…Все было кончено.
Только тихо шуршали на ветру осенние листья.
– Проводим даму домой? – глумливо предложил Митя потом.
– Зачем? – беспечно возразил Коля. – Сама доковыляет!
Женя лежала на прохладных влажных листьях. Митя схватил ее за обрывки кофточки, грубо приподнял:
– Смотри, сука, только попробуй вякнуть! Пришибу. Поняла, мокрощелка? Мокрухой больше, мокрухой меньше – мне рояля не играет!
«Я все расскажу папе! И он убьет их!» – измученно подумала Женя.
…Родителей дома не оказалось. На кухонном столе лежала записка: «Уехали на дачу. Не забудь покормить рыбок».
Женя, двигаясь, словно в липком тумане, покормила рыбок. И только потом случайно взглянула на себя в зеркало. Закричала. Принялась срывать с себя грязную, изорванную одежду. Ринулась в ванную, включила горячую воду. Пыталась смыть с себя эту грязь, эту гадость. Терла и терла тело жесткой мочалкой, но никак не могла избавиться от запаха. Ужасного терпкого запаха.
Она не сможет с этим жить.
Женя прошла в гостиную, упала на диван и зарыдала.
Слезы вышли сухими, в груди закололо, ее разрывал кашель. Лежать спокойно она не могла. Суетливо перебирала бахрому на покрывале. Чувствовала, как дрожат, не могут успокоиться губы.
Она вскочила, заметалась по комнате. Задела любимую вазу. (Там еще стояли Колины полузасохшие цветы.) Ваза разбилась. Женя пошла на кухню за веником. Зачем-то зашла в родительскую спальню.
Посмотрела на комод. Нижний ящик был приоткрыт. Зачем-то приоткрыт. Женя знала, что под папиными носками там лежит.
Женя потянулась к ящику. Закрыла глаза. На ощупь пошарила в ящике. Ее пальцы уткнулись в холодное. Руку холодил папин наградной «макаров».
Коля проживал на соседней улице.
…Они оказались у него дома. Оба. Насильники. Липатов и Земков…
Обыкновенная, очень советская мебель. Громоздкий секретер с захватанными дверцами. Журнальный столик, запятнанный кружками от стаканов. Женя навсегда запомнит запах той квартиры – запах несвежей одежды, пыли и недоеденных закусок.
Ее до смерти будут преследовать их взгляды. Сначала – глумливые:
– Что, крошка, захотелось еще?
Потом – строгие:
– Эй, детка, брось пушку! Не шути!
Стрелять оказалось легко. Прямо в их рожи – ненавистные, мерзкие, грязные рожи. А потом – в затхлый запах квартиры с налету ворвался солоноватый, морской привкус крови… Совсем не страшно. Будто в кино. Словно на пыльный ковер брызнул клюквенный сок…
…И до самой смерти ее будет преследовать отчаянный вскрик отца: «Что ж ты наделала, Женька!»
Дело о перестрелке враждующих преступных группировок взбудоражило К. Благодаря стараниям отца оно все-таки осталось нераскрытым. Женю немедленно отправили в Москву, к родственникам, – доучиваться. Мама слегла.
…Летом, перед началом выпускного года, к ней приехал отец. Совершенно седой. С потухшими глазами.
– У мамы – рак, – тускло сообщил он. И резко добавил: – Только не надо реветь. Слишком поздно…
«Он во всем винит меня!»
Отец сказал, избегая ее взгляда:
– Мама просила тебе передать… Она хочет умереть спокойно.
Он повысил голос:
– Мама просит тебя – не сдаваться.
Отец впервые взглянул ей в глаза и добавил:
– Я тоже тебя об этом прошу…
На следующий день Женя начала готовиться к экзаменам в МГУ, куда через год поступила.
Она просто обязана победить прошлое. Уничтожить его. Замолить свой грех.
Хоть как-то оправдаться перед родителями.
