Во-вторых, событием, также ставшим вехой моей жизни в Эксетере, стала замена борцовских матов. Я начинал тренироваться на матах, набитых конским волосом. Снаружи мат был покрыт синтетической пленкой: она уменьшала трение тел и предохраняла кожу от специфических «борцовских» ожогов. Польза от такого покрытия была средненькая. С ним происходило то же, что происходит с постельными простынями, — оно растягивалось и провисало. Появлялись складки, которые травмировали лодыжки. К тому же маты из конского волоса плохо поглощали силу удара. По сравнению с ними новые маты показались нам верхом комфорта. Ими оборудовали наш новый зальчик.
Новые маты были гладкими и вообще не имели покрытия. Они так разогревались от тел борцов, что если бы на мат бросили яйцо (примерно с высоты колена), оно бы не разбилось. (Когда кто-нибудь проводил такую проверку и яйцо разбивалось, мы говорили, что мат недостаточно прогрелся.) Тренируйся мы по-прежнему в подвале, на холодном полу поверхность матов быстро бы изменилась до неузнаваемости. Впоследствии пара таких матов лежала в неотапливаемом сарае моей вермонтской «резиденции». В середине зимы они по задубелости не уступали доскам пола.
Большинство наших состязаний проходили в «клетке», но не в тренировочном зале. За деревянной беговой дорожкой находился парапет (тоже деревянный), имевший форму буквы L. Оттуда и с трека за нашими состязаниями могли наблюдать от двухсот до трехсот зрителей. Свои маты мы расстилали на баскетбольном поле (его размеры были меньше стандартных). Скамейки вокруг поля не могли вместить всех желающих, и большинство наших поклонников устраивались на парапете или на треке. Получалось что-то вроде чайной чашки, на дне которой мы и состязались, а зрительская толпа располагалась по ее «ободу».
Место наших соревнований вполне справедливо окрестили «ямой». Запах гари, поднимавшийся с нижней дорожки, напоминал о лете, хотя борьба считается зимним видом спорта. Из-за постоянно открываемой входной двери в «яме» было довольно прохладно. В зальчике мы привыкли тренироваться на теплых матах, а здесь они становились холодными и жесткими. Иногда наши соревнования проводились одновременно с соревнованиями по бегу, и выстрел стартового пистолета отдавался в «яме» гулким эхом. Меня всегда подмывало спросить у борцов из других городов, что они думают о подобной стрельбе.
Мой первый матч в «яме» многому меня научил. В командных соревнованиях старшеклассников борцы-первогодки и даже борцы второго года редко добиваются победы. В Нью-Гэмпшире пятидесятых годов борьба не являлась массовым видом спорта, значительно уступая бейсболу, баскетболу, хоккею и лыжам. Каждый спорт имеет свои алогичные особенности, которые нужно освоить. Сами собой они не проявятся. В борьбе это очень заметно. Захват обеими ногами — отнюдь не синоним ножного захвата в американском футболе. В борцовском поединке ты стремишься не просто сбить противника с ног, а контролировать его. Чтобы опрокинуть противника с помощью его же ног, нужно сделать больше, чем просто опрокинуть его. Вам нужно подсунуть под противника свои бедра, приподнять его над матом и лишь потом опрокидывать. И это только один пример. Достаточно сказать, что борец-первогодок оказывается в невыгодном положении, выступая против опытного соперника, и это не зависит от физической силы и здоровья.
Сейчас я уже точно не помню, какое стечение обстоятельств неблагоприятного свойства (чья-то болезнь, травма или чьи-то семейные неурядицы, а может, все вместе) привело меня на мое первое состязание в «яму». Я довольствовался тренировками с другими первогодками и борцами второго года. В нашем зальчике существовала весовая «лестница». Я занимал на ней не то четвертое, не то пятое место (речь идет о весовой категории до ста тридцати трех фунтов). Но тот, кто находился на первой «ступеньке», не то заболел, не то получил спортивную травму. Идущий за ним, кажется, недобрал веса, а третий вместо соревнований поехал домой, поскольку его родители разводились. Может, дело обстояло не совсем так. Кто теперь помнит? Какими бы ни были причины, но я оказался лучшим кандидатом на состязание в весовой категории до ста тридцати трех фунтов.
Эту неприятную новость мне сообщили в столовой Академии, где я подрабатывал официантом, обслуживая столики преподавателей. Я еще не успел поесть, иначе мне пришлось бы засовывать два пальца в рот и удалять съеденное. Но даже и без еды я на четыре фунта превышал названную весовую категорию. Чтобы скинуть вес, я надел лыжный костюм и почти час бегал по деревянному треку. После бега я отправился в наш зальчик и полчаса прыгал со скакалкой, облачившись в «костюм-парилку» и надев сверху фуфайку с капюшоном. Я добился желаемого результата — теперь мой вес на одну восьмую фунта недотягивал до ста тридцати трех фунтов. В комнате взвешивания я впервые увидел Винсента Буономано — своего противника из школы Маунт-Плезант в Провиденсе, штат Род-Айленд. Он защищал титул чемпиона Новой Англии.
