— Очевидно, потому что он хочет занять этот пост сам! — сказал Таррант презрительно. — Это никуда не годится, Шарп, никуда не годится.
Шотландец хмуро склонился над тарелкой с печенью и почками, которые Гог и Магог приготовили на ужин. Традиционно офицеры получали требуху недавно убитого рогатого скота — привилегия, от которой Таррант с удовольствием бы отказался. Он бросил самый неаппетитный кусок почки одной из множества собак, которые следовали за армией, и покачал головой.
— Есть какой-нибудь шанс, что вы сможете избежать этой дурацкой следственной комиссии? — спросил он Шарпа.
Шарп вспомнил саркастическое замечание Хогана, что единственная надежда Шарпа — французская победа, которая сотрет все воспоминания о том, что случилось в Сан Исирдо. Это казалось сомнительным решением, но была и другая надежда — очень слабая надежда, но Шарп думал о ней весь день.
— Продолжайте, — сказал Таррант, чувствуя, что стрелок колеблется давать ли ответ.
Шарп поморщился.
— Носатый, как известно, прощает солдат за хорошее поведение. Был один парень в 83-м, которого поймали — он украл деньги из ящика с пожертвованиями для бедных в Гуарде, и он должен был быть повешен за это, но его рота так хорошо дралась в Талавере, что Носатый его отпустил.
Донахью ткнул ножом в сторону деревни, которая пряталась за восточным краем неба.
— Это поэтому вы сражались там весь день? — спросил он.
Шарп покачал головой.
— Мы просто случайно оказались там.
— Но вы взяли Орла, Шарп! — воскликнул Таррант. — Сколько еще храбрости вы должны выказать?
— Много, сэр. — Шарп вздрогнул, почувствовав боль в воспаленном плече. — Я не богат, сэр, так что не могу купить звание капитана, уж не говоря о майорстве, поэтому я должен пробиваться за счет боевых заслуг. А солдат настолько хорош, насколько хорошо его последнее сражение, сэр, — и мое последнее сражение было в Сан Исирдо. Надо, чтобы о нем забыли.
Донахью нахмурился.
— Это было мое единственное сражение, — сказал он мягко, ни к кому не обращаясь.
Тарранту не нравился пессимизм Шарпа.
— Вы говорите, Шарп, что вы должны совершить какой-то дурацкий подвиг, просто чтобы выжить?
— Да, сэр. Именно так, сэр. Так, если у вас будет какое-нибудь опасное поручение завтра, я хочу его выполнить.
— Боже милосердный, дружище! — Таррант был потрясен. — Боже милосердный! Послать вас на смерть? Я не могу сделать этого!
Шарп улыбнулся.
— Что вы делали семнадцать лет назад, сэр?
Таррант думал секунду или две.
— В девяносто четвертом? Давайте посмотрим… — Он что-то подсчитывал на пальцах еще несколько секунд. — Я был еще в школе. Декламировал Горация в мрачной классной комнате у стен Стерлингского замка и бывал бит каждый раз, когда делал ошибку.
— Я дрался с французами, сэр, — сказал Шарп. — И я побеждал одного педераста за другим с тех самых пор, так что не волнуйтесь обо мне.
— И все равно, Шарп, и все равно. — Таррант нахмурился и покачал головой. — Любите почки?
— Люблю, сэр.
— Это все вам. — Таррант отдал свою тарелку Шарпу. — Запасайтесь силами, Шарп, похоже, что вас они понадобятся. — Он оглянулся, чтобы посмотреть на красные отсветы костров, озарявшие ночное небо над французским станом. — Если только они будут наступать… — сказал он задумчиво.
— Педерасты не уйдут, сэр, пока мы не прогоним их, — сказал Шарп. — Сегодня была только перестрелка. Настоящее сражение еще не началось, так что лягушатники вернутся, сэр, они вернутся.
***
Они спали возле фургонов с патронами. Шарп проснулся среди ночи, когда капли дождя зашипели на тлеющих угольях костра, и еще раз — за час до рассвета. Проснулся и увидел, как клочья тумана ползут по плато, бросая серые тени на мундиры солдат, подбрасывающих дрова в костры. Шарп поделил горшок горячей воды для бритья с майором Таррантом, надел куртку и, взяв оружие, пошел на запад в поисках полка кавалерии. Он нашел лагерную стоянку гусар Королевского германского легиона и отдал полпинты рома, чтобы наточить свой палаш. Немецкий оружейник склонился над точилом, искры полетели — и когда он завершил работу, лезвие тяжелого палаша Шарпа блистало в тусклом свете утра. Шарп бережно опустил клинок в ножны и не спеша пошел назад к смутно сереющим силуэтам фургонов.
