На него посмотрели с уважением.
Колода нашлась в том же рюкзаке, где жил младенец. И, на счастье, оказалась не новоделом, а классической марсельской.
– Не продадите?
Хиппи переглянулись, слегка замялись: За смешную сумму в семьдесят долларов колода поступила в полное владение Николая Степановича.
– Зачем ты это? – спросил Коминт недовольно. – Деньги тратишь…
– А если на них выйдут? – Николай Степанович показал глазами на рюкзак. -
Лучше уж мы сами…
Карты не ложились. Они не легли один круг и второй. На третьем Николай Степанович вдруг понял, в чем дело.
Газеты продавали неподалеку у книжного развала. Он купил «Московский комсомолец», «Известия» и «Труд». Сообщения о трагической гибели кандидата в президенты академика Виталия Тимофеевича Фоменко публиковали все три – само собой, в различной тональности. Для «МК» факт взрыва бомбы на борту частного Як-40, летящего над Эгейским морем, сомнения не вызывал; вопрос был только в том, кто подложил бомбу: военные или мафия? Две прочие газеты интересовались другим: кто станет наследником могущественной медицинской империи – и не перенесут ли в связи с инцидентом президентские выборы?
– Жить будешь у меня, – сказал потемневший Коминт. – И никаких отговорок, понял?
– Обсудим, – сказал Николай Степанович.
Между числом и словом. (Берлин, 1942, ноябрь)
– Хотите, я представлю вас Гиммлеру? – спросил фон Зеботтендорф.
– Стоит ли? – спросил я. – От меня до сих пор пахнет болотами: и гарью. Вы меня понимаете?
Он отвернулся и посмотрел в окно машины. Мы пересекали Адольфгитлерштрассе. Витрины магазина напротив были выбиты, два мальчика в синей униформе подметали тротуар короткими метелками. Шуцман– регулировщик отдал честь нашей машине и поднял жезл.
Берлин производил странное впечатление. Наверное, это был слишком большой город, чтобы ночные бомбежки могли сколько-нибудь изменить его облик; и в то же время казалось почему-то, что дома сдвигаются ночью, заступая место разрушенных – как солдаты гвардии Фридриха Великого…
– Пятый Рим намерен оказывать поддержку генералу Власову? – спросил Зеботтендорф несколько минут спустя.
– А кто такой генерал Власов? – спросил я.
– Понял, – сказал Зеботтендорф. – Достойная позиция. Мы возимся с предателями, мы ценим предателей, но мы не любим предателей, каковы бы ни были причины, подвигнувшие их на предательство. Но, Николас, поймите и вы нас: Германия напрягает все силы в борьбе с большевистской заразой. Мы благодарны вам за поддержку, оказанную в двадцатые годы, за то, что вы помогли нам не позволить красному цвету возобладать в Германии – но платить по этим счетам бесконечно мы просто не в состоянии. Поэтому нам приходится выбирать, черт возьми, между верностью межорденским соглашениям и верностью Германии…
– То есть вы намерены – что? Предать гласности наши отношения, или использовать сокровенные знания, или…
– Да. Мы намерены использовать сокровенные знания. Хотели же вы применить меч Зигфрида?
– Применить? Не уверен. Я хотел лишь удостовериться в его существовании.
Кстати, докопались вы до него?
– Еще нет. Я должен убедить Гиммлера заняться этой работой всерьез. И, может быть, лично. Рейхсминистр ощущает себя реинкарнабулой Генриха Птицелова и не уступит мне чести первооткрытия…
– Слушайте, барон, давно хотел спросить вас: досрочное вскрытие могилы Тамерлана – ваших рук дело?
Зеботтендорф довольно расхохотался.
– Нет, скорее ваше. Это ведь все у вас: пятилетку в четыре года, ребенка за семь месяцев: Нашему Диделю достаточно было выступить на партсобрании с почином , – это он произнес по-русски, – а человек Берии лежал с жесточайшей амебной дезинтерией: дыньку съел…
Вскрытие могилы величайшего завоевателя предполагалось осуществить в ночь перед июльским сорок первого года наступлением Красной Армии. Но проследить за этим надлежащим образом мог только человек калибра Агранова, причем Агранова последних лет, после «Некрономикона» – однако к тому времени ни самого Якова Сауловича, ни кого-либо из его сподвижников в природе уже не существовало. Случайно уцелевшая мелкая сошка, подмастерья «красных магов», понимала кое-как свои участки работы и в общие стратегические планы посвящена не была, да и не способна она была освоить стратегические планы: ремеслом они владели даже не на уровне цирковых престидижитаторов, а так: наподобие униформистов.
