Если же товар покупался не средь бела дня с ведома тамерского или огандского чиновника, а во мраке ночи или прочим тайным образом, и, разумеется, никаких грамот к нему не прилагалось, то официально хода в страну ему не было. Все короли Сеорны, начиная с Лаэрта, на гневные вопросы соседей-правителей пожимали плечами и отвечали, что никакой такой контрабанды в стране толком и нет, ни один товар без грамоты с гербом короны и печатью Церкви не попадает дальше портов Брулена, а преступники — ну что ж, боремся, всеми силами боремся…
И действительно — боролись, но боролись так, что соседям, особенно тамерцам, оставалось только грызть локти с досады и грозиться страшными карами. На то и существовала Покаянная Таможня, на которую любой мог привезти свой товар, сознаться, что да, закон нарушал, контрабанду возил, а теперь все осознал, желает искупить свою вину и начать новую честную жизнь, а товар — вот он, товар, готов отдать государству. За проявленное уважение к закону преступнику полагалось некое денежное вспомоществование (полностью окупавшее его расходы и дававшее прибыль). Товар же проходил через таможню и, с некоторой приятной наценкой в пользу короны, впрочем, не слишком большой, продавался купцам уже со всеми грамотами.
В одной и той же семье обычно были и контрабандисты, и торговцы. Одни каждую седмицу или две искренне каялись и сдавали товар с переднего входа, их братья и дядья преспокойно закупали его у короны с заднего входа, и, со всеми надлежащими грамотами, везли по всей Собране.
Тамерские чиновники рыдали, подсчитывали сумму убытков, которые терпела казна кесаря каждую девятину, писали длинные доклады — и ничего поделать не могли. Каждый тамерский владелец поместья на побережье три четверти товаров продавал именно будущим кающимся, и только четверть, для вида, сбывал законным путем, уплачивая непомерные пошлины и едва-едва оставаясь в прибытке.
Тамерские корабли патрулировали побережье, и каждый рейд контрабандистов был маленькой военной кампанией, где побеждал хитрейший. Иногда этот вопрос решался еще проще: тамерцы тоже были не дураки, да еще и изрядные жадины, а потому капитаны патрульных кораблей через раз предпочитали получить мзду и "не заметить" очередное судно, идущее с грузом или за ним.
Довольны были и хокнийцы, сроду не входившие ни в какой торговый договор, ибо исповедовали еретическую Зеленую Веру. Никакая ересь не мешала им то и дело пощипывать тамерцев и огандцев, а излишки товара нужно было куда-то девать, к тому же платить старейшинам дань тоже хотели не все. С Хокной торговали много и успешно.
Третью выгоду получали огандские ремесленники. Уже лет двадцать, как в Оганде установили квоты на производство таких сложных и редких вещей, как заводные часы, хитроумные замки, механических ткацких станков, полированных линз, барометры, и многого другого, что пока умели делать только огандцы. Причина была дурацкой: дабы не сбивать цены; разумеется, цеховых мастеров, которые видели, сколько еще можно продать в Тамер и Собрану, это не устраивало, и они изготовляли свои диковинки подпольно, а потом продавали через собранскую Лигу свободных моряков.
В общем, довольны были все, кроме тамерского кесаря, но его негодование мало кого интересовало.
Родовой привилегией баронов Брулена было пожалованное королем Лаэртом право ставить свою подпись на свитках с описью "добровольно возвращенного в казну", назначать вознаграждение за сдачу "незаконно ввезенного" и устанавливать размер разницы между вознаграждением и ценой, по которой товар от имени короны продавался купцам. Двадцатый год на ткань с вытесненным гербом Собраны ложилась размашистая кривоватая подпись Марты, баронессы Брулен.
Марта сотню раз начертала пером, которое под конец затупилось и принялось цепляться за ткань два слова, снабженные широким росчерком. Сначала она еще с интересом проглядывала списки, потом уже принялась просто подмахивать один свиток за другим, не слишком вчитываясь. Сначала опись составлял писец, потом проверял Хенрик, на обоих можно было положиться. Каждый год возили одно и то же: из Тамера ткани, пряности, украшения, драгоценные камни, из Оганды — сложные штучки, зеркала, какие-то едва понятные Марте вещества для ремесленников; хокнийцы продавали и то, и другое, и вообще все, что ухитрялись оттяпать у соседей.
Последний свиток она все-таки проглядела, хоть и через строку — для очистки совести. Взгляд натолкнулся на загадочное: "Фейерверки огандские, 5 ящиков по 1000 штук, запалы для фейерверков, 1000 штук".
— Фей-ер-верки? — спросила удивленная Марта у Хенрика. — Это что еще за чешуя?