Солнце поднималось сквозь облака дыма над французскими кострами, где готовили пищу. Противник на восточном берегу ручья приветствовал новый день залпами артиллерийской подготовки: ядра грохотали среди хижин Фуэнтес-де-Оньоро, но вскоре перестали, потому что ответных выстрелов не прозвучало. На горном хребте британские артиллеристы нарезали новые запальные трубки и раскладывали их на готовые снаряды со шрапнелью, но французская пехота не выдвинулась из-за дальнего леса, чтобы стать жертвой их работы. Большой отряд французской кавалерии проскакал на юг через болотистую равнину, где их ждали всадники Королевского германского легиона, но по мере того, как солнце поднималось все выше, и последние клочья тумана испарялись над низиной, все очевиднее было британцам, что Массена не планировал атаки.
***
Спустя два часа после рассвета voltigeur из французского пикета на восточном берегу ручья позвал британского часового, которого он не видел, но знал, что тот прячется позади сломанной ограды на западном берегу. Он не мог видеть британского солдата, но он видел синеватый дымок его трубки.
— Проклятый! — крикнул он, используя придуманное французами прозвище для британских солдат. — Проклятый!
— Жаба?
Пара пустых рук показалась над охраняемой французами изгородью. Никто не стрелял, и мгновение спустя показалось встревоженное усатое лицо. Француз показал не зажженную сигару и дал понять, что ему нужен огонь.
Пикетчик в зеленой куртке так же осторожно высунулся из укрытия, но поскольку никто не стрелял в него, он вышел на мостик, который лишился одной из каменных плит в стычке минувшего дня. Он протянул свою глиняную трубку через просвет.
— Подходи, французик.
Voltigeur взошел на мост и склонился над трубкой, чтобы прикурить сигару. Потом он возвратил трубку с короткой палкой чесночной колбасы. Двое солдат курили сообща, наслаждаясь весенним светом. Другие voltigeurs вышли из укрытия, так же как и успокоившиеся зеленые куртки. Некоторые солдаты сняли сапоги и болтали ногами в ручье.
В самом Фуэнтес-де-Оньоро британцы изо всех сил старались убрать мертвых и раненых из забитых переулков. Мужчины завязывали носы и рты полосками ткани, когда им приходилось вытаскивать черные от крови и раздувшиеся на жаре трупы из куч, отмечающих места, где борьба была самой жестокой. Другие носили воду из ручья, чтобы утолить жажду раненых. К середине утра перемирие над ручьем стало официальным, и рота невооруженной французской пехоты прибыла, чтобы унести своих мертвецов через мост, который был временно починен при помощи доски, оторванной от водяной мельницы на британском берегу. Французские санитарные повозки ждали у брода, чтобы отвезти раненых к хирургам. Повозки были специально приспособлены для перевозки раненых — они были снабжены рессорами не хуже, чем у дорогих городских колясок. Британская армия предпочла использовать телеги с фермы, на которых раненых трясло немилосердно.
Французский майор сидел, попивая вино, и играл в шахматы с капитаном зеленых курток в саду таверны. Возле таверны рабочая партия грузила запряженный волом фургон мертвецами, которых отвезут к горному хребту и похоронят в общей могиле. Шахматисты нахмурились, когда раздался взрыв хриплого смеха, и британский капитан, раздраженный тем, что смех не утихал, подошел к ворота и потребовал от сержанта объяснений.
— Это все Мэлори, сэр, — сказал сержант, указывая на смущенного британского стрелка, который оказался в центре насмешек французов и британцев. — Дурачок заснул, сэр, и лягушатники погрузили его вместе с покойниками.
Французский майор взял ладью англичанина и заметил, что он когда-то почти похоронил живого человека.
— Мы уже бросали землю в его могилу, когда он чихнул. Это было в Италии. Теперь он сержант…
Капитан стрелков, похоже, проигрывал партию, но он не мог позволить, чтобы его превзошли в рассказывании историй.
— Я знавал двух человек, которые остались живы после того, как их повесили, — сказал он. — Их сняли с эшафота слишком быстро, и их тела продали хирургам. Говорят, доктора платят пять гиней труп — на них они демонстрируют свои проклятые методы студентам. Мне говорили, что мертвецы оживают куда чаще, чем можно подумать. Всегда идет тайная возня возле виселицы — семья повешенного пытается забрать тело прежде, чем доктора доберутся до него, и рядом может не оказаться никого из властей, чтобы удостовериться, что злодей должным образом помер, прежде чем его утащат. — Он передвинул слона. — Я полагаю, что власти к тому же подкупают.