Если бы мой вес был выше ста тридцати трех фунтов, это грозило бы нашей команде весьма ощутимыми неприятностями. Превышение веса приравнивалось к разложению на лопатки и в те дни отнимало у команды пять очков. Тренер Сибрук искренне надеялся, что соперник меня на лопатки не положит. Между тем недобор веса тоже карался, но тремя очками в общекомандном зачете, невзирая на счет в индивидуальных состязаниях борца. Теперь передо мной стояла задача сделать так, чтобы эти три очка стали единственным ущербом, который я нанес нашей команде.
Первые пятнадцать или двадцать секунд поединка эта цель казалась мне достижимой. Но затем Винсент применил захват. Я оказался на спине и, чтобы не быть пригвожденным к мату, остаток раунда провел с выгнутой шеей (у меня была крепкая шея). Позицию во втором раунде выбирал я. По совету тренера Сибрука я выбрал верхнюю. (Тед знал, что внизу я едва бы уцелел.) Однако Буономано тут же меня перевернул, и остаток времени я пытался высвободить спину. Надо признать: очки за это мне засчитали незаслуженно, поскольку противник меня отпустил. Он думал, что будет проще, применив захват, разложить меня на лопатки. Один из таких захватов вдавил меня носом в мат. Винсент сжимал мои руки, и я никак не мог смягчить удар. (Тогда я понял смысл выражения «искры из глаз».)
Поединок прервали, чтобы остановить мое носовое кровотечение. Поскольку кровотечение симулировать невозможно, в этом случае добавленное время не назначалось. При других травмах суммарное добавленное время борца не должно превышать девяноста секунд. Но повторяю: в моем случае время не фиксировалось. Тренер Сибрук подал мне кусок ваты, которым я заткнул ноздри, чтобы унять кровь. Когда голова перестала кружиться, я взглянул на часы: оставалось всего пятнадцать секунд! Я не сомневался, что обязательно продержусь эти секунды, о чем хвастливо заявил Теду.
— Это только второй раунд, — напомнил мне тренер Сибрук.
Я выдержал пятнадцать секунд, но где-то в середине третьего раунда все же оказался на лопатках.
— И оставалось-то меньше минуты, — с горечью сказала мне моя мать.
Самое скверное, когда в «яме» тебя раскладывают на лопатки, — это врезающиеся в память лица зрителей. Если ты побеждаешь, они горланят. А если тебя пригвоздили к мату, зрители затихают. Их лица становятся какими-то странно-равнодушными, словно все они уже поспешили отгородиться от твоего поражения.
Второго такого позора в «яме» я не переживал. Я уже говорил, что проиграл два поединка, однако второй проигрыш был вызван объективной причиной: я сломал руку. Мне понадобилось сплюнуть, и тренер подставил мусорное ведро. Я увидел на дне окровавленное полотенце, апельсиновые корки и тут же потерял сознание. Кроме того досадного случая и первого поражения, которое я потерпел от Винсента Буономано из школы Маунт-Плезант, я вспоминаю «яму» как место своих побед. Здесь я боролся с чемпионом Новой Англии Энтони Пьеранунци и свел поединок к ничьей: 1:1. В поединках турнира Новой Англии мне с этим парнем не везло: я проигрывал ему два года подряд. Два следующих сезона я выигрывал, однако чемпионом Новой Англии так и не стал.
Годы моей учебы в Эксетере были последними годами, когда победитель этого турнира становился чемпионом всей Новой Англии. В тысяча девятьсот шестьдесят первом году команды государственных и частных школ в последний раз сошлись на общем турнире. Такие турниры устраивались в конце учебного года. В том году я был капитаном команды Эксетера. Впоследствии для государственных и частных школ стали проводиться раздельные турниры. Мне думается, напрасно: борцы из разных школ могли бы многому друг у друга научиться. Однако к шестьдесят первому году межшкольный турнир Новой Англии (тогда он назывался так) слишком разросся.
Помню свою последнюю поездку с командой Эксетера в Ист-Провиденс — родное гнездо моего противника Энтони Пьеранунци. Мы ехали туда на автобусе. Перед выездом (а выезжали мы в шестом часу утра) мы взвесились в нашем спортзале. Все недотягивали до своих весовых категорий (некоторые — совсем немного). Выезжали затемно. Возле Бостона ночная мгла сменилась густым утренним туманом. Небо, снег, деревья, дорога — все было в серых тонах.