— А чтоб я знал, — откликнулся тот. — Посмотреть бы…
— Вот пойдем и посмотрим, — баронесса с удовольствием расправила затекшие ноги, поднялась и одернула платье, потом посмотрела, что наделала: по ткани расползлись два чернильных потека. — Опять изляпалась, вот же забери Противостоящий все эти грамоты…
Очередное дивное огандское изобретение выглядело невыразительно. Грязно-коричневые цилиндры размером с предплечье Марты, переложенные отчего-то сырой мешковиной. Рядом обретался и владелец товара, а может, и его слуга. Дюжий мужик с ведром заботливо поливал мешковину водой. Все пять тяжелых сундуков были открыты, и в трех уже хлюпала вода, а над четвертым как раз и возился поливальщик. Увидев баронессу, он коротко поклонился и продолжил свое дело.
Марта задумчиво поковыряла один цилиндр, больше всего походивший на спрессованную в форме футляра для свитка коровью лепешку, понюхала пальцы. Пахло резко и противно.
— Это, что ль, и есть фейерверки? — со второй попытки диковинное слово легко слетело с языка. — Что это хоть будет-то?
— Для праздника, — пояснил мужик с ведром. — Должно, значит, в небо взлетать и там воспламеняться.
— На чем оно взлетать-то будет? — изумилась Марта. — Крылья-то в них где? Или к вороньим хвостам сперва привязать надо?
— Да чтоб я знал… Велели вот — поливать раз в день, а то, говорят, и сам взлетишь, и все, что вокруг.
— Это что, стрельный состав, что ли? — нахмурилась баронесса. — Вот же еретики!
— Да нет, какой там состав… Так, дурь какая-то. И для дурака сделано. По шесть тысяч за ящик плачено, за вот эту-то пакость, — мужик полил последний ящик и выпрямился, вытирая руки о штаны.
— По скольку?!
— По шесть тыщ сеорнов, баронесса, как есть. И еще четыре за вон те финтифлюшки. — Слуга показал на открытый, как и полагалось на складе "черной таможни", бочонок, в котором среди песка лежали медные цилиндры длиной и толщиной с большой палец. — И с этой-то ерундой, с бочонком с этим, Виллем всю дорогу обнимался, как с женкой. Чтоб не то что не покатился — чтоб не встряхнуло даже. А то тоже, говорили, увидим праздник, да и с Хоагера увидят, какой праздник выйдет. И спал, и срал с ним в обнимку… А теперь еще до самой Собры так маяться — то поливать, то обнимать!
— Кому ж оно надо? — удивилась Марта.
— Мы, баронесса, имен не спрашиваем. Просили привезти — мы привезли, и отвезем, куда прошено, — насупился мужик. — Не наше дело знать, кому да зачем.
— И делать же им нечего, в Собре-столице, — вздохнула Марта. — Небось опять Алларэ чудят…
Весь род Алларэ Марта терпеть не могла с тех пор, как в молодости, едва став женой барона Брулена, побывала в столице, и там при дворе столкнулась с мамашей нынешних герцогов. Расфуфыренная холеная ровесница, фасона "соплей перешибить", не успела Марта и рта раскрыть, наговорила ей столько любезностей и по поводку платья, и по поводу прически с украшениями, что баронесса и до сих пор порой поминала "кошку алларскую" недобрым словом, потом вспоминала, что кошка уже несколько лет как отошла на суд Сотворивших, и не вполне искренне прижимала руку к сердцу: "Ну, дай Мать Оамна ей там счастья…".
— Ладно, посмотрели на чужую глупость, и пора домой, — развернулась баронесса к Хенрику. — Фейерверки, понимаешь…
Люди стояли плечом к плечу, образуя несколько кругов. Тем, кто стоял в самом широком, ничего уже не было видно, но видеть было и не нужно. Хватало звуков голоса, который набатом разносился над поляной. Проповедника было слышно и за пределами последнего круга, и, наверное, во всем лесу на сотню шагов окрест. Тот еще был голос — хорошо, что шишки с елок не падали. А может, и падали, да этого за страстной речью разобрать было нельзя. Никто сейчас о шишках не думал. Пусть себе падают, до них ли, когда такие дела делаются — прямо тут, в паре шагов.
Наставали сумерки. Трещала пакля на факелах, северный ветер раздувал пламя. Как всегда по осени, пахло в лесу сладко и пряно — еще не отцвели поздние травы, но уже подгнивали, роняя капли сока, дикие яблоки. На поляне запахов не чувствовалось, и не потому, что их заглушал запах нечистых тел. Мылись в Эллоне каждую седмицу, как раз перед праздничным днем. Надо всем витал иной запах: страха.
