получилось, надо было еще тогда не ссать жидко, а решиться наконец и полностью снять защиту. Имели бы сейчас, что предъявить, а не стояли перед комиссией с голым задом…
– Имели бы сейчас кучу проблем. Что ты так бесишься? Он же не тебя укусил.
– Ха! Хотел бы я на это посмотреть! Попробуй он укусить меня – вот было бы весело! Не ему, конечно. Ну, держись, гаденыш…
– Если ты выйдешь за пределы рекомендованной нормы – я укажу это в рапорте.
– Зануда. Смотри! Видишь? Все показатели в границах нормы! Можешь хоть триста раз в своем рапорте зафиксировать!
– В верхних границах нормы.
– Но все-таки – нормы! Да пойми же ты – это оправданный риск! Я нюхом чую – у этого малыша получится! Посмотри, он какой! Красивый, сильный, наглый. У него просто обязано получиться! Если еще чуть-чуть ослабить экранирование…
– Эри, уймись.
– Ладно, ладно! Видишь – все, не трогаю больше! Можешь включать. * * *Боль.
Руки исчезли – и тут-то она и навалилась всей своей огромной черной тяжестью. Он знал, он помнил, что именно так все и будет. Но все равно – неожиданно. Огромный черный водоворот боли затянул его в самую середину, он падал, падал, падал, и больше в мире не было ничего, только эта черная боль и бесконечное падение. И тонкий пронзительный визг, впивающийся в барабанные перепонки. Он вонзается в уши, он высверливает голову изнутри, этот визг, кто-нибудь, прекратите, пожалуйста, кто-нибудь… но никого нет, только черная боль, и он сам пытается заорать, чтобы хотя бы так прекратить, заглушить, отодвинуть мерзкий звук, выворачивающий наизнанку. И только тут понимает, что визг этот – его собственный.
А падение все длится, хотя прошло уже столько времени, что вроде бы больше некуда падать. Но падение продолжается, оно не имеет границ, и ужас его безграничен тоже, и безгранична черная боль. Наверное, в нее можно падать вечно. Все ниже и ниже. Только давит на грудь и потихоньку становится все труднее дышать. Как под водой, он это тоже помнит, хотя под водой и не был ни разу. И сердце колотится где-то под самым горлом.
А падение все длится… и длится… и длится…
* * *– Обрати внимание на его пульс. Еще немного – и не выдержат стенки сосудов.
– Не паникуй! Они гораздо крепче, чем кажутся! Ты что – до сих пор не понимаешь? К ним нельзя подходить с человеческими мерками! Они давно уже не люди!
* * *Боль может быть вечной.
Но страх – не может.
Даже страх перед болью.
Падение продолжалось, и острые иглы-лучи никуда не делись, и черный ужас вокруг тоже был по-прежнему беспросветен. И трудно было дышать – что там трудно! Почти невозможно! Сердце билось уже не под горлом даже, о стиснутые зубы билось оно изнутри, и казалось, что, разомкни он челюсти хотя бы на миг – сердце выскочит, так тесно ему там, за зубами…
Но что-то изменилось.
Не снаружи – там по-прежнему только черная боль и ужас вечного падения.
Внутри.
Словно отбивающее бешеный ритм сердце гонит по жилам уже не только кровь, но и что-то другое, чему нет названия. Что-то такое же черное, как боль. И такое же вечное.
Оно не смешивается с кровью, это черное, чему нет названия. Оно не растекается, растворяясь и теряя силу. Оно собирается внутри, где-то под ребрами, словно туго завинченная пружина или напрягающаяся перед прыжком Быстрая Смерть. Оно уже почти готово, и от этой его готовности немножко щекотно в груди. Изнутри щекотно. И хочется смеяться от внезапно раскрытой Великой тайны.
Боль-то, оказывается, вовсе не всесильна!
И ужас – тоже!