И – перед своим бывшим поклонником Кириллом Кругляковым.
Женя не видела его все десять лет. И почти о нем не слышала. Знала только, что жизнь Кирилла не задалась. Он так и не оправился после той злосчастной золотой осени… Женя обвиняла в этом только себя.
Недавно она получила письмо от своей единственной подруги из К.
Подруга сообщала, что Кирилл Кругляков умер. «Что там точно случилось – неизвестно. Никто толком это дело и не расследовал. Ты же знаешь, Кирюшка – наркоман со стажем, семь лет уже колется. Скорее всего, передозировка…»
Гадость! Какая гадость! Кирюшка же – совсем молодой, всего на год ее старше! Он мечтал о тихой домашней провинциальной жизни. Крыжовник на даче, прогулки у реки… Он оправился бы от несчастной любви. Все оправляются. Но… Но в тот самый момент, когда ему бы плохо, какой-то гад, какой-то местныйДубов, подсадил его на иглу!
Родители любили ее – и погибли.
Кира любил ее – и погиб.
А прошлое, казалось, забытое и похороненное, снова явилось в ее жизнь. Явилось без спроса.
Глава 8
Бритвина хоронили в четверг.
Весь «Глобус» собрался перед моргом пятнадцатой горбольницы: главбух Федор Степанович, девочки-менеджерши, неразлучная парочка дизайнеров Тряпкин и Трубкин, плюс пятеро охранников. Не было Дубова – тот обещал приехать прямо на кладбище. Сотрудники рекламного агентства сжимали в руках стылые гвоздички, мерзли на рассветном февральском ветру.
Отдельной группкой ютились родственники погибшего: статная женщина лет шестидесяти с исплаканным, полусумасшедшим лицом – похоже, мама Бритвина. Рядом с нею стояли две заплаканные женщины помоложе, да растерянный простоватый мужичок в кожаной кепочке. Еще две грустные пары в летах. Никого, кто выглядел бы постоянной бритвинской подругой, Женя высмотреть не сумела. Неужели у него и правда не было подружки?
И не видно никого, кто походил бы на бритвинскую дочку-наркоманку. Мелькнула мысль: «Может, ее и не существует вовсе? А история с дочкой – это бред? Адский бритвинский розыгрыш?»
Четыре похоронных автобуса ждали у морга. Шоферы сидели в кабинах. Чтоб согреться, гоняли двигатели на холостом ходу. В стороне стояла еще одна, посторонняя, ждущая своего покойника группа. Конвейер смерти в большом городе действовал, как и положено конвейеру: обезличенно и бесперебойно.
Женя украдкой оглядела охранников «Глобуса» – их призвали на похороны почти всех: чтобы сэкономить на похоронной команде. Дубов умел считать копейку. «Секьюрити» стояли бок о бок: статные, неповоротливые, непроницаемые… Женя только-только научилась их различать: вот Жора, Вася, Николай, Петр Петрович…
«Неужели кто-то из них убил Бритвина? – думала она. – И вот теперь как ни в чем не бывало явился на его похороны? Или… Или Диму зарезали другие? Еще более страшные люди?»
На минуту Женя ощутила холодок под ложечкой. Ей стало страшно. Она ввязалась в опасную игру. Смертельно опасную.
Вчера, в среду, она заехала в сберкассу на Ташкентской улице. Капитан Бобров сдержал слово. На ее имя кто-то открыл валютный счет. Женя предъявила паспорт, получила сберкнижку. В ней имелась единственная запись: «21 февраля 200… года, приход – 10.000 долларов». Ни копейки со счета она снимать не стала.
Сберкнижка явилась материальным свидетельством того, что она завербована. Что она – слуга двух господ. И ей было непонятно, как теперь выпутываться из этой истории. Раздор, хаос царили в душе.
