Я терпеливо жду, пока Яо выговорится.
– Это нечестно. Нечестно. Возможно, это звучит чудовищно, но я предпочел бы, чтобы мы умерли вместе, вместе перешли в иную жизнь, как царь и его семья.
Я чувствую, что мой переводчик сказал не все, что хотел. Он ждет моего ответа, но я по-прежнему молчу. В этот миг мне кажется, что призраки убитых и в самом деле нас окружают.
– Когда я увидел вас с той девушкой в тамбуре, увидел, как вы смотрите друг на друга, я вспомнил свою жену, вспомнил, как прежде чем нарушить тишину, мы обменивались мгновенным взглядом, словно без слов говоря друг другу: «Мы снова вместе». Поэтому я решил привести вас сюда. Я хотел узнать, способны ли вы видеть мир иной, хотел спросить, где сейчас моя жена.
Значит, Яо и в самом деле видел нас в тот момент, когда нам с Хиляль открылся Алеф.
Я в последний раз оглядываюсь по сторонам, благодарю китайца за то, что он показал мне это место, и предлагаю идти дальше.
– Не заставляйте ее страдать. Всякий раз, когда она на вас смотрит, мне кажется, будто вы очень давно знкомы.
Про себя я точно знаю, что мне незачем даже думать об этом.
– В поезде вы спросили, не хочу ли я провести с вами вечер. Ваше предложение в силе? Мы могли бы поговорить обо всем этом позже. Если бы вы хоть раз видели, как я любуюсь своей женой, пока она спит, вы смогли бы прочесть по моим глазам, почему мы прожили вместе почти тридцать лет.
* * *
Пешие прогулки идут на пользу и телу, и душе. Мне наконец удается целиком сосредоточиться на настоящем, где присутствуют все знаки, все параллельные миры и все чудеса, какие только можно встретить. Времени в самом деле не существует. Яо может говорить о расстреле царской семьи, будто это случилось вчера, и демонстрировать свои душевные раны, полученные словно несколько минут назад, зато платформа московского вокзала мне вспоминается так, словно принадлежит далекому прошлому.
Мы сидим на скамейке в парке и смотрим, как мимо нас проходят люди. Женщины с детьми, куда-то спешащие мужчины, стайки молодежи. Мальчишки слушают музыку из включенного на полную мощность радио, а девочки напротив них оживленно болтают какой-то ерунде. Пожилые люди одеты в долгополые зимние пальто, хотя на улице уже весна. Яо покупает два хот-дога и возвращается ко мне.
– Писать книги трудно? – спрашивает он.
– Нет. А изучать иностранные языки?
– Тоже нет. Нужно лишь внимание и усидчивость.
– Не знаю, я всю мою жизнь проявлял эти качества, но ничему не научился помимо того, что усвоил в юности.
– А я никогда даже не пытался писать, поскольку мне еще в детстве внушили, что для этого следует очень много заниматься, читать скучные книжки и общаться с интеллектуалами. Терпеть не могу интеллектуалов.
Не могу понять, стоит ли принимать последние слова на свой счет. К счастью, хот-дог избавляет меня от необходимости отвечать. Мысли мои возвращаются к Хиляль и Алефу. Что если девушку напугал этот опыт, и она решила вернуться домой и не продолжать путешествие? Несколько месяцев назад я был бы доведен до исступления, полагая, что мое ученичество зависит от подобного действа и вдруг обнаружив, что не могу довести его до конца. Но сегодня солнечный день, и если мир пребывает в состоянии покоя, то именно поэтому.
– А что нужно для того, чтобы написать книгу? – спрашивает Яо.
– Любить. Как вы любили свою жену, точнее, как вы ее любите.
– И все?
– Посмотрите на этот парк. Здесь можно найти множество самых разных историй, и хотя большинство из них рассказано уже не раз, они заслуживают того, чтобы их рассказали вновь. Писатель, певец, садовник, переводчик – все мы – зеркало, в котором отражается наша эпоха. Все мы привносим в то, что делаем, нашу любовь. В моем случае, естественно, важно много читать, однако всякий, кто излишне полагается на академические издания и курсы, на которых учат писать, упускает главное: слова – это жизнь, перенесенная на бумагу. Если вам нужны истории, ищите их у других людей.
– Литературные курсы в нашем университете всегда казались мне такими...
– ...искусственными, – договариваю я за него. – Еще никто не научился любить по учебнику и никто не сделался писателем, прослушав такой курс. Учиться надо не у писателей, а у других людей, занятых непохожим на ваш трудом, потому что писательство нисколько не отличается от другого рода деятельности, которой люди предаются с радостью и воодушевлением.
