Лучшего места, разумеется, было не найти. Потребуется всего минута, быть может, даже несколько секунд. Действовать надо быстро и наверняка. Ничто нельзя оставлять на волю случая. Нужно не просто столкнуть его, но наклониться и подержать его голову под водой. Мальчишка, наверное, будет сопротивляться, но все кончится быстро. Слишком уж он хилый, чтобы долго бороться. Суэйн снял пиджак и набросил его на плечи, не продевая руки в рукава, — зачем портить дорогую вещь? Край дорожки был в этом месте не земляной, а бетонный. Если нужно, он сможет опуститься на колени, не испачкав брюк в грязи.
— Даррен, — тихо позвал он.
Продолжая прыгать и вопить, мальчик не услышал его. Суэйн набрал побольше воздуха, чтобы крикнуть громче, но в этот миг маленькая фигурка сникла, сложилась пополам, упала, как листок с дерева, и затихла. Первой мыслью Суэйна было, что Даррен дурачится, но, подойдя ближе, он увидел, что мальчик потерял сознание. Он лежал, скрючившись, у самого края воды так, что его тонкая рука, сжатая в кулачок, почти касалась ее. Он был так неподвижен, что его можно было принять за мертвого, но Суэйн знал, что может отличить мертвого от живого. Присев, он пристально вгляделся в застывшее лицо. Мальчишечий влажный рот был приоткрыт, и Суэйн уловил едва заметное дыхание. В тусклом свете веснушки отчетливо проявились на побелевшей коже, как брызги золотой краски, на щеках торчало несколько разрозненных волосков. Что-то с ним не так, подумал Суэйн. Он болен. Мальчишки не падают в обморок безо всякой причины. И тут на него накатило чувство жалости, смешанной с гневом. Бедный маленький ублюдок. Его притащили в суд по делам несовершеннолетних, установили за ним надзор, а сами не могут даже толком присмотреть за ним. И того не заметили, что он болен. Подонки, мать их. Будь прокляты они все скопом.
Однако теперь, когда сделать то, что он задумал, было проще простого — стоило лишь чуть подтолкнуть тело, — почему-то это оказалось вдруг трудно. Он просунул мыс туфли под мальчика и осторожно приподнял его. Тело казалось почти невесомым. Даррен не шелохнулся. Одно движение, подумал Суэйн, один маленький толчок… Если бы он верил в Бога, он бы сказал: «Тебе не следовало так уж все облегчать. Ничто не должно быть легким». В тоннеле стояла мертвая тишина. Он слышал, как влага, конденсируясь, капает с потолка, как тихо плещет о край бетонной плиты вода в канале, слышал тикание своих электронных часов, громкое, как у часового механизма бомбы. В ноздри ударил острый кислый запах воды. Два светлых полумесяца, обозначавших вход и выход из тоннеля, показались вдруг далекими-далекими. Он представил себе, как они сужаются, превращаясь в узкие серпы, и исчезают совсем, оставляя его и едва дышащего мальчика замурованными в черном промозглом небытии.
И тогда он подумал: «Так ли уж необходимо это делать? Бероун заслужил свою смерть, а этот — нет. И он ничего не расскажет. Полиция в любом случае утратила к нему всякий интерес. А когда я заберу пуговицу, будет уже все равно, даже если он что-то и разболтает. Его слово против моего. Без пуговицы что они смогут доказать?» Он скинул пиджак с плеч и, ощутив просунутой в рукав рукой прохладу шелковой подкладки, понял, что это окончательное решение. Мальчику будет позволено жить. На миг его посетило новое ощущение власти, которое показалось еще более сладким и пьянящим, нежели то, какое он испытал, глядя на мертвое тело Бероуна. Значит, вот оно каково — сознавать себя Богом. Он властен забирать жизнь и даровать ее. И на сей раз решил быть милосердным. Он жаловал мальчику величайший дар, какой был в его власти, а мальчик даже не будет знать, что это он подарил ему жизнь. Но он все расскажет Барби. Когда-нибудь, когда это уже не будет опасно, он расскажет ей о том, как взял жизнь и как милостиво даровал ее. Он оттащил мальчика подальше от воды и услышал, как тот застонал. Дрогнули ресницы. Словно боясь встретиться с ним взглядом, Суэйн вскочил на ноги и почти побежал к выходу из тоннеля, отчаянно стараясь достичь светлого полумесяца раньше, чем тьма сомкнётся над ним навечно.