— Гильотина не делает таких ошибок, — сказал майор и двинул пешку. — Смерть по науке. Очень быстрая и бесспорная. Я уверен, что вам — мат.
— Черт меня побери, — ответил англичанин. — Так оно и есть.
Французский майор убрал шахматы. Пешки представляли собой мушкетные пули — половина выбелена известью, половина оставлена как есть, фигуры вырезаны из дерева, а вместо доски — расчерченный квадратами кусок холста, в который он тщательно заворачивал шахматные фигурки.
— Кажется, нам подарили наши жизни еще на один день, — сказал он, глядя на солнце, которое уже прошло меридиан. — Возможно, мы будем драться завтра?
С горного хребта британцы наблюдали, как французские войска совершают переход юг. Было ясно, что Массена будет теперь пытаться обойти британский правый фланг, и поэтому Веллингтон приказал, чтобы 7-я дивизия развернулась на юг и таким образом укрепила главные силы испанских партизан, которые блокировали дороги: французы должны были передвинуть и артиллерию как часть их обходного маневра. Армия Веллингтона была теперь разбита на две части: большая на плато позади Фуэнтес-де-Оньоро блокировала подход к Алмейде, в то время как меньшая часть была в двух с половиной милях к югу возле дороги, по которой британцам придется отступать, если они будут побеждены.
Массена, приставив к глазу подзорную трубу, наблюдал, как британская дивизия перемещается к югу. Он ожидал, что дивизия остановится прежде, чем минует защищаемый артиллерией участок плато, но войска продолжали и продолжали шагать.
— Он промахнулся, — сказал Массена адъютанту, когда 7-я дивизия наконец вышла за пределы дальности стрельбы сильной британской артиллерии. Массена сложил подзорную трубу. — Господин Веллингтон сделал большую промашку, — сказал он.
Андре Массена начинал военную карьеру как рядовой в армии Людовика XVI, а теперь он был маршал Франции, герцог Риволи и принц Эсслингский. Подчиненные называли его «Ваше Величество» — а ведь когда-то он был полуголодным крысенышем в порту маленьком городе Ницца. Когда-то у него было два глаза, но император попал ему прямо в глаз — несчастный случай на охоте. Наполеон никогда не признал бы своей вины, но ведь и маршал Массена никогда не мечтал обвинить своего любимого Императора в потере глаза, потому что и своим королевским статусом, и высоким военным званием он был обязан Наполеону, который разглядел навыки солдата в портовой крысе. Эти навыки принесли Андре Массена известность в Империи и страх вне ее. Он растоптал Италию, одерживая победу за победой, он разбил русских на границах Швейцарии и вцепился в глотку Австрии при Маренго. Маршал Андре Массена, герцог Риволи и принц Эсслингский не был душкой-военным, но, видит Бог, он знал толк в сражениях, вот почему в пятьдесят два года именно его послали, чтобы справиться с бедствиями, постигшими армии императора в Испании и Португалии.
Теперь портовая крыса, превратившаяся в принца, недоверчиво наблюдала, как промежуток между двумя частями британской армии делается все шире и шире. В течение нескольких секунд маршал даже играл с идеей, что, возможно, четыре или пять тысяч пехотинцев в красных мундирах, марширующих на юг, были ирландскими полками, которые, как обещал майор Дюко, взбунтовались перед сражением, но Массена никогда всерьез не рассчитывал на военную хитрость Дюко, к тому же эти девять батальонов шли под своими знаменами, а значит, вряд они были бунтовщиками. Вместо этого чудесным образом эти британцы предлагались ему в качестве жертвы — изолированные на южной равнине, они не смогут рассчитывать на чью-то помощь. Массена наблюдал, как полки противника наконец остановились возле деревни далеко на юге. Согласно его карте, деревня называлась Нав де Хавьер и она отстояла почти на пять миль от Фуэнтес-де-Оньоро.
— Веллингтон хочет обмануть нас? — спросил Массена адъютанта.
Адъютант был столь же недоверчив, как и его начальник.
— Возможно, он полагает, что может разбить нас, не соблюдая правил? — предположил он.
— Тогда утром мы преподадим ему правила ведения войны. Я ждал большего от этого англичанина! Завтра ночью, Жан, его шлюхи станут нашими. У Веллингтона есть шлюхи?
— Я не знаю, Ваше Величество.
— Тогда узнайте. И удостоверьтесь, что я получу право выбора самой лучшей из них, прежде чем какой-нибудь грязный гренадер трахнет ее, вы слышите меня?
— Да, Ваше Величество, — сказал Адъютант. Страсть его начальника к женщинам была настолько же утомительна, насколько его страсть к победам была вдохновляющей, и завтра, похоже, обе страсти будут удовлетворены.