– Вы могли бы написать о последних днях Николая Второго?
– Сказать по правде, это не та тема, которая может меня увлечь. История волнующая, не спорю, но для меня писать – значит прежде всего открывать нечто новое в себе самом. Если вы позволите дать вам совет, я скажу: не робейте перед чужими мнениями. Только посредственность всегда в себе уверена, так что рискните и делайте то, чего вам на самом деле хочется. Ищите людей, которые не боятся ошибаться и которые, конечно, ошибаются. Из-за этого их деятельность часто не находит признания, но именно такие люди, совершив немало ошибок, в конце концов создают что-то такое, что совершенно меняет жизнь их современников – а следовательно, меняет мир.
– Как Хиляль.
– Да, как Хиляль. Но я должен сказать вам одну вещь: моя жена значит для меня не меньше, чем для вас ваша. Я не святой, и передо мной не стоит такой цели – обрести святость, однако, пользуясь вашей метафорой, мы с ней – два облака на небе, и сейчас эти облака слились в одно. Мы были двумя глыбами льда, но солнце растопило лед, и обе глыбы превратились в один живой ручей.
– И все же, когда в тамбуре я увидел, как вы с Хиляль смотрите друг на друга...
Я не отвечаю, и он наконец умолкает.
Парни и девушки все еще сохраняют дистанцию и упорно не смотрят друг на друга, хотя по всему видно, что и те и другие питают друг к другу неподдельный интерес. Старики, глядя на них, предаются воспоминаниям о собственной юности. Матери улыбаются своим детям, своим будущим художникам, миллионерам и президентам. Наглядная картинка живой жизни.
– Я жил в разных странах, – говорит Яо. – Я знавал тяжелые времена, видел немало несправедливости, мне приходилось ударять в грязь лицом и разочаровывать тех, кто в меня верил. Но теперь все это представляется мне несущественным. Зато в памяти остаются песни, истории, всевозможные радости жизни. Моя жена умерла двадцать лет назад, а мне все кажется, что это было вчера. Она и сейчас здесь, сидит на скамейке рядом с нами и вспоминает о счастливых днях, что мы прожили вместе.
Да, она здесь, я и сам готов был убеждать в этом Яо, если бы сумел найти слова.
Мои чувства обострены до предела, почти так же, как когда я узрел Алеф и понял, о чем говорил Ж. Я пока не знаю, что с этим делать, но, по крайней мере, отдаю себе в этом отчет.
– Если у вас есть история, ее непременно стоит рассказать. Хотя бы своим близким. Сколько у вас детей?
– Двое сыновей и две дочери. Только детей мои истории не интересуют, да они уже не раз их слышали. Вы напишете книгу о путешествии по Транссибирской магистрали?
– Нет.
Даже если бы я хотел, где мне найти слова, чтобы описать Алеф?
АЛЕФ
Вездесущая Хиляль так и не объявилась. Во время ужина я не выказал своих чувств, только заметил, что автограф-сессия прошла прекрасно, и поблагодарил устроителей поездки за русскую музыку и танцы на вечеринке после встречи с читателями (ведь джаз-банды, как в Москве, так и в других городах и странах, предпочитают проверенный интернациональный репертуар), и только в конце поинтересовался, сообщил ли кто-нибудь Хиляль адрес ресторана.
Все с недоумением уставились на меня. Ну разумеется, нет! Они-то думали, что я мечтаю поскорее избавиться от нее как от чумной. И всем нам очень повезло, что она не явилась на автограф-сессию.
– С нее станется снова устроить скрипичный концерт, чтобы напроситься на ужин, – едко замечает редакторша.
Яо сидит на другом конце стола. Он-то знает, что я думаю на самом деле. Вот бы она была здесь. Только зачем? Чтобы снова видеть Алеф и пройти в двери, за которыми нет ничего, кроме тягостных воспоминаний? Я имею представление, куда ведут эти двери, я четырежды переступал этот порог, но так и не нашел ответа, который был мне необходим. И не за этим я отправился в столь долгий путь.
Ужин подходит к концу. Двое выбранных наугад читателей фотографируются со мной и спрашивают, не хочу ли я, чтобы они показали мне город. Конечно хочу.
– Только на сегодня у нас свои планы, – говорит Яо.
Раздражение издателей, адресованное прежде Хиляль, которая так настойчиво претендовала на то, чтобы быть все время рядом со мной, мгновенно обращается на переводчика: они его наняли, а у него, видите ли, на меня какие-то планы.
– Пауло устал, – говорит мой издатель. – У него был очень длинный день.
– Пауло устал, – говорит мой издатель. – У него был очень длинный день.