6
Дверь им открыла Сара Бероун. Не говоря ни слова, она повела их через вестибюль в библиотеку-столовую. Леди Урсула сидела за обеденным столом, на котором тремя аккуратными стопками были сложены письма и документы. Листы почтовой бумаги были окаймлены черной рамкой — видимо, она пошарила в дальних ящиках, чтобы найти траурную бумагу, которая считалась модной в ее юности. Когда Дэлглиш вошел, она подняла голову, кивнула ему и тут же с помощью серебряного ножа для разрезания бумаги вскрыла очередной конверт — он услышал тихий хруст. Сара Бероун прошла к окну и, ссутулившись, стала смотреть на площадь. За промытыми дождем оконными стеклами виднелись обвисшие от влаги кроны платанов; мертвые листья, истрепанные ветром, висели среди других, еще зеленых, как коричневые пыльные тряпки. Было очень тихо. Даже гул машин с соседней улицы доносился приглушенно, как волны выдохшегося прибоя, набегающие на берег где-то в отдалении. Но в самой комнате тяжесть дня еще висела в воздухе, и рассеянная головная боль в лобовой пазухе, мучившая Дэлглиша с утра, моментально усилилась и острой колющей иглой сосредоточилась где-то в глубине за правым надбровьем.
Он никогда не ощущал в этом доме атмосферы покоя и непринужденности, но сейчас воздух просто-таки дрожал от напряжения. Только Барбара Бероун казалась невосприимчива к нему. Она тоже сидела за столом и красила ногти; маленькие блестящие флакончики и ватные шарики были расставлены и разложены перед ней на подносе. Когда он вошел, кисточка лишь на миг замерла в воздухе.
Не оборачиваясь, Сара Бероун произнесла:
— Моя бабушка озабочена — помимо всего прочего — организацией поминальной службы. Полагаю, коммандер, вы едва ли можете дать совет, что будет уместнее: «Подвизайся добрым подвигом» или «О, Господь, повелитель рода людского»?
Дэлглиш подошел к леди Урсуле и протянул ей на ладони пуговицу.
— Леди Урсула, вам доводилось видеть такие пуговицы? — спросил он.
Она кивком показала, чтобы он подошел ближе, на секунду склонила голову над его ладонью, словно хотела понюхать пуговицу, и безразлично сказала:
— Насколько помню, нет. Похоже, она от мужского пиджака, весьма дорогого. Больше ничем помочь не могу.
— А вы, мисс Бероун?
Сара отошла от окна, мельком взглянула на пуговицу и сказала:
— Нет, это не моя.
— Я не об этом спрашивал. Я хотел знать, видели ли вы эту пуговицу или похожие на нее.
— Если и видела, то не могу припомнить. Я не большая любительница одежды и всяких безделушек. Почему бы вам не спросить мою мачеху?
Барбара Бероун, держа левую руку на весу, осторожно дула на ногти. Ненакрашенным оставался только ноготь большого пальца. Рядом с четырьмя другими, розовыми, ноготками он казался мертвым уродцем. Когда Дэлглиш подошел к ней, она взяла кисточку и принялась аккуратно наносить лак. Покончив с этим, взглянула на пуговицу, быстро отвернулась и сказала:
— Она не с моей одежды. Не думаю, что и с одежды Пола. Я ее прежде не видела. А это важно?
Он понял, что она лжет, но скорее всего не из страха или чувства опасности. Просто для нее в ситуации неясности ложь была самым легким выходом, даже самым естественным, — способом потянуть время, отгородиться от неприятного, отсрочить беду. Повернувшись к леди Урсуле, Дэлглиш сказал:
— Я хотел бы поговорить также с мисс Мэтлок, это возможно?
Сара Бероун подошла к камину и дернула шнур звонка. Когда вошла мисс Мэтлок, все три женщины семейства Бероун одновременно повернули головы в ее сторону. Она же посмотрела лишь на леди Урсулу, потом прошагала к Дэлглишу, прямо, как солдат в строю.