О том, что наш человек, спешащий в Самарканд, был кем-то выброшен на ходу из курьерского поезда, я говорить не стал. Барон мог этого и не знать. А то, чего барон мог не знать, ему знать и не следовало.
– Как поживает Отто Ран? – спросил я.
– Никак, – буркнул барон. – Еще перед войной он погиб в горах. Он отслужил четыре месяца в Дахау, и его впечатлительная поэтическая натура…
– Зачем его понесло в лагерь?!
– Я послал.
– Все некростишками балуетесь?
– Да, – с вызовом сказал барон. – Балуемся стихами. И не поверите – помогает.
– Почему же не поверю? – пожал я плечами.
Мы остановились перед черными железными воротами. Часовой в полосатой будке, не выходя, куда-то позвонил. Через минуту ворота стали медленно отъезжать в сторону. Часовой вышел на шаг из будки и стоял, отдавая честь. В нем было что-то не так, но что именно, я понял только когда мы уже въехали в просторный двор, загроможденный неимоверным множеством скульптур – целых и разобранных. Все они были металические: стальные, медные, бронзовые, чугунные и из незнакомого мне серебристо-серого сплава. Стояли явно не один год, потому что слой гуано на них лежал внушительный.
Так вот, о часовом. Он был в полевой эсэсовской форме, но на бедре его висел тяжелый короткий меч.
Машина подвезла нас к высокому каменному крыльцу перед добротной дубовой дверью в глубокой нише. Мы вышли, и дверь открылась.
– Прошу, Николас, – барон сделал приглашающий жест. – И постарайтесь ничему не удивляться.
Барон мог не предупреждать: удивляться было, в общем-то, и нечему. Институт «Анненэрбе» на поверку представлял собой обычную немецкую контору, ничем существенным не отличавшуюся, скажем, от рейхсминистерства сельского хозяйства. Курьеры толкали вдоль коридоров тележки с папками, канцеляристы в нарукавниках и круглых очках восседали за столами, обитыми эрзац-кожей.
Разве что охранники, помимо парабеллумов, вооружены были короткими мечами.
– Здесь у нас отдел прикладной ариософии, – показывал барон, и делал это очень кстати, потому что таблички, написанные готическим шрифтом, читать было невозможно. – Хотите ознакомиться?
Отдел ариософии напоминал скорее хоровой ферейн в момент подготовки к народному празднику: несколько полноватых мужчин и женщин в нарядных крестьянских костюмах, сидя полукругом в позе лотоса, пели на дурном санскрите «серебряную сутру» на мотив «Майн либер Августин». В другой комнатке, тесной, заставленной картотечными ящиками, длинноусый и лысый человек в шафрановой тоге поверх костюма-тройки ( и все в тех же нарукавниках) выкладывал из черного песка свастику. Нас он не заметил и продолжал увлеченно трудиться. "Не будем отвлекать, – шепнул барон, пятясь.-
Это наш крупнейший специалист по улучшению арийской символики".
Следующий кабинет представлял собой мастерскую художника. Девять совершенно разных, но одинаково голых натурщиц позировали на подиумах художнику в парадной эсэсовской форме и черном клеенчатом фартуке, густо заляпанном краской. «Клаус обучался живописи у самого фюрера, – шепнул Зеботтендорф, чтобы не нарушить творческого экстаза. – Он создает образ идеальной арийской женщины:»
Прообразы идеальной арийской женщины, увидев группенфюрера, разом вскинули руки. Художник, не оборачиваясь на нас, разразился разнообразными доннерветтерноханмайлями. Мы удалились, пятясь, хотя мне очень хотелось задержаться – из чисто эстетических соображений.
В следующем кабинете три молодых человека обступили большую картонную модель угловатого танка. Из нескольких ледериновых папок они доставали шаблоны рун и прикладывали к башне и корпусу. С ними мы разговорились, и рунознатцы объяснили мне, что таким образом, вписывая руны в силуэт, они пытаются улучшить боевые свойства перспективного тяжелого танка. На столах и полках стояли макеты поменьше, среди которых я узнал и «тридцатьчетверку».
О, да! – перехватив мой взгляд, сказали они. Совершенно иная система, – и мне предъявили папку, в которой лежали трафареты литер глаголицы. Идеальная выкладка: Да, подумал я, без консультаций Скопина-Шуйского конструкторы этой машины явно не обошлись.