Наставали сумерки. Трещала пакля на факелах, северный ветер раздувал пламя. Как всегда по осени, пахло в лесу сладко и пряно — еще не отцвели поздние травы, но уже подгнивали, роняя капли сока, дикие яблоки. На поляне запахов не чувствовалось, и не потому, что их заглушал запах нечистых тел. Мылись в Эллоне каждую седмицу, как раз перед праздничным днем. Надо всем витал иной запах: страха.
— Горе тебе, Эллона беспечальная! Горе тебе, земля, в сытости забывшая, кому обязана своим плодородием! Горе тебе, дщерь беспутная, оставившая отца своего! Ибо отвернулась ты от того, кто дарил тебя милостью, от того, под чьей рукой ходить должна. Забыла ты закон, и ходишь вольно, как девка публичная, стыда не ведающая! Тучны твои стада, обильны поля, но близок час, когда и на тебя найдется суд скорый, суд праведный! Будет, будет срок, близок он, уже прогибается земля под поступью Владыки, тяжел его шаг, грозен его гнев! Преподаст он закон забывшим, рукой суровой покарает беспамятных, и обрушит на землю небо, и покарает пламенем! Преисполнились вы делами гибели и беззакония, по земле бродили — и не видели, глас Его слушали — и не слышали! Будет, будет на вас кара скорая, кара праведная! Что тогда толку будет от богатств ваших, что толку в стадах и урожаях — ни пылинки сухой не останется вам, чтобы напитать детей ваших, ни капли не прольется с неба, дабы утолить их жажду! Ибо таков Его суд, и нет его выше!
Проповедник пришел в деревню вчера под вечер. Невысокий тощий человечек с потрескавшимися обветренными губами, в пыльной мешковатой одежде, неприметный, покуда смотрел в землю. Когда же поднял глаза, люди в трактире ахнули, а Марка, молоденькая служанка, прикрыла лицо передником. "Святой человек…" — прошептал кто-то и приложил ладонь к сердцу. И — тут же получил свою порцию, малую толику от гнева, которым полыхал взгляд. Плеснула кипящая смола из бадьи, обожгла и застыла — не отмоешься.
Староста отставил кружку с наполовину допитым пивом, поднялся из-за стола, едва не свернув его пузом — торопился староста, суетился. Подошел к страннику, и тот что-то едва слышно сказал ему; не сказал даже, так, чуть губами шевельнул. Но староста, хоть и притворялся тугим на ухо, когда речь шла о задержке с уплатой податей, все расслышал, поклонился, заплясал вокруг чужака.
— Опустошит землю беззаконие владык ваших, ниспровергнет злодеяние престолы слабых, и кто тогда устоит на земле? Кто тогда сможет устоять, если надежда нечестивого — пепел, бурей гонимый, и дым костра, ветром уносимый, и лед весенний? Толку ли с вашего богатства, проку ли в нем, если все, нажитое вами — лист на дереве, опадет в свой черед на землю и землей станет, а уж если буря поднимется, и рухнет дерево, удержится ли лист? Сила ваша — след корабля, что стирают волны во мгновение ока, путь птицы в небе, что глазу невидим, и неощутим, тень в полдень! Надежда ваша — тень тщеты, свеча в бурю, лучина дотлевающая, ветром колеблемая, костер угасающий! Скоро, скоро угаснет он, и негде будет взять огня, чтоб развести его, и не на чем будет пищи сварить, и не от чего согреться! Ибо исчерпано терпение Его, и настает суд скорый, суд праведный, и кто на нем сможет сказать: пощади меня, Создатель, ибо я праведен? Нет среди вас праведных, нет ни единого, ибо забыли вы законы и заветы, и не почитаете то, что почитаемо должно быть!
От еды и питья человек отказался, выпил кувшин воды, да с тем и уснул в общей зале у очага. Трактирщик предлагал ему комнату — и лучшую, и какую похуже, предлагал даром, из уважения, но тот не принял, а спорить или настаивать не решился и староста, который тоже был тут — обнимался с таким же пузатым, как он сам, бочонком пива. Проповедник лег у очага, даже не на лавку, а под нее, словно бродяга, которого пустили погреться из жалости; кто ж берет деньги за тепло, не в эллонском это обычае. Лег, накрылся с головой затрепанной полой плаща, и то ли заснул, то ли презрел шум и гам деревенского трактира. Впрочем, и шум как-то быстро угас, разошлись еще дотемна, хоть день и был накануне праздничного.
Казалось всем — нелепо и грешно хлебать пиво да плясать под наигрыш виолы, хоть вечер шестого дня от века для того и существует: выпить, поплясать, а потом уж, наутро, идти к литургии. Семь дней Сотворившие создавали все сущее и к вечеру шестого так устали, что отложили хлопоты и принялись веселиться, а только после того, наутро, взялись за работу вновь, закончили и благословили, а потому и детям их положено в шестой день веселиться, а утром седьмого — благодарить.