— Мисс Мэтлок, я задам вам вопрос, — сказал он. — Не торопитесь с ответом. Прежде подумайте, а потом скажите мне правду.
Она смотрела на него неотрывно. Это был взгляд непокорного ребенка, упрямого и злобного. Дэлглиш уж и не помнил, когда ему доводилось видеть столько ненависти во взгляде. Он снова вынул руку из кармана и на ладони протянул серебряную пуговицу.
— Вы когда-нибудь видели эту или такую же пуговицу?
Он знал, что Массингем, так же как он сам, пристально наблюдает за выражением ее лица. Произнести ложь было легко — всего одно короткое словечко. Изобразить правду — куда труднее. Она могла проконтролировать голос, могла прямо и решительно смотреть ему в глаза, но что-то в ней уже надломилось. От него не укрылся мгновенный проблеск узнавания, едва заметный испуг, тень, пробежавшая по лицу, — сдержать все это было не в ее власти. Поскольку она медлила, он сказал:
— Подойдите ближе, посмотрите внимательно. Это весьма приметная пуговица: скорее всего она оторвалась от мужского пиджака. Но на обычные пиджаки такие не пришивают. Когда вы в последний раз видели такую?
— Подойдите ближе, посмотрите внимательно. Это весьма приметная пуговица: скорее всего она оторвалась от мужского пиджака. Но на обычные пиджаки такие не пришивают. Когда вы в последний раз видели такую?
Однако теперь ее мозг заработал — Дэлглиш почти видел, как это происходит.
— Я не помню, — сказала она.
— Вы хотите сказать, что не помните, видели ли вообще такую пуговицу, или не помните, когда именно видели ее в последний раз?
— Вы меня путаете. — Она повернулась к леди Урсуле, и та сказала:
— Если вы хотите отвечать на этот вопрос в присутствии адвоката, Мэтти, это можно устроить. Я позвоню мистеру Фарреллу.
— Мне не нужен адвокат. Зачем он мне? А если бы и был нужен, я бы не выбрала Энтони Фаррелла. Он смотрит на меня так, словно я грязная.
— Тогда я советую вам ответить на вопрос коммандера Дэлглиша. Вопрос, на мой взгляд, вовсе не трудный.
— Я видела нечто подобное, — сказала мисс Мэтлок. — Но не помню где. Таких пуговиц сотни.
— Попытайтесь вспомнить. Вам кажется, что вы видели нечто подобное. Где? В этом доме?
Массингем, старательно не глядя на Дэлглиша, ждал своего часа. В его голосе были тщательно уравновешены жестокость, презрение и насмешка.
— Вы его любовница, мисс Мэтлок? — спросил он. — Поэтому вы его покрываете? Вы ведь его покрываете, я прав? Так вот как он вам платил — час в вашей постели, быстренько, между ванной и ужином? Недорого же обошлось алиби убийце.
Лучше Массингема этого никто сделать не мог. Каждое его слово было хорошо рассчитанным оскорблением. «Боже мой, — подумал Дэлглиш, — почему я всегда позволяю ему делать за меня грязную работу?»
Лицо женщины вспыхнуло.
Леди Урсула рассмеялась.
— Да уж, коммандер, предположение не только оскорбительное, но и смешное. Даже гротескное.