С ними можно бороться! Еще чуть-чуть – и он поймет, как это сделать. В груди медленно-медленно разворачивает тугие длинные усики черный вьюнок-колокольчик, дрожит пушистыми лепестками, вибрирует от наполняющей его энергии и восторга – ему тесно в клетке из ребер! Он вот-вот прорвется наружу – и тогда мир опять перевернется, потому что не сможет вместить в себя столько восторга! И не будет больше ни боли, ни страха, ни преград! Нужно только понять… Еще совсем чуть-чуть, ведь это так просто, он уже почти понял, почти разгадал, почти…
– Эри, уймись.
– Ладно, как скажешь… Хотя я уверен – ослабь мы защитную оболочку капсулы еще хотя бы на пару делений – и вожделенное доказательство получили бы на блюдечке с голубой каемочкой…
– Получили бы инвалида на выходе. Его реакции ничем не отличались от реакций остальных – боль и страх по экспоненте. Никаких отклонений.
– Ты ничего не понимаешь, а я чувствую, что это – тот самый! Он особенный. Он бы смог. Лучшая линия, понимаешь?
– Кто-то и в прошлый раз говорил то же самое.
– В прошлый раз, в прошлый раз… С кем не бывает! Ну и что? Не ошибается только тот, кто ничего не делает!
– Я – не ошибаюсь, Эри.
– Вот-вот! Именно что!..
– Готовь следующего.
– Да готова она уже давно, можно начинать. Слушай, давай хоть с нею, а? Она той же линии, с того же помета… Если чуть-чуть поднажать – наверняка все получится! А-а, черт с тобой, давай хотя бы по верхней границе, а? Они лучшие, смотри, какая лапушка, и сквотит не хуже братца! Должно сработать…
– Превысить не дам.
– Кто бы сомневался! Зануда. Поехали!
ПОЧЕМУ?
Он заскулил. Тявкнул отчаянно, снова срываясь на визг.
Руки вернулись, черная боль исчезла, руки были мягкие и заботливые, они растирали сведенные судорогой крохотные мышцы, вытирали слезы, гладили, просто ласково гладили. Они были добрыми, эти руки, а ему так хотелось вцепиться в них зубами и рвать, рвать, рвать, рыча от бессильного бешенства.
ЗА ЧТО?!
Он уже не помнил боли и ужаса – их смыло последнее воспоминание о невозможно огромном восторге. Боли больше не было, не было и страха, и черный цветок медленно умирал в груди, печально роняя иссыхающие лепестки. Он не мог жить без боли и ужаса, этот до невозможности прекрасный, но так и не распустившийся черный цветок.
ТАК НЕЛЬЗЯ!!!
Показать самым краешком такую прекрасную игрушку, дать уже почти что в руках подержать – и отобрать. Он ведь понял уже! Он не мог понять неправильно – слишком ярок (именно ярок) был черный цвет, чтобы не понять! Он на самом деле понял! Правда-правда! Это сейчас он с каждым мигом забывает все больше и больше из понятого тогда, когда рвался наружу сквозь путаницу ребер восторженный черный бутон, это просто сейчас, под ненавистными ласковыми руками он забывает, забывает, забывает, и совсем скоро забудет все, но ведь тогда-то он понял! Ведь правда же понял?! Ведь мяу же, да?!
Солнце еще не вылезло из-за края далеких гор, когда Ксант выбрался на опушку. Серые предрассветные сумерки, в которых все выглядит одинаково призрачным, наконец-то сменились утренним многоцветьем. И панические вопли разнообразных пернатых доносчиц, по чьей территории он проходил, стали не слышны за разноголосым птичьим гамом и пением – крылатые встречали новое утро, уверившись, что этот отдельно взятый представитель опасного ночного племени вышел в лес вовсе не для очередной охоты.
А может быть, они просто там, у себя наверху, увидели солнце и забыли о Ксанте. Они ведь совсем безмозглые, эти упакованные в красивые перья комочки вкуснятины, они не могут думать о двух вещах одновременно.
Утро было ранним и довольно промозглым, от водопада тянуло сыростью. Ксант поежился, думая, будет ли ему теплее в сквоте. Решил, что птичка прыжка не стоит. Сквот, хоть и хорошая штука – а временами так и вообще незаменимая! – отупляет изрядно, и без особой нужды лучше в него не ходить. Потому что те, кто думает иначе, со временем вообще перестают оттуда вылезать. А оно нам надо?
