– Зоб? А пятна на лбу не было?
– Пятна на лбу? Да вроде бы нет. А в чем суть?
– Да так. Есть у нас тут знакомый – с пятном на лбу. Ксерионом торгует.
– Торгует? И что же он за него просит?
– Детишек. Да не простых, а специальным образом покалеченных.
– Ох ты: Нет, не Фламель. И не от Фламеля. Тот подобно промышлять не смог бы. Благородная натура…
– Значит, говоришь, зоб.
– Вот такой.
– Понятно: Яков Вилимович, скажи-ка: ты сам часом не стал веками мыслить? В пятьдесят третьем нас громили, гнали, в щели затаптывали – что тебе стоило дверь приоткрыть? В шестьдесят восьмом…
– Стоп, Колька. Не то говоришь. В шестьдесят восьмом исполнить я уже ничего не мог, не успевал. А в пятьдесят третьем – кто ж вас, мерзавцев животных, в мирские дела голову совать заставлял? Чем сами меряли. тем и вам отмеряно стало. И роптать нечего. А главное, брате, я уже и так сказал: по чужому наущению действовали, аки паяцы безмозглые в вертепе злоблестящем: Да и был я в пятьдесят третьем в стране Австралии, от румов вдалеке. Письмена изучать блажь пришла…
– Какие там письмена?
– А вот есть. Место такое, с аборигенского ежели перевести правильно, то получится: На Воздусях. Камнищи огромные со знаками, на них выбитыми. И тамошние шаманы будто бы знают, что знаки сии изображают, Только вот никому и ни за что не скажут…
– Сам пробовал что-нибудь на камнях тех выдолбить?
– Про-обовал, – Брюс прищурился. – Откуда знаешь?
– Черный камень, матовый, будто бы прозрачный на полпальца? Когда откалывается, скол острый, что бритва?
– Точно. Где видел?
– В Африке. Там целый город, почти неразрушенный. Только заросший. В нем в шестьдесят восьмом, как раз накануне катастрофы, наблюдал я борение духов воздуха и земли и хождение мертвых. Так вот, Яков Вилимович, продолжаю я свой вопрос: нашел ли ты тех, кто за всем безобразием стоит, и знаешь ли, где у них находится мягкое брюхо?
Брюс долго молчал.
– Что сказать: Конечно, нашел. Не знаю единственно, что с этой находкой делать. Ибо зело сия запутана кудель, и неможно извлечь мертвоносное волокно, не истребив живаго: Да и то сказать: мертвоносность-то я сам, по собственному неразумению выявляю. А – кто мне укажет, что прав я?
– Яков Вилимович. Не крути. Ты ведь пришел ко мне. Значит, знал, для чего?
– Да знал я, Колька, знал – токмо, может, забыл дорогой: Эх, не обижайся: слишком я обрадовался, когда тебя учуял, голову потерял. Не знаю сейчас, правильно ли сделал, что пришел.
– Правильно, Яков Вилимович. Правильно.
– Не послушаешь ведь ты меня, когда узнаешь все.
– И это может быть.
– Ты ману свою про Дракона дописал? Я помню, тебе еще три книги оставалось…
– Дописал. Не нравится она мне. Как учили, портил я форму, чтобы избежать совершенства…
– За это и сердит на стариков?
– Может быть. Трудно себя понять.
– Трудно: Да нет, что тут может быть трудного. Мог ты быть таким поэтом, что Бог бы заслушался и по-твоему стал бы миром править. Силы в тебе были – страшные: Оттого, может, и произошло все тогда. Чтобы – не дать, не допустить: Вот – не допустили. Не таской, так лаской.
– О чем ты говоришь, Яков Вилимович?
– О том, чего не знаю. Знаешь, как легко говорить, о чем не знаешь? И наоборот: Чем меньше знаешь, тем легче говорить.
– Вернемся к трудному.
– Ладно. Скажу. Что хочешь знать?
– Куда ушли асуры?
– Да, Колька, спросил: Куда – не знаю. А войти к ним будто бы можно с острова Шаннон…
– С острова Шаннон? – тихо сказал Николай Степанович. – Туле: Полая Земля…
Тихие идиоты. Как все сходится.
– Да, сходится. И вряд ли спроста.
– Вот, значит, зачем ему был нужен тетраграмматон. А мы-то все думали – для оживления железных идолов. Но постой! Он же – добыл где-то…
– Что добыл?
– Тетраграмматон. Я же сам видел – живая железная бабища с руками до земли!
Два отделения солдат – в три секунды…
– Нет, Колька, не может того быть. Ежели принципу, в книгах запечатленному, следовать, отзвук от применения четырехбуквия долго должен держаться во всех сферах. А такового нет. И не было пока еще.