Служительница морга вышла и позвала всех внутрь. Женя в церемониальный зал – прощаться с Бритвиным – не пошла. Мерзла одна на февральском рассветном ветру.
Довольно скоро пятеро охранников плюс лысый дизайнер (Тряпкин? Или Трубкин?) вынесли гроб. Второй дизайнер тащил крышку. Запихнули гроб внутрь автобуса.
Отпевания в церкви не предполагалось. Автобус следовал прямо на кладбище.
Женя прибыла на похороны на своей «Оке». Не хотела находиться в автобусе – в непосредственной близости от бритвинской смерти. Не желала присутствовать на поминках. А если отбиться от тризны будет невозможно – машина станет отмазкой, чтоб не пить.
Женя не любила алкоголь. Она не хотела никогда больше ни на минуту терять над собой контроль.
Той осенней ночи десятилетней давности хватило ей с лихвой.
Женя подошла к водителю катафалка – мужчине со смертельно-бледным, словно бы набальзамированным лицом. «На какое кладбище вы едете?» – спросила она его. «На Богородское», – отвечал шофер.
– А где это?
– А тебе зачем?
– Я поеду за вами следом, на машине.
– Ну и ехай.
– Вы тогда на желтый не проскакивайте, ладно?
Шофер окинул скептическим взглядом тонкую фигурку Жени и буркнул что-то нечленораздельное.
Сотрудники «Глобуса» и родственники Бритвина принялись грузиться в автобус.
Женя поспешила к своей «Оке».
* * *Кладбище находилось в страшном отдалении от города. Женя порадовалась, что с утра залила в «Белку» полный бак. Они миновали ближние пригороды Москвы, проехали с десяток светофоров, а похоронный автобус все шелестел по Горьковскому шоссе. Водитель катафалка оказался асом. Он ловко маневрировал в потоке машин, а на свободных участках несся так, словно ему не терпелось избавиться от мертвого тела. Женя едва поспевала за автобусом.
Наконец свернули с шоссе направо, на второстепенную дорогу. За окном потянулись бесприютные, одинокие, голые рощи. Ни машин, ни домов, ни людей…
Кладбище выглядело пустынным – словно только начали застройку в спальном городском микрорайоне. Сколько хватало глаз, тянулось пустое заснеженное поле. Автобус остановился на одной из ближних аллей. Подле него затормозила Женя.
«Молодец, «Белочка», не подвела!..»
Гонка за катафалком помогла Жене отвлечься, рассеяться, держать себя в руках.
На околице кладбищенского пустыря все уже приготовили, чтобы навеки упокоить Диму: яма, куча бурой земли, козлы, чтобы поставить гроб…
Народ принялся нехотя вылезать из теплого автобуса на ветер, что дует на русских кладбищах особо люто.
В этот момент с главной аллеи по направлению к автобусу свернул черный «Лексус». Остановился подле катафалка и Жениной «Белки». Из «Лексуса» вылез Олег Петрович Дубов собственной персоной.
Охранники «Глобуса» вытащили из автобуса гроб, установили его на козлы. Могильщики целомудренно отошли. Старшой над гробовщиками, безошибочно определив в Дубове главного, буркнул ему: «Прощайтесь».
Родственники и коллеги кольцом окружили гроб. Женя издалека видела изжелта-бледное, бородатое, безжизненное лицо Бритвина в гробу. Мелкие снежинки, ложившиеся на его лоб, не таяли.
Первым слово взял Дубов.
– Господа, – тихо сказал он, – сегодня мы провожаем в последний путь нашего коллегу, нашего друга…
Женя старалась не слушать его, только смотрела, как крошечные снежинки падали на безупречный пробор Дубова, одетого в строго-черный костюм. Снежинки на его непокрытой голове походили на перхоть из рекламы.
Женю подташнивало. «Неужели, – думала она, – это он, Дубов, отдал приказ об убийстве Бритвина? А теперь вот – хладнокровно распинается над его могилой? Неужели такое возможно?»