О, да! – перехватив мой взгляд, сказали они. Совершенно иная система, – и мне предъявили папку, в которой лежали трафареты литер глаголицы. Идеальная выкладка: Да, подумал я, без консультаций Скопина-Шуйского конструкторы этой машины явно не обошлись.
После этого Софроний будет утверждать, что орден в текущую политику не вмешивается…
По коридору навстречу нам двигалась странная процессия. Впереди шли два эсэсовца с обнаженными мечами. За ними двое следующих волокли скелет в комбинезоне летчика; запяться и лодыжки скелета были скованы двумя парами наручников. Замыкали шествие еще два меченосца. У одного из них на плече сидела маленькая сова.
– Все «Некрономиконом» не натешитесь? – спросил я.
– «Некрономикон» – давно пройденный этап, – гордо сказал барон. – «Астральпиц» – еще не слышали?
– Нет.
– Услышите! – пообещал он.
Войдя в следующую комнату, я изумленно остановился. Там среди больших камней, испещренных пиктограммами, и закрепленных между ними кривеньких стволиков выросших на всех ветрах сосен два белокурых бронзовокожих атлета сжимали друг друга в отнюдь не борцовских объятиях. Зеботтендорфа это зрелище явно восхитило: А как бы порадовался Кузмин!..
– Рудольф, – сказал я. – Насколько я помню, по законам Рейха этим ребятам самое место в том самом Дахау. Кажется, розовый треугольник?
– Вы попали пальцем в небо, Николас! Наша задача – противопоставить гнусному жидовскому гомосексуализму подлинно арийские отношения между мужчинами!
Женщина, как известно, есть начало расслабляющее – для нас же расслабление недопустимо! История нам этого не простит.
– А как же идеальная арийская женщина? – озаботился я. – Откуда же возьмутся миллионы младенцев для будущих легионов?
Он хитро посмотрел на меня, подмигнул и сказал…
– Мы работаем над проблемой. И она будет решена наилучшим образом.
– Красная магия тоже озабочена этим, – сказал я. – Даже в фольклоре отмечено.
Русские женщины поют…
Девушки, война-война,
Я осталася одна.
Я и лошадь, я и бык,
Я и баба, и мужик.
Фон Зеботтендорф глубоко задумался.
– Значит, репродуктивное лесбиянство представляется вам более перспективным?..
– Разумеется. Недаром же советский уголовный кодекс не предусматривает наказания за женскую однополую любовь.
– Это следует обдумать: А здесь у нас отдел Полой Земли…
Мы вошли в просторную комнату с закругленными углами и очутились как бы внутри яйца. На стенах рельефно проступали искаженные очертания материков.
Сами мы попирали сапогами белоснежный щит Антарктиды.
– А вы знаете, что Антарктиду открыли древние арийцы?, – пристукивая каблуком и щурясь, спросил меня Зеботтендорф.
– Как? И Антарктиду тоже?
– Да. Доказательства налицо. В неканоническом тексте «Хеймскринглы» Снорри Стурлуссона упоминается поход на Париж дружины ярла по имени Торкель Бешеный Пингвин.
– Ну и что? – сказал я. – У меня был знакомый поручик Асхат Кенгуров.
Следовательно, Австралия открыта новгородскими ушкуйниками.
Зеботтендорф не нашелся с ответом.
Надо сказать, что я шутил, а на самом деле мне было слегка не по себе, поскольку на рельефной карте тут и там были разбросаны черные трискелионы, заключенные в алый круг. И все они приходились на места расположения известных мне румов! Правда, не все румы, известные мне, были ими отмечены, но это уже не так важно.
– А это что, ваши филиалы? – простодушно спросил я.
Барон вздохнул.
– Если бы я знал: По легенде это места входа в подземное царство. Оттуда повелитель Агартхи рассылает своих гонцов во все страны.
– Так у вас есть и карта Агартхи?
– Разумеется. Но вряд ли найдется хоть один разумный человек, который сохранит рассудок, ознакомившись с нею. Есть два специалиста, которыми мы пожертвовали…
– Не одного ли из них волокли по коридору?
– Нет. Это юноша Шелленберг попытался внедрить своего человека в Агартху. А вытаскивать, как вы понимаете, пришлось нам…
– Меня тревожит ваша откровенность, барон.
– Напрасно. У вас идеальный арийский череп, вы враг большевизма – следовательно…
– Ваш друг?