Свою любимую ветку он нашел быстро.
Он мог бы ее найти и в полной темноте. Не просто ночью, когда видно, в принципе, ничуть не хуже, чем днем, просто по-другому, а именно в полной темноте. На ощупь. Автопилотом. Слишком часто он уходил сюда за последнее время. Если узнает кто из старших Леди, ему наверняка серьезно влетит за подобную глупость – настоящий представитель Коварного и Опасного племени не может быть настолько предсказуем.
Коварного и Опасного…
Ха!
Кого они хотят обмануть своими громкими воплями, эти старые шлюхи?!
Быстро забравшись по наклонному стволу старого какбыдуба, Ксант привычно улегся в широкой развилке. Он не боялся, что его обнаружат свои, – до очередного зажжения Сигнального Маяка еще четверть сезона, а в другое время мало кто из правобережных ходит в эту сторону. Это было не то чтобы совсем запрещено, просто не принято. Да и неприятно – слишком мокро, слишком противно, слишком нервирует близость левого берега.
Котят, конечно, левый берег и его опасности привлекали очень и очень. Но котята – они котята и есть, существа легкомысленные, они не способны надолго сосредоточиться на чем-то. Как прибежали – так и убегут, не задержавшись дольше, чем на пару-другую стремительных котячьих игр. А левобережникам, тем вообще раньше полудня до реки не добраться, они ночью слепы, как новорожденные, просыпаются только с рассветом и не любят далеко уходить от жилья. А без их присутствия – хотя бы только вероятного! – визит на далекую реку теряет для котят большую часть привлекательности и превращается в долгую утомительную и довольно скучную прогулку по пересеченной местности.
Котята ведь не понимают, как это красиво – падающая вода…
Ксант повертелся на животе, устраиваясь удобнее. Положил подбородок на руки. Фыркнул, слегка сморщив нос, – брызги долетали сюда довольно часто. И стоял особый запах – запах мелко накрошенной воды. Впрочем, запах этот Ксанту нравился.
Ветка, на которой он лежал, была чуть выше водопада, мощный ствол какбыдуба нависал над рекой, и, если смотреть строго вниз, можно представить, что берегов у реки нет совсем. Только стремительная вода – и больше ничего в целом мире. Интересная игра – Ксант часто в нее играл, лежа на толстой ветке.
Постоянная и неизменная изменчивость воды завораживала его ничуть не меньше, чем переливчатое чудо Священного Огня. Может быть, даже больше. Потому что на Огонь смотреть было положено, и это убивало половину удовольствия. К тому же, у Сигнального Маяка всегда толпился народ, даже если и не перемывали кому-то кости и не обсуждали последние новости, все равно сопели, вздыхали, хрустели суставами, шевелились, как бы случайно демонстрируя друг другу возможности персональных сквотов и исподтишка рассматривая демонстрируемое другими.
На воду же Ксант смотрел один…
Выше водопада она казалась застывшей, как желе из зеленоватого типакиви. Неукротимую стремительность ее можно было осознать только по редким веточкам или листьям, попавшим в поток. Вот мелькнули они – и исчезли за краем, нырнули в кипящую пену. Стена падающей воды тоже казалась неподвижной, лишь слегка шевелился над ней туманный шлейф мелкой водяной пыли – когда солнце взойдет повыше, в этой пыли заиграют многочисленные краткоживущие радуги. Лишь у самой поверхности озера водопад разделялся на отдельные струи, и вот там-то стремительность падения была хорошо заметна – струи сплетались друг с другом, озеро под ними словно кипело.
Вода на середине подводопадного озера была спокойной. Не казалась таковою, как выше по течению, а именно что была. За долгие годы водопад выдолбил в скале углубление, вполне достаточное для того, чтобы погасить его яростный напор. Озеро спокойно мерцало внизу, на расстоянии пяти-шести человеческих ростов, и вытекающая из него река путь свой продолжала так же спокойно и неторопливо. Будто и не она это только что так бесилась и рвалась вперед там, наверху. Смотреть на плавное скольжение ее переливчатых струй можно было вечно. Если, конечно, не помешает кто.