– Но он вовсе не устал. Энергия в Пауло бьет ключом после встречи с той любовью, которую испытывают к нему читатели.
Издатели насторожились не зря. Несмотря на возраст, Яо претендует на высокую должность в «моем царстве» и даже не думает это скрывать. Я разделяю печаль этого человека, потерявшего любимую женщину, и однажды найду для него слова утешения. Боюсь только, что у него припасена для меня «удивительная история, из которой получится прекрасная книга». Эти слова я слышал бессчетное число раз, преимущественно от тех, кто пережил потерю близких.
Я решаю сделать так, чтобы все остались довольны:
– Мы сейчас отправимся с Яо в гостиницу. А потом мне хотелось бы немного побыть одному.
С начала путешествия это будет мой первый одинокий вечер.
* * *
На улице сильно похолодало, и ветер дует действительно ледяной. Мы идем по многолюдному проспекту, и все, кого встречаем по пути, так же, как и мы, торопятся поскорее оказаться в тепле. Магазины закрываются, неоновые вывески гаснут, стулья перевернуты на столы. И все же после полутора суток, проведенных в вагоне, зная, как много тысяч километров нам еще остается проехать, мне необходимо пользоваться любой возможностью совершить моцион.
Яо подходит к ларьку с напитками и покупает апельсиновый сок. Пить мне совсем не хочется, но немного витамина C в такой холод, пожалуй, не помешает.
– Держите стакан.
Я не знаю его планов, но послушно выполняю то, что он велит. Наш путь лежит к центру, а улица, по которой идем, должно быть, главная в Екатеринбурге. Пройдя немного, мы останавливаемся у входа в кинотеатр.
– Отлично. В этом капюшоне вас точно никто не узнает. Давайте начнем побираться здесь.
– Побираться? Послушайте, я ничего подобного не делал с тех пор, как хипповал в юности, и кроме того, это оскорбительно по отношению к тем, кто и вправду нуждается.
– Но вы и вправду нуждаетесь. В Ипатьевском доме были моменты, когда вас вообще не было рядом; вы казались мне очень далеким, в плену у прошлого; крепко вцепившись в то, чего достигли, вы никак не желали со всем этим расставаться. Я беспокоюсь за вас, и за девочку тоже. И если вы действительно хотите измениться, попрошайничество поможет вам стать более чистым и открытым.
Я и сам беспокоюсь о девочке, но отвечаю Яо – прекрасно понимая, о чем он говорит, – что одним из многих поводов, побудивших меня предпринять эту поездку, было желание вернуться в прошлое, к тому, что лежит под спудом, – к моим корням.
Я даже собираюсь рассказать Яо о китайском бамбуке, но в последний момент передумываю.
– По-моему, это вы заблудились во времени. Вы не можете смириться с уходом жены, не желаете ее отпустить. Вот почему она всегда рядом с вами, утешает вас вместо того, чтобы устремиться к Божественному Свету и обрести покой. Никто никого не теряет. Все мы частички мировой души, и для того чтобы мир существовал, а мы могли снова встретиться однажды, ей необходимо постоянно расти и развиваться. Скорбеть бессмысленно.
Немного подумав, Яо произносит:
– Но это неполный ответ.
– Да, неполный, – соглашаюсь я. – Когда настанет время, я вам все объясню. А сейчас пойдемте в отель.
Яо, протягивая свой стаканчик, начинает просить милостыню у прохожих. Он явно ждет, что я к нему присоединюсь.
– Дзен-буддистские монахи в Японии рассказали мне о такухатцу, паломничестве нищих. Кроме сбора пожертвований для монастыря, живущего на подношения, такая практика учит послушников смирению. Но есть у этого и другая цель – очистить город, в котором живет монах. Согласно философии Дзен, просящий милостыню, дающий ее, а также само пожертвование – важные звенья в цепи равновесия. Не только просящий получает то, в чем нуждается, но и дающий. Пожертвование связует требы одного и другого, и это улучшает атмосферу в городе, ведь каждый в любом качестве может принять участие в этом обмене. Вы совершаете паломничество, и теперь настало время сделать что-то для городов, через которые вы проезжаете.
Я поражен настолько, что не нахожу слов. Заметив мое смущение, Яо решает, что зашел слишком далеко, и убирает стаканчик в карман.
– Не надо, – говорю я. – Это действительно отличная идея!
Следующие десять минут мы проводим, стоя через дорогу друг от друга, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть, и протягивая прохожим свои пластиковые стаканчики. Я поначалу робею и молчу, но вскоре набираюсь смелости и начинаю просить по-настоящему: помогите заплутавшему чужеземцу.