– Я своими глазами…
– Тут вот что не исключается: как для ксериона проверка есть: превращение простых металлов в золото да платину, так и для четырехбуквия: оживление глиняных да железных персон-антропоморфов. Однако же как помимо ксериона есть всяческие неподлинные трансмутаторы, что на металлы влияют, а человеческому телу есть яд, так и четырехбуквия, должно быть, есть и мнимые: те, что лишь над глиной да железом власть имеют, а не над асурами. Для отвода глаз, для обмана…
– Ложный бастион.
– Истинно так. Барон твой вполне мог такой обманкой овладеть…
– Хорошо. Остров Шаннон. Что там?
– Большой рум. Попасть туда можно вот из этих, которые тебе открылись.
Направление определим – да там, наверное, есть на стене заметки. Токмо использовать следует не одну свечу и не одну карту, а две – так, чтобы тень на тень ложилась. Понятно это?
– Соображу: А отчего эти румы закрыты были, не знаешь?
– Давняя это история, еще до меня случилась. Был будто бы такой шляхтич мальтийский Поликарп. Попал он в драконью страну, еле уцелел, а уходя – пустил тьму египетскую позади себя…
– Понятно. А что же ты сам, Яков Вилимович – не ходил в поиск на остров Шаннон?
Брюс наклонил голову…
– Ходил, Колька. Запустение там и холод. Одно лишь нашел существенное и важное: на камнях пола карта румов нанесена.
– И ты молчишь?
– Говорю, раз слышишь, имеющий уши. Не так проста эта карта, как хотелось бы…
– С собой? Срисовал?
– С собой. В камзоле. Хороший был камзол, износу не знал: Так вот, есть там – в руме шаннонском – место, которое я за ворота счел. Но открыть их не сумел, как ни пытался.
– Из того же камня? – спросил Николай Степанович. – Черные, матовые?..
– Черные, да. Тоже видал где-то?
– Если я что-то помню из географии, – сказал Николай Степанович, – точь-в-точь на противоположной стороне Земли…
– Чего ты хочешь добиться, Колька? – тихо спросил Брюс, наклоняясь вперед.
– Добиться, – Николай Степанович сцепил пальцы и уставился на побелевшие костяшки. – Ты поверишь, если я скажу, что мне вся эта возня смертельно надоела?
– Поверю.
– Я хочу заниматься своим делом. Растить сына. И чтобы ни одна сволочь…
Мясной резерв, понимаешь. Да. Я просто хочу их уничтожить. Стереть с лица земли. Они мне уже не интересны – ни сами по себе, ни тем, что от них можно получить…
– Варвар, входящий в Рим.
– Возможно. Roma delenda est. Можно прихватить себе на память пару бронзовых пуговиц: А теперь, Яков Вилимович, самый главный вопрос. Что в Предтеченке стряслось?
– Не до конца я это понял. Прочел перед тем одно письмо Фламеля и сообразил кое-что. Решил, что надо проверить. Но сказать, что к чему, могу тебе токмо часом позже. А ну, встань, сыне.
Николай Степанович поднялся на ноги. Брюс, ставший внезапно величественным и грозным, возвысился над ним.
– Властию, данной мне Уставом Светлого Братства Мозаичников, произвожу тебя, малый таинник Тихий, в таинники великие и назначаю маршалом Ордена Пятый Рим…
Формально Брюс не имел права делать ни того, ни другого, но Николай Степанович все равно опустился на колено и поцеловал широкую костистую лапищу старого колдуна…
Золотая дверь. (Конго (Киншаса), 1968, 1 апреля)
– Вот вроде и тварь безмозглая, – сказал Коломиец, обгладывая косточку, – а кушать все равно неловко…
– Не любо, не кушай, – проверещал я, не разжимая губ.
Коломиец уронил косточку и уставился на обезьянью голову.
– С первым апреля, Евген Тодосович, – сказал я.
– Шутки у тебя, Степаныч, как у того боцмана…
Я ухмыльнулся, а сам подумал, что, пожалуй, лучшего, чем Коломиец, напарника для зимовок, робинзонад и прочих полетов на Марс найти сложно. Мы были вместе два месяца в пути и вторую неделю в безнадежной ситуации, но до сих пор друг другу не осточертели.
Сегодня по плану нам следовало покопаться в районе «казарм» – так мы условились называть эти низкие П-образные строения у самого болота. За проведенные здесь дни мы составили достаточно подробный план храмового комплекса и нашли много интересного – кроме следов ночной мистерии. Все кануло без следа: Причем не только вещественные тела: и атмосфера вдруг очистилась от того напряжения, которое до этого неосознанно ощущалось и угнетало, подобно печному угару. Несколько дней мы провели в состоянии почти идиотической веселости, ничего больше не боясь и радуясь, что остались живы.