Ну да, как бы не так.
Стоило только подумать…
Когда на самом краю зрения обнаружилось внеплановое движение по левому берегу, Ксант лишь скосил глаза, надеясь, что это какой-то ранний и крайне неумный зверек спешит на водопой. Хотя автопилот и подсказывал, что вряд ли. Да что они все сегодня, сговорились, что ли?! Сначала те драные кошки из Совета, а теперь и тут покоя нет! И ведь такое утро роскошное было!
На левом берегу настоящий лес не рос. Так, мелкий кустарник вдоль самой воды и холмистая степь до горизонта. Некоторые холмы тоже заросли кустами и редкими деревьями, но назвать это даже рощей язык бы не повернулся. Левые потому тот берег так и любят – им лишь бы простора побольше, чтобы побегать всласть. Сами не свои они до побегать. А деревьев не любят. Совсем не любят. Особенно когда деревьев много.
По холмам, петляя, тянулась довольно широкая тропинка – левые даже в одиночку предпочитали бегать строем. В смысле – теми же путями, как и все другие. На то они и левые. Правильно же говорят: там, где пройдет сотня правых – ни одна травинка не примнется; там, где пробежит десяток левых – останется дорога. Рановато они сегодня что-то. Их лукошки – или что там у них вместо? – далеко, даже если бегом; наверняка вышли еще до восхода малой луны. И чего им неймется?
Тропинка петляла между холмами, то выныривая на горку, то снова надолго исчезая из вида. Кто бы по ней ни бежал, сейчас его все равно толком не рассмотреть.
Ксант перевел взгляд на воду. Но былое умиротворение возвращаться не спешило. Вот гады! Такое утро испортили! А ведь ему почти удалось…
Понимая, что славного настроения уже не вернуть, Ксант мрачно уставился на пустой участок тропы перед самой скалой водопада. Пляжной прогалины бегущим не миновать. Да и зачем? Ведь именно это место и было их целью. Небольшой галечный пляж и довольно сильно вытоптанная широкая площадка у самого берега. Собаки – они и есть собаки, куда не придут – везде нагадят. Это только коты считают ниже своего достоинства оставлять столь зримые следы своего присутствия, а эти…
Ксант презрительно сморщил нос. И тут же заинтересованно расширил глаза – нарушитель его спокойствия добрался-таки до берега.
Он был один и все еще пытался бежать, хотя ноги его явственно подгибались, а грудь ходила ходуном под тонкой майкой. Оно и понятно – полночи бежал, придурок. К тому же – совсем молодой еще щенок, шортики почти черные, совершенно не выгоревшие. И сезона не проносил еще, клык можно дать! Наверное, будет даже помладше Ильки, малолетнего и нахального не по годам Ксантова братца. И чего тебе не спалось в родной конуре, щенячья мелочь?
Щенок остановился у края площадки, уперся руками в дрожащие коленки, пытаясь отдышаться. Ксант смотрел на него без удовольствия, хотя и с интересом. Любопытно ему было – а чего это, собственно, ты забыл на вытоптанной твоими соплеменниками площадке у реки, юный сукин сын? И стоило ли оно того, чтобы вот так надрываться?
Щенок еще раз глубоко вздохнул, выпрямляясь и расправляя ссутуленные до этого плечики. Ксант открыл глаза еще шире и беззвучно присвистнул. А щенок-то этот, похоже, вовсе не сукин сын, а самая что ни на есть настоящая сукина дочь! Во всяком случае, две симметричные выпуклости под натянувшейся майкой проступили вполне явственно.
Все непонятнее и непонятнее. Юных сучек до первой вязки, по слухам, держат вообще чуть ли не под стражей, чтобы по неразумию случайно породу не попортили. Это потом уже власть им дается просто немыслимая, и от бедных кобелей перестает что-либо зависеть, а первая случка обязана быть только плановой. Первый опыт – святое, так Лоранты-Следователи постановили, а кто мы такие, чтобы возражать Самым Верховным Пилотам?