Не то чтобы мне было трудно просить. Я знаю немало истинно щедрых и великодушных людей, которые охотно помогают ближним и искренне радуются, когда к ним обращаются за советом или поддержкой. И это прекрасно; воистину, что может быть лучше – помогать ближнему? И в то же время мне почти не доводилось встречать таких, кто умеет принимать дары – даже принесенные с любовью и открытым сердцем. Люди, принимая помощь, чувствуют себя униженными, словно зависимость от кого-то – свидетельство их недостоинства. Они думают: «Если нам предлагают помощь, значит, считают, что мы неспособны добиться этого сами». Или: «Сегодня он мне помог, а потом потребует долг с процентами». Или того хуже: «Я не заслуживаю такого доброго отношения».
Мне хватает десяти минут, чтобы вспомнить, кто я такой, усвоить урок и освободиться. Когда я перехожу улицу и присоединяюсь к Яо, в моем стаканчике содержится сумма, равная одиннадцати долларам. У Яо примерно столько же. Что бы он ни говорил, мне доставило удовольствие возвращение в прошлое. Я заново пережил то, чего со мной не случалось уже много лет, и через этот опыт очистился не только город, но и я сам.
– Что будем делать с деньгами? – спрашиваю я.
Китаец в который раз предстает передо мной в совершенно новом свете. Что-то знает он, что-то я, и мы вполне можем продолжить наш обмен знаниями.
– Теоретически эти деньги наши, потому что их дали нам, но я думаю, их лучше держать отдельно и потратить на что-то такое, что покажется нам важным.
Я решаю, что так тому и быть, и прячу монеты в левый карман. В отель мы направляемся бодрым шагом, потому что за время, проведенное на холоде, все полученные за ужином калории мы израсходовали без остатка.
* * *
Войдя в лобби, мы видим вездесущую Хиляль. С ней очень красивая дама и джентльмен в костюме и при галстуке.
– Привет, – здороваюсь я с Хиляль. – А я решил, что вы прервали ваше путешествие. Но тем не менее мне было приятно разделить с вами его первый этап. А это ваши родители?
Мужчина остается непроницаемым, а дама смеется.
– Хотела бы я иметь такую дочь! Эта девочка большой талант. Жаль, что она уделяет своему призванию так мало времени. Мир теряет великого музыканта.
Хиляль притворяется, будто ничего не слышала, и запальчиво говорит мне:
– Привет?! Это все, что вы можете сказать после случившегося в поезде?
Женщина смотрит на меня с изумлением и ужасом. Представить ход ее мыслей нетрудно: что же это было у вас в поезде? Да вы ей в отцы годитесь!
Яо деликатно просит разрешения подняться к себе в номер. Мужчина в костюме по-прежнему отмалчивается, возможно, он просто не понимает по-английски.
– Насколько я помню, в поезде ничего не случилось, по крайней мере такого, о чем стоило бы говорить. А что вы, собственно, хотели услышать? Что мне вас не хватало? Что ж, если вам угодно, я весь день о вас беспокоился.
Дама переводит мои слова мужчине в галстуке, и все трое, включая Хиляль, улыбаются. Я сказал именно то, что хотел сказать, а девушка услышала то, что хотела услышать: я о ней думал.
Я прошу Яо немного задержаться: судя по всему, нам предстоит долгий разговор. Мы усаживаемся в кресла и заказываем чай. Мужчина в костюме оказывается директором местной консерватории, а красивая дама преподает там игру на скрипке.
– Я полагаю, что Хиляль зарывает свой талант в землю, – вздыхает она. – Эта девочка так не уверена в себе, я всегда это говорила, повторю и сейчас. Вечно ей кажется, что у нее ничего не выйдет, что ее не ценят, что людям не нравится ее игра. Но это неправда.
Хиляль не уверена в себе? Лично мне еще не приходилось встречать столь незакомплексованных особ.
– И как все люди тонкой душевной организации, – смотрит на меня своим нежным умиротворяющим взглядом преподавательница, – она бывает порой немного... скажем так, неуравновешенной.
– Неуравновешенной! – фыркает Хиляль. – Скажите лучше сумасшедшей!
Дама с участием смотрит на нее, потом переводит взгляд на меня, ожидая ответа. Я молчу.
– Мне кажется, вы могли бы ей помочь. Как я поняла, в Москве вы слышали, как она играет, и видели, какое впечатление производит ее игра. Вы наверняка понимаете, что она талантлива, ведь московская публика очень привередлива, когда речь идет о музыке. Хиляль дисциплинированная, много занимается, куда больше других, она уже играла в больших оркестрах в России и ездила с одним из них на гастроли за границу. Но потом что-то случилось, и она словно остановилась в своем развитии.