– Если не вдаваться в мелкие подробности – да. Вот, посмотрите – отдел Вечного Льда…
Отдел Вечного Льда состоял из двух тесных комнатушек, где сидели все те же унылые нибелунги в нарукавниках. Один из них был облачен в голубую тогу, другой – в пурпурную. Столы и стеллажи завалены были гроссбухами и папками, тонкими и пухлыми, серыми и оранжевыми. Похоже, борьба льда и огня выведена была здесь в пространство канцелярских абстракций.
В отделе оккультной геральдики меня принудили заполнить анкету из ста одиннадцати пунктов. В числе вопросов были такие: «Причина и обстоятельства Вашей смерти», «Имеете ли родственников за пределами сознания?» и «Чьей реинкарнабулой являетесь в настощий момент?» С первыми двумя из этих вопросов я справился довольно легко, а над третьим задумался и решил вписать Аруджа Барбароссу, чем вызвал определенный ажиотаж у тружеников астрала.
Герб мне начертали в полчаса. Он был красив: черный с серебром. Косой андреевский крест пересекал щит. Горностай был в верхнем – серебряном – квадранте, грифон – в нижнем черном. В правом черном располагалась четырехконечная серебряная звезда, а в левом серебряном – шестиконечная черная. Короче, был мой герб эклектичен и нелеп, как «Лес» Островского в постановке Мейерхольда.
– Здесь еще недостает портрета фюрера с девочкой Мамлакат на руках, – сказал я.
Зеботтендорф захохотал.
Отдел Луны был самый большой и самый красивый. По крайней мере, там был хоть и небольшой, но настоящий музей пилота люфтваффе Курта Келлера. Под стеклянной витриной лежал его диплом об окончании гимназии в городе Вютцдорфе, значок «гитлерюгенда», медальон с портретом угрюмой девушки и завязаная узелком прядь волос, увеличенная семейная фотография, велосипед и гитара: Девушка-экскурсовод – та самая, с медальона – поведала ритмической прозой о том, как ее жених был послан фюрером с высокой миссией: водрузить знамя Рейха на северном полюсе Луны. На сконструированном им аппарате Курт Келлер опроверг измышления неарийской физики, подал условленный сигнал фальшфайером из окрестностей Луны и по коротковолновой рации сообщил, что борется с сильным боковым космическим ветром. Через несколько дней по радио донеслась суровая музыка «Хорста Весселя» (Курт взял с собой патефон и несколько любимых пластинок) и прерывающийся голос пилота: «Мой фюрер, вашим именем!.. территория Рейха!.. отныне и на тысячу лет!.. водружен!.. прощайте, умираю с именем!..» В честь этой победы мастер Хагель, ученик великого Фаберже, изготовил серебряный кубок с эмалевыми медальонами, из которого наш обожаемый фюрер пьет по утрам карлсбадскую воду…
Когда мы покинули музей, я вопросительно посмотрел на барона. Он несколько смутился и стал рассказывать…
– Видите ли, Николас: Когда мы навели справки, оказалось, что все Курты Келлеры, когда-либо поднимавшиеся в небо, либо живы и здоровы, либо геройски погибли на фронтах. Диплом гимназии с таким номером никому не выдавался. И так далее: Однако убежденность юнгфрау Хильды оказалась настолько велика, что передалась даже фюреру – а ведь он особенно тонко чувствует границу между грубой истиной фактов и подлиной истиной духа.
– Это все хорошо, – сказал я. – Но вот водружен ли флаг?
– Ах, Николас, – сокрушенно вздохнул Зеботтендорф. – Никогда славянам не достичь высот индогерманского духа: Вот в град Китеж вы верите?
– Понял, – сказал я. – Вопросов нет. А почему такое грандиозное достижение замалчивается?
– Неужели вы не понимаете?
– Нет.
– Но ведь Луна – владычица приливов. Покуда на ней развевается германский флаг, никакие боевые действия со стороны моря против Германии невозможны.
Да что там! Мы уже владычествуем на морях! Где английский флот?
Отсиживается в гаванях. Где американский флот? Мы его и не видим. Где, извините, ваш флот, Николас? Измеряет собой глубины внутренних морей, а матросы осваивают штыковой бой. Вот что значит владеть Луной…
– И вы боитесь, что, скажем, англичане…
Он внимательно посмотрел на меня и медленно кивнул.
Я подумал, а не напугать ли его еще больше рассказом о ракетном полете зэка– инженера из шарашки «СКБ-6-бис» Иосифа Ушеровича Блюма – и решил, что пока не стоит.