— Скоро, скоро свершится пиршество гнева Его, и падет на землю небо, и кто тогда устоит, кто удержит его на плечах, если нет среди вас праведных? Скоро рухнет с неба пламень, что и камни обратит в пепел, и кто устоит в огне, если нет среди вас достойных? Скоро воды морские выйдут из берегов, и поглотят сушу, и кто тогда удержится на плаву, если у каждого на ногах — пудовые гири грехов и неразумия? И нарушится годовой круг, и не будет летом тепла, а зимой холода, и опустеют поля, и измельчают озера, ибо переполнилась чаша гнева Его, до краев заполненная беззаконием вашим, и близок миг, когда опрокинется чаша и затопит землю! Кто тогда спасется, кто будет защищен броней праведности, чей голос прозвучит, моля о пощаде, кто услышан будет тогда? Нет среди вас достойных войти в царствие Его! Кто из вас еще помнит законы Его и заповеди, кто блюдет их, кто памятует о том, о чем должно?
Слушали, молча, невольно прижимаясь друг к другу, потому что было тревожно и мутно. Стон надтреснутого колокола разносился над поляной, слова-осколки впивались в душу, рвали ее когтями, и страшно было слушать, но еще страшнее — не слушать. Крестьяне слушали, сжимая в кулаках бороды, бабы с трудом давили всхлипы ужаса, а молодые парни приплясывали от нетерпения: да не тяни уж, скажи нам, что делать-то. Пойдем и сделаем, только прикажи.
Что прикажет — то и сделают, щитом встанут, как встарь, когда не было на землях Собраны мира, да и Собраны-то еще не было, а на земли Эллоны кто только рот не разевал — и скорийцы, и саурцы; тогда каждый умел поладить не только с плугом, но и с дубиной, да и цеп с вилами — тоже оружие в умелых руках. Вот и теперь, видать, пришла пора браться за вилы и дубины…
— И я — человек смертный, плоть от плоти, кровь от крови, от отца и матери рожденный, молоком вскормленный, ибо таковы все люди: и властители, и неимущие, и нет для человека другого входа в жизнь. Един для всех вход, но исход жизни у каждого свой, и каждый будет награжден или наказан по трудам его. Встав же на ноги, я молился и искал для себя спасения, и был мне дан разум, и был мне дан голос, и сказано мне было: иди и учи, ибо погрязли дети Мои в невежестве, и камня придорожного от руды не отличают, а медную монету, лжецами отполированную, почитают за полновесное золото. И взглянул я на мир, и заплакал, ибо правда все это. Ибо мудрость, что от людей — прах, и искушение, и обман, а у истинной мудрости лишь один исток неиссякающий, и только одна вода утоляет жажду ищущего: откровение, что от Него. Вот, пришел к вам, и говорю, и учу, как было заповедано — но слышите ли вы? Или уши ваши воском запечатаны, или глаза ваши пылью забиты? Есть ли среди вас ищущие?
Проповедь закончилась, но слушатели этого еще не поняли — так и стояли, боясь пошевелиться, вздохнуть или шмыгнуть носом. Тем, кто стоял во втором и третьем ряду, проповедника так и не было видно: чтобы не шуметь, не заглядывали стоявшим впереди через плечо и не поднимались на цыпочки. Но ясно было, что смотрит, тем же требовательным и беспощадным взглядом. На всех сразу, на всю толпу вокруг себя. На каждого.
— Если есть достойные — идите за мной…
Человечек пошел вглубь леса так уверенно, словно родился и вырос здесь, в этой деревне. Темнота стояла — не видно ни зги, давно кончились сумерки, соваться без факела, значит, наверняка кости переломать, а он пошел. Прямой и стройный, словно из благородных людей, но ноги, обутые в опорки, ступали с той цепкой уверенностью, которая только рожденным на земле, от земли, и доступна.
За ним пошли все, кто слишком уж испугался, а таких оказалось много.
5. Графство Саур — Собра
Небольшое рыбацкое судно не стало заходить на остров Грив, да и причалило вовсе не в порту Литта, как был уверен Саннио. Сходя на берег по пирсу в поселке рыбаков, юноша узнал от герцога, что они в Сауре, но на порт Элест поселок никак не походил. Переночевав в поселке, герцог со спутником отправились на северо-запад. Уже к середине дня Саннио ощутил в воздухе тревожный запах беды.
Многие деревни, через которые они проезжали, были разорены, — какие частично, а какие и целиком. Судя по нестерпимой вони отхожих мест, которая сопровождала их почти всю дорогу, здесь не так давно прошла целая армия. Несколько полей по обочине дороги были начисто вытоптаны, виднелись кострища и валялись кучи отбросов. Хмурые крестьяне починяли уцелевшие дома.