Подобное лицемерие было поразительным для нее. Несмотря на все то, что с ней случилось в К., несмотря на то, что она уже давно жила в жестокой и циничной столице, Марченко до сих пор верила в людей и не могла привыкнуть к кривде и фальши…
Женя не слушала, как распинался Дубов («Тут что ни скажи, все будет фальшиво»). Смотрела на сослуживцев, на желтый нос Бритвина… Вдруг она увидела черную девичью фигурку, стремительно приближающуюся к ним со стороны главной кладбищенской аллеи: девушка с застывшим болезненным лицом, во всем черном, в больших черных ботинках, в натянутой на глаза черной шерстяной шапочке…
Она подошла к группке прощающихся и встала за спиной мамы Бритвина. Та оглянулась на нее, посторонилась, а потом – почти силой вытолкнула ее поближе к гробу.
«Наверное, это дочь Димы…» – решила Женя. Она украдкой осмотрела ее. Хотя девушке вряд ли могло быть больше восемнадцати, выглядела она старше Жени. Бледное изможденное лицо. Большие неподвижные глаза с расширенными зрачками. «Похоже, Дима в ту ночь не врал, – подумала Женя, ощущая одновременно и отвращение, и сочувствие. – Она и вправду наркоманка».
Олег Петрович Дубов заканчивал свою речь:
– …Пусть земля тебе будет пухом, дорогой наш товарищ! Спи спокойно, Дима, наш любимый, умный, талантливый и преданный сотрудник!
Женя еще раз поразилась циничности Дубова. Тот говорил с глубоким, искренним страданием (и с такой верой в свои слова!). Сотрудники «Глобуса» и родственники стояли вокруг гроба: несчастные и суровые. Мама Бритвина опустила голову и принялась беззвучно плакать.
На кладбище было тихо, словно на краю вселенной. Вдруг откуда-то издалека, из другой жизни, послышался бодрящий и убаюкивающий шум поезда.
Тут шаг вперед, к гробу, сделала дочь Бритвина. По ее решительному виду все поняли, что она хочет говорить. Родственники и сослуживцы замерли, и вокруг гроба стало (после прошедшего поезда) еще тише – хотя казалось, что тише некуда.
– Я хочу сказать… – сказала девушка безжизненным, механическим голосом. Споткнулась, сбилась, повторила: – Я хочу о нем сказать… – И опять тишина. Казалось, что ее переполняют чувства, и она мучительно пытается подобрать подходящие слова – но слова, как нарочно, все никак не отыскивались в ее бедной, измученной головушке. Она опять повторила:
– Я хочу сказать…
В неловком молчании прошла, наверное, целая минута. Все напряженно ждали, что же она наконец выговорит.
Девушка беззвучно шевелила губами. Казалось, чувства путались, распирали ее изнутри и лопались во рту бессильными мыльными пузырями… Наконец она высокомерно оглядела собравшихся и с вызовом выкрикнула:
– Я хотела сказать, что я… Ничего не хочу говорить!
Девушка отступила за спину матери Димы. Все почувствовали неловкость – хотя и без выходки бритвинской дочери чувствовали себя гаже некуда. Сотрудники «Глобуса» стали поглядывать на девочку. Одна из менеджеров украдкой покрутила у виска. Мама Бритвина заплакала еще пуще.
Женя, чувствуя, что она не может больше выдержать, что вот-вот разревется, быстро отошла подальше, за автобус, к своей машине: куда угодно, лишь бы не быть вместе с ними со всеми… Чтобы больше ничего не видеть.
* * *Через полчаса все кончилось, и Женя ехала на своей «Оке» в сторону Москвы. Концентрация внимания, которого требовало вождение, помогла ей справиться с истерикой. К тому же в машине у нее на переднем сиденье помещался главбух Федор Степанович, а на заднем – Тряпкин с Трубкиным. Коленки одного из них упирались в спинку ее водительского кресла.