Надолго ли – об этом мысль не приходила.
Впрочем, мы вполне могли и выжить – если не постигнет нас какое-то неожиданное несчастье. Обезьяны являли собой неиссякаемый мясной резерв, два хлебных дерева мы уже обнаружили, роща масличных пальм росла неподалеку: Угроза могла исходить разве что от всякого рода кровососов, но не зря же нас изнуряли прививками (без чего я-то мог обойтись, а вот Коломиец – вряд ли).
Итак, мы вскинули на плечи легкие рюкзачки, ружья – и бодро потопали к воротам. Вот колодец, из которого вознесся в небо дракон. Коломиец лазил туда на следующий же день, но ничего не обнаружил – только следы когтей на каменных стенах. Вот башня, куда я поднимался. Таких башен здесь семь.
Коломиец побывал на всех. Он продолжает искать что-то свое, притом вполне понимая, что его секреты в этих местах выглядят игрой в казаки-разбойники. ГРУ против ЦРУ. Я спрятал, ты нашел. Раз-два-три-четыре-пять, всем шпионам надо спать.
А вот то, что мы условно назвали «дворцом» : Похоже, что проход туда есть, но имея всего лишь пару саперных лопаток, можно ковыряться в плотной грязи, забившей туннель, до морковкина заговенья. Даже толовая шашка в этой грязи способна проделать лишь небольшую выемку, которая затянется через два-три дня. «Некрополь». Название еще более условное. Разбросанные в странном порядке стелы и полукруглые плиты, испещренные совершенно неведомыми и ни на что не похожими знаками. Я потихоньку делал кальки и зарисовки, хотя уже ясно: алфавит этот нам не по зубам. Здешнего же Розеттского камня не нашлось – да и не могло найтись. Не было в те времена современных алфавитов…
Не люди это строили, сказал как-то, поеживаясь, Коломиец, и я с ним молчаливо согласился. И не для людей: «Базар». Правильные ряды очень маленьких построек. Мы расчистили одну и добыли на гора пригоршню стеклянных шариков, похожих на «богемские слезки», но очень прочных. Возможно, мы еще покопаемся здесь.
И возможно, что эти раскопки нам еще осточертеют…
– Давай покорим какое-нибудь племя, – предложил я. – Я буду царем, а ты парторгом. Расчистим здесь все. Потом объявим войну Мобуте – какого дьявола он сгубил нашего Лумумбу?
– Мобуте, – мечтательно сказал Коломиец. – Сволочь еще та. Сколько он наших кровных долларов спалил! Знешь, как его полное имя?
– Жозеф Дезире, – сказал я.
– А вот и ландыш тебе в окошко! – обрадовался Коломиец моему невежеству. -
Мобуту Сесе Секо Куку Нгвенду Ва За Банга. Понял?
– Самое шаманское имя, – сказал я. – И, наверное, неспроста…
Я хотел что-то сказать, но тут же все забыл, потому что неподалеку ударил выстрел.
Коломиец свалил меня на землю, придавил слегка – и направил штуцер в ту сторону.
Долго было тихо.
– Пойдем, Женя, посмотрим, – сказал я. – Мне кажется, живых там нет.
Живых действительно не было. Пять разложившихся трупов под стеной и один свежий у алюминиевого трапа вертолета.
– Куда ж я смотрел! – казнил себя Коломиец. – Сто раз мимо этого места проходил!
И я его понимал, потому что принимать маскировочную сеть за свежую растительность можно было только или с пьяных глаз, или по преступной халатности.
Итак, перед нами был лагерь еще одной экспедиции. Только этим ребятам повезло куда меньше, чем нам. Тех пятерых перекололи копьями, а шестой, застрелившийся, умирал от гангрены. Правая его нога напоминала синее бревно.
Рядом с телом лежал отлетевший при выстреле армейский кольт и зеленоватая бутылка из-под виски «Джонни Уокер». В бутылке виднелся скрученный лист бумаги.
– Степаныч, – сказал Коломиец, – ты тут не топчись, ладно? Дай я все осмотрю.
Я не стал спорить. Разбил бутылку о камень и углубился в чтение.
Современный иврит я вообще знал плохо, а разбирать написанное умирающим было нечеловечески трудно. "Директору Службы. Перес и Розуотер предатели. Нас использовали, сами ушли.
Я был ранен, прятался в кустах, все видел сам. Из разговора понял, что монтаж GJYR всего лишь предлог. Капитан был убит первым и оживлен. Допрошен и убит повторно. Я не сумасшедший. Мое имя Ицхак Файбусович, лейтенант, личный номер 60005873. Мы высадились в пункте «Мем», и американцы приступили к монтажу GJYR. Ночью пришли негры и убили всех, кроме Переса и Розуотера, которые переоделись колдунами. Меня ранили в ногу и оглушили, бросили, посчитав мертвым. Началась гангрена. Вчера кончился морфий.