Годы моей учебы в Эксетере были последними годами, когда победитель этого турнира становился чемпионом всей Новой Англии. В тысяча девятьсот шестьдесят первом году команды государственных и частных школ в последний раз сошлись на общем турнире. Такие турниры устраивались в конце учебного года. В том году я был капитаном команды Эксетера. Впоследствии для государственных и частных школ стали проводиться раздельные турниры. Мне думается, напрасно: борцы из разных школ могли бы многому друг у друга научиться. Однако к шестьдесят первому году межшкольный турнир Новой Англии (тогда он назывался так) слишком разросся.
Помню свою последнюю поездку с командой Эксетера в Ист-Провиденс — родное гнездо моего противника Энтони Пьеранунци. Мы ехали туда на автобусе. Перед выездом (а выезжали мы в шестом часу утра) мы взвесились в нашем спортзале. Все недотягивали до своих весовых категорий (некоторые — совсем немного). Выезжали затемно. Возле Бостона ночная мгла сменилась густым утренним туманом. Небо, снег, деревья, дорога — все было в серых тонах.
Ларри Палмер (он выступал в весовой категории до ста двадцати одного фунта) беспокоился из-за своего веса. В Эксетере он недотягивал четверть фунта, но в Ист-Провиденсе нас ожидало новое взвешивание, теперь уже официальное. А что, если там другие весы? Конечно, весы везде были одинакового типа, но мало ли что? Я недотягивал полфунта до своей стотридцатитрехфунтовой категории. У меня пересохло во рту, однако я не решался выпить ни глотка воды. Вместо этого я сплевывал в бумажный стаканчик. Ларри делал то же самое.
— Только не ешьте, — предостерегал нас тренер Сибрук. — Не ешьте и не пейте. От поездки в автобусе веса вы не наберете.
Миновав Бостон, мы через некоторое время остановились возле одной из закусочных сети «Ховард Джонсон». Здания я не видел, поскольку не вылезал из автобуса. Некоторые счастливчики могли себе позволить что-нибудь слопать. Остальным хотелось просто размяться и, конечно же, сходить по малой нужде. Я голодал около полутора суток. Я просто не осмеливался нарушить этот сухой пост, поскольку еще и ничего не пил. Следовательно, и выливать мне было нечего. А вот Ларри Палмер не выдержал и съел «роковой ломоть поджаренного хлеба».
Совсем недавно мы с ним вспоминали тот случай.
— Обыкновенный поджаренный хлеб, — говорил Ларри. — Ни масла, ни джема. Я его даже не доел.
— И ничего не пил?
— Ни капли, — уверял меня Ларри.
(С некоторых пор мы с ним встречаемся не менее раза в год. Нынче Ларри Палмер — профессор права в юридическом колледже Корнелл.[4] Один из его сыновей начал осваивать премудрости борьбы.)
Весы в Ист-Провиденсе показали, что Ларри Палмер потяжелел на четверть фунта. Он был нашим вероятным кандидатом на полуфинальные, а может, и на финальные соревнования. Его дисквалификация лишила нашу команду ценных очков, как, впрочем, и мой «недовес». Добавлю, что среди родных стен Пьеранунци боролся жестче и напористее, чем в нашей «яме». Мы провели с ним четыре поединка. Один я выиграл, один свел к ничьей. В остальных двух победил он, причем это были турнирные состязания, имевшие большую значимость. Там же, в Ист-Провиденсе, я вторично познал горечь разложения на лопатки. Первый раз меня уложил в «яме» парень из Род-Айленда. (В тысяча девятьсот шестьдесят первом году команда Эксетера провалила соревнования за чемпионский титул. Возможно, я ошибаюсь, но шестидесятый год был лучшим в спортивной истории Эксетера.)
Ларри Палмер был ошеломлен. Он никак не мог съесть полуфунтовый ломоть поджаренного хлеба!
Тренер Сибрук, как всегда, рассуждал философски:
— Не вини себя. Наверное, ты просто растешь.
Так оно и оказалось. На следующий год Ларри стал капитаном нашей команды и выиграл чемпионат Новой Англии в классе А (весовая категория до ста сорока семи фунтов). За год Ларри набрал целых двадцать шесть фунтов. Добавлю, что он и подрос на шесть дюймов.
Сейчас я понимаю: тот знаменитый ломоть поджаренного хлеба, съеденный Ларри Палмером в закусочной «Ховард Джонсон», никак не мог весить полфунта. Природа сыграла с Ларри злую шутку: Ларри начал расти и тяжелеть как раз во время нашей поездки. После взвешивания мы так ему сочувствовали, что отводили глаза. Возможно, за время поездки в Ист-Провиденс он подрос на пару дюймов. Будь мы повнимательней, мы бы это, наверное, заметили.