Среди коллег, да еще мужчин, реветь было неловко.
Оказалось, что им вчетвером по пути – в офис. Все прочие сотрудники «Глобуса» отправились, вместе с родственниками, домой к Бритвиным, на поминки.
Мама Димы очень просила пожаловать всех – Женя отговорилась срочной работой. Под тем же предлогом манкировали тризной дизайнеры и главбух.
Дубов укатил на своем «Лексусе» в неизвестном направлении.
Ехали в полном молчании. Даже вечно юродствующие Тряпкин и Трубкин не шутили, не каламбурили.
Добирались до «Глобуса» окраинами – сперва по Горьковскому шоссе, затем свернули направо на Кольцевую дорогу, потом доехали до Ленинградки… Машин было полно, временами начиналась поземка. «Ока» с трудом везла сразу четверых, она натужно ревела и тащилась в правых рядах в фарватерах самосвалов.
Во двор «Глобуса» они подрулили только около двух.
Зимний день, так и не занявшись, уже начинал клониться к закату.
Женя чувствовала себя смертельно уставшей – зато мысли о погибшем Бритвине отступили, съежились.
В агентстве было непривычно пусто. Здесь дежурила только ясноглазая Юлечка-рецепционистка да пара охранников: один в будке КПП, второй – внизу в здании.
Юля доложила четверым вновь прибывшим: «Дубов полчаса назад звонил – он в Белом доме, его сегодня целый день не будет… Беспокоили из медицинского центра, спрашивали, как обстоят дела с макетом… Директор «Пополамов» выражал свои соболезнования…»
Главбух немедленно скрылся в своем кабинетике.
Спустя пару минут вышел в общий зал. В одной руке нес плоскую фляжку дагестанского коньяка, в другой – походный набор из вставленных друг в друга алюминиевых стаканчиков.
– Давайте Димочку помянем.
– Нет, Федор Степанович, я за рулем, – запротестовала Женя.
– Когда ты еще за руль свой сядешь! Давайте, по граммулечке.
Федор Степанович расставил алюминиевые стаканчики по стойке «рецепшена», разлил всем пятерым: Жене, братьям-дизайнерам, Юлечке, себе.
– Охранников, может, позвать? – проявила инициативу Юля.
– А здесь кто остался?
– Один на воротах, на въезде. Второй – внизу.
– Ну, зови того, что внизу.
Явился охранник. Кажется, его звали Колей (похоже, Юлечка к нему была неравнодушна).
– Давайте за Диму, – провозгласил главбух. – Пусть земля ему будет пухом.
Выпили, не чокаясь. Женю коньяк ожег изнутри. Тут же ударил мягкой волной в голову.
– Хороший он был парень… – начал Федор Степанович. – Умный, добрый, честный…
– Да, – подхватила Юлечка, – простой такой, никогда не выставлялся…
«Зря я сюда приехала, – подумала Женя. – Все равно работы никакой не будет. Лучше б порулила домой, отсыпаться…»
Вслух вспоминать о Диме ей не хотелось. Коньяк размягчил сознание, и на языке вертелось: «А ведь это мы его погубили…»
Чтобы выветрить из головы околесицу, Женя решила спуститься вниз, на воздух. Постоять на ледяном февральском ветру, покурить. Она накинула дубленку, вышла.
Когда спустилась, увидела пустой гулкий холл. Пустой стол, за которым обычно сидел охранник.
Что-то заставило Женю подойти поближе.
Позади стола, на стене, за стеклянным щитом, висели на крючках ключи от помещений «Глобуса».
Два крючка пустовали: отсутствовали ключи от большой общей комнаты и от кабинета главбуха. На двух других гвоздиках – под номерами «один» и «три» – ключи висели. «Три» – от переговорной комнаты. Под номером «один» – ключ от дубовских апартаментов.