Сообщите родителям: Пейсах-Тиква, улица Жаботинского, 9. Розуотер где-то бродит неподалеку. Я видел его и слышал выстрелы. Здесь происходит что-то страшное. Перес и Розуотер нас предали, они работают на кого-то еще. Здесь ужас, ужас. Сюда нужно бомбу, а не экспедиции. Прощайте."
– Посмотри-ка, Степаныч…
Коломиец стоял передо мной. В руке у него блестело зеркальце. Маленькое такое зеркальце для бритья.
Потаенный первохристианский крест был выгравирован в верхнем правом углу его.
– Это же получается – неофашистская база…
Я покачал головой.
– Нет, Женя. Знак этот применяется для личной защиты адептами оккультных организаций Нового Света…
Пятый Рим использовал Римский крест. «Гугеноты Свободы» – как раз этот, Потаенный.
Посвященным всегда приходилось опасаться зеркал, но в последние несколько лет эта угроза возросла. Только из моих знакомцев четверо расстались с жизнью при весьма странных обстоятельствах – но всегда перед зеркалом. Один, бреясь, нечаянно перерезал себе сонную артерию, другой задохнулся, проглотив язык – рассматривал болячку на нёбе: и так далее.
Что-то слишком самостоятельны сделались господа гугеноты. Не пора ли сделать им окорот?..
Так я подумал, а сам спросил…
– Что еще интересного?
– Там приборчик бритвенный, – сказал Коломиец. – К дереву прибит. Пена совсем свежая. Утром кто-то брился.
Я посмотрел на лейтенанта Файбусовича. У него была честная густая щетина. Да и не мог он в таком состоянии бриться, стоя перед деревом…
– На еврейских знаках читать можешь? – я показал ему записку.
– Не-ет…
– Тогда слушай, – я перевел. – Так что этот Розуотер где-то здесь и шляется.
– GJYR, – повторил медленно Коломиец. – Куда же они ее засунули: – Он огляделся. – Так: значит, значит, значит: Степаныч, ты за мной не ходи. Я, кажется, понял кое-что.
– Я тоже, – сказал я. – Если кого увидишь, кроме меня – стреляй первым. Лучше в голову.
– Учи, учи, – как бы обиделся он. – Не мартыш, понимаю.
– Я присмотрю за твоей спиной, – сказал я.
Он усмехнулся.
– Лучше не надо. Кроме шуток, Степаныч: тебе этого знать не положено. Ни что, ни где: А глаз на жопе я себе давно отрастил. Трудно ко мне подкрасться.
Он ушел, а я сам занялся осмотром мертвого лагеря. Даже не то чтобы осмотром: После той ночи и мои способности серьезно ослабли, но не иссякли совсем. Я закрыл глаза. Никого живого не было вокруг – кроме, понятно, Коломийца. Вот он идет, идет: Я сосредоточился на том, что было под ногами.
Как бы из тумана проступали фигуры людей: немое старое кино. Быстро– быстро разбивали упаковку и вололи куда-то ажурные металлические конструкции (чем-то неуловимо напоминающие того человека-змею, которого я видел в мистерии) и тяжелые ящики. Потом люди сидели вокруг стола, а один, отойдя и став странно большим, высыпал в котел щепоть светящегося порошка, отчего котел тут же заполыхал. Дальше было сияние, будто в аппарате оборвалась пленка, и уже сквозь это сияние я видел как бы снятые снизу фигуры великанов с копьями, пролетающих надо мной. Потом тела свалили под стену, и безголовый великан ушел куда-то и канул в бездну. И опять снизу я видел, как голый человек ходит бесцельно туда и сюда, подходит ко мне, лежащему и ничего не чувствующему, берет за руку, задает какие-то вопросы…
Меня вернул к действительности далекий глухой взрыв. Я тут же нащупал Коломийца: жив и не напуган. Лучше всего ощущается страх…
Зеркальце хранило именно страх. Застарелый, как табачный дым в курилке. Я постарался настроиться на хозяина зеркальца: странная пустота. Такое бывает рядом с некоторыми памятниками.
Коломиец вернулся. Он выглядел очень довольным, как юнкер, только что совращенный супругой полковника.
– Что, еще одного дракона прикончил? – спросил я.
– Вроде того, – сказал он. – Очень вредный для дела мира и социализма был дракон.
– Орден-то хоть дадут? – спросил я.
– Лучше бы квартиру, – сказал практичный Коломиец. – А еще лучше и то, и другое.
– И очередное звание, – добавил я.