К полудню стало ясно, что французы не будут наступать в этот день. Пикеты были удвоены, и каждый батальон держал по крайней мере три роты под ружьем, но другие роты были освобождены и могли заниматься повседневными делами. Коров, которые паслись на плато, забивали к ужину, из Вилар Формозо привезли хлеб, и ром был роздан.
Капитан Донахью испросил и получил разрешение Тарранта взять взвод солдат, чтобы присутствовать на похоронах лорда Кили, которые имели место в четырех милях позади Фуэнтес-де-Оньоро. Хоган также настоял, чтобы Шарп пришел, и Харпер захотел пойти с ним. Шарп чувствовал себя неловко в компании Хогана, тем более что ирландец, казалось, легкомысленно относился к угрозе следственной комиссии.
— Я пригласил Рансимена, — сказал Хоган Шарпу, когда они шли по пыльной дороге к западу от Вилар Формозо, — но он ни за что не хотел идти. Бедняга.
— Плохо ему, наверное? — спросил Шарп.
— Убит горем, — ответил Хоган равнодушно. — Продолжает утверждать, что не допустил никакой ошибки. Он, кажется, не понимает, что не в нем дело.
— А оно не в нем, не так ли? Дело в том, что вам надо осчастливить проклятого Вальверде.
Хоган покачал головой.
— Я предпочел бы похоронить Вальверде, и предпочтительно живьем, но чего я действительно хочу — это чтобы Веллингтон стал Generalisimo.
— И вы пожертвуете мной ради этого?
— Конечно! Любой солдат знает, что придется потерять несколько отличных вояк, если ты хочешь выиграть большой приз. Кроме того, какое имеет значение, если вы действительно потеряете свою комиссию? Вы просто присоединитесь к Терезе и станете знаменитым партизаном: El Fusilero! — Хоган улыбнулся бодро, затем обернулся к Харперу. — Сержант? Вы сделаете мне большое одолжение, если дадите поговорить с глазу на глаз с капитаном Шарпом.
Харпер послушно ушел вперед — он попытался подслушать беседу двух офицеров, но Хоган говорил очень тихо, а удивленные восклицания Шарпа не давали Харперу никакой подсказки. И при этом у него не было ни единого шанса спросить Шарпа, прежде чем три британских офицера повернули за угол, чтобы увидеть слуг лорда Кили и двадцать солдат капитана Донахью, стоящих неловко около могилы, которая была недавно вырыта в саду рядом с кладбищем. Отец Сарсфилд заплатил деревенским могильщикам, чтобы вырыть могилу только в футе от церковной ограды: хотя законы церкви требовали, чтобы грехи лорда Кили были похоронены вместе с ним подальше от освященной земли, Сарсфилд, однако, поместил его тело почти на территории кладбища, чтобы в Судный День душа грешного ирландца не была совершенно лишена христианской компании. Тело было зашито в грязно-белый холщовый саван. Четверо солдат Real Compania Irlandesa опустили труп в глубокую могилу, Хоган, Шарп и Харпер сняли шапки, когда отец Сарсфилд помолился на латыни, а потом повторил молитву на английском языке для двадцати гвардейцев. Лорд Кили, сказал священник, пострадал от греха гордыни, и эта гордыня не дала ему пережить поражение. Все ирландцы, сказал Сарсфилд, должны учиться примиряться с поражениями, потому что те ниспосланы им свыше — это так же ясно, как то, что искры от костра к небу. Воистину, продолжал он, надлежащий ответ на поражение не в том, чтобы оставить надежду и отвергнуть подаренную Богом жизнь, но продолжать надеяться с прежним пылом.
— У нас нет дома, у вас и у меня, — сказал он мрачным гвардейцам, — но однажды мы все унаследуем свой земной дом, и если он не будет дан нам, тогда он пребудет нашим детям или детям наших детей. — Священник замолчал, глядя вниз на могилу. — И при этом вас не должно смущать, что его Светлость совершил самоубийство, — наконец продолжил он. — Самоубийство — грех, но иногда жизнь настолько невыносима, что мы должны рискнуть стать грешниками, но не смиряться с ужасом. Вольф Тон сделал этот выбор тринадцать лет назад. — Упоминание об ирландском мятежнике-патриоте вызвало два-три удивленных взгляда гвардейцев, обращенных на Шарпа, после чего они снова уставились на священнику, который продолжал мягким, убедительным голосом рассказывать, как Вольф Тон, будучи заключенным в британскую темницу, вместо того, чтобы стоять под виселицей врага, разрезал собственное горло перочинным ножом.