Книги, которые я читалВ школах — даже в хороших, вроде Эксетера, — учащихся приобщают к литературе, начиная с сравнительно небольших произведений великих писателей. Во всяком случае, так было со мной. С «Билли Бада, фор-марсового матроса» началось мое знакомство с творчеством Мелвилла. Прочитав эту книгу, я отправился в библиотеку и уже самостоятельно нашел там «Моби Дика». С Диккенсом я познакомился, прочитав «Большие надежды» и «Рождественскую песнь». За ними последовали «Оливер Твист», «Тяжелые времена» и «Повесть о двух городах», после чего (уже вне обязательной программы) я прочитал «Домби и сына», «Холодный дом», «Николаса Никльби», «Дэвида Копперфилда», «Мартина Чезлвита», «Крошку Доррит» и «Посмертные записки Пиквикского клуба». Диккенс вызывал у меня желание читать его снова и снова. Это бросало вызов моей дислексии, причем настолько, что я забывал готовить домашние задания. Обычно мое знакомство с писателем начиналось с коротких произведений. Если они мне нравились, я начинал читать более крупные вещи. Те нравились мне еще больше. Моя любовь к длинным романам оборачивалась нежеланием ходить на занятия.
Джордж Элиот была представлена у нас в программе романом «Сайлес Марнер», однако не этот роман, а «Мидлмарч» мешал мне готовить домашние задания по математике и латинскому языку. Мой отец, хорошо знавший русскую литературу, поступил весьма мудро, начав знакомить меня с творчеством Достоевского с «Игрока». «Братьев Карамазовых» я читал и перечитывал многократно, и всякий раз сюжет захватывал меня целиком. (Добавлю, что отец познакомил меня и с романами Толстого и Тургенева.)
Первым, кто свел меня с современной литературой, был Джордж Беннет. Помимо того, что он возглавлял в Эксетере отделение английского языка и литературы, этот человек был страстным читателем. Он успевал читать все. За десять лет до того, как мои соотечественники-американцы открыли для себя творчество Робертсона Дэвиса, прочитав вышедший в Штатах «Пятый персонаж», Джордж Беннет буквально заставил меня прочитать «Закваску злобы»[5] и «Клубок слабостей».[6] «Истерзанных бурей»[7] — первый роман «Салтертонской трилогии»[8] — я прочел значительно позже. Неудивительно, что чтение романов Дэвиса привело меня к Троллопу[9] (и, несомненно, снова плачевным образом отразилось на выполнении домашних заданий). Дэвиса часто называли канадским Троллопом. Думаю, его можно назвать и канадским Диккенсом.
Через двадцать лет, в тысяча девятьсот восемьдесят первом году, профессор Дэвис написал для «Вашингтон пост» рецензию на мой роман «Отель “Нью-Гэмпшир”». Доброжелательную, с юмором. К тому времени я уже перечитал все романы Дэвиса и даже ездил в Торонто с единственной целью — пообедать с ним. Но незадолго до поездки в одном из борцовских поединков я сломал большой палец на ноге. Палец сильно распух, и на ногу не налезало ничего из обуви, которая у меня была. У моего сына Колина (ему тогда исполнилось шестнадцать) нога была больше моей, но и среди его обуви только борцовские туфли позволяли мне ходить, не прихрамывая. Выбор был невелик: либо встретиться с Робертсоном Дэвисом в борцовских туфлях, либо явиться на обед босиком.
Профессор Дэвис пригласил меня в торонтский «Йорк клаб» на весьма официальный обед. Дэвис держался исключительно вежливо и доброжелательно, но когда он увидел мои борцовские туфли, его взгляд сразу сделался строгим. Нынче моя жена Дженет — литературный агент Дэвиса. Несколько месяцев мы с нею проводим в Торонто, где частенько обедаем вместе с Робом и Брендой Дэвис. Мы говорим о чем угодно, только не об обуви, но я уверен: та встреча оставила в памяти профессора критическую отметину.
Наше с Дженет бракосочетание тоже проходило в Торонто. Колин и Брендан — мои сыновья от первого брака — были моими шаферами, а профессор Дэвис читал из Библии. На церемонию он принес собственную Библию, поскольку сомневался, что у епископа церкви, где мы сочетались браком, имеется экземпляр с правильным переводом. (В наше вероломное время профессор Дэвис является ярым защитником англоязычной Библии короля Якова.)
До этого Колин и Брендан никогда не встречались с Робом. Брендан (ему тогда было семнадцать) глазел по сторонам и пропустил момент, когда профессор Дэвис с его великолепной окладистой седой бородой появился на кафедре. Брендан поднял глаза и увидел большого человека с большой бородой и громовым голосом. Колин, которому тогда исполнилось двадцать два, рассказывал мне, что Брендан оторопел, словно увидел призрака. Однако сам Брендан, не слишком знакомый с церковью, думал иначе. Он не сомневался, что в образе профессора Дэвиса ему явился Бог.