Ивлин Мэтлок всем корпусом развернулась к ней и, сцепив руки, дрожа от возмущения, выпалила:
— Почему смешное? Почему гротескное? Вам невмоготу поверить в это, да? У вас в свое время было предостаточно любовников, это всем известно. Вы этим славились. Теперь вы старая, калечная и уродливая, никому не нужны, ни мужчине, ни женщине, и вам невыносимо думать, что кто-то может хотеть меня. Да, он был и продолжает быть моим любовником. Он любит меня. Мы любим друг друга. Он заботится обо мне. Ему хорошо известно, каково мне жить в этом доме. Я устаю, я перегружена работой, и я вас всех ненавижу. Вы ведь это знаете, что, не правда? Вы думали, что я вам благодарна. Благодарна за то, что мне позволено мыть вас, как ребенка, благодарна за то, что могу прислуживать праздной женщине, которой лень даже белье свое с пола поднять, благодарна за самую плохую комнату в этом доме, за крышу над головой, за домашний очаг, за постель, за каждый следующий обед. Это место не дом, это музей. Он мертвый. Он мертв уже много лет. А вы не способны думать ни о ком, кроме себя. Сделай это, Мэтти, принеси то, Мэтти, Мэтти, налей мне ванну, Мэтти, Мэтти… У меня есть имя. Он называет меня Ивлин. Ивлин — вот мое имя. Я вам не собака и не кошка, я не домашнее животное. — Она повернулась к Барбаре Бероун: — А вы? Я могла бы кое-что рассказать полиции об этом вашем кузене. Вы планировали заполучить сэра Пола еще тогда, когда ваш муж не был похоронен и еще была жива жена сэра Пола. Вы с ним не спали. О нет, вы слишком хитры для этого. А вы, его дочь? Было ли вам до него дело? Или до этого вашего любовника? Вы его просто использовали, чтобы насолить отцу. Никто из вас не знает, что значит любить, заботиться. — Она снова повернулась к леди Урсуле: — А теперь о папе. Предполагалось, что я должна быть по гроб жизни признательна вашему сыну за то, что он сделал. А что он такого сделал? Не смог избавить папу от тюрьмы. А тюрьма была для него пыткой. Он страдал клаустрофобией. Он не мог этого вынести. Его замучили до смерти. И кому из вас было до этого дело? Сэр Пол думал, что достаточно дать мне работу и дом — вернее, то, что вы называете домом. Он считал, что платит за свою ошибку. Он за нее не расплатился. Это я платила за все.
— Я не знала, что вы так себя здесь чувствуете, — сказала леди Урсула. — А надо было знать. Виню себя за это.
— О нет, вы себя не вините. Это лишь слова. Вы никогда себя не винили. Никогда. И ни за что. Да, я спала с ним. И буду спать. Вы мне не запретите. Это не ваше дело. Мое тело и моя душа вам не принадлежат, это вы только так думаете. Он любит меня, и я люблю его.
— Не будьте смешной, — осадила ее леди Урсула. — Он вас использовал. Чтобы иметь возможность бесплатно поесть, принять горячую ванну, чтобы кто-то стирал и гладил его одежду. А в конце концов он использовал вас для того, чтобы вы обеспечили ему алиби на момент убийства.
Барбара Бероун закончила маникюр и, с детским самодовольством обозрев плоды своего труда, сказала:
— А я знала, что Дикко спит с ней, он мне говорил. Разумеется, он не убивал Пола, это глупость. В тот момент он именно этим и занимался — лежал с ней в постели Пола.
Ивлин Мэтлок резко развернулась к ней и крикнула:
— Ложь! Он не мог вам рассказать! Он не должен был рассказывать.
— Тем не менее рассказал. Он думал, что меня это позабавит. Ему это казалось смешным. — Барбара Бероун посмотрела на леди Урсулу заговорщическим взглядом, словно приглашая ее разделить семейную шутку, и продолжила высоким детским голоском: — Я спросила его, как он может к ней прикасаться, а он ответил, что может спать с любой женщиной, нужно только закрыть глаза и представить себе, что ты с другой. Еще сказал, что думает в этот момент о горячей ванне и бесплатной кормежке, а вовсе не о сексе. К тому же он считал, что у нее неплохая фигура, и говорил, что ему это даже в какой-то степени приятно, надо только свет выключать. Вот чего он терпеть не мог, так это слезливо-сентиментальных разговоров и совместных ужинов.
Ивлин Мэтлок медленно опустилась на стул у стены, закрыла лицо руками, потом подняла голову, посмотрела на Дэлглиша и сказала так тихо, что ему пришлось склониться к ней, чтобы расслышать:
— Он уходил тем вечером, но сказал мне, что хочет просто поговорить с сэром Полом, выяснить, что будет с леди Бероун, и что они были мертвы, когда он туда пришел. Дверь была открыта, и они лежали мертвые. Оба. Он любил меня. Доверял мне. О Боже, лучше бы он и меня убил!
Вдруг она начала плакать — некрасивые, похожие на позывы к рвоте рыдания, казалось, разрывали ей грудь и переходили в воющее крещендо смертельной муки. Сара Бероун быстро подошла к ней и неловко прижала к себе ее голову.
— Эти звуки невыносимы, — сказала леди Урсула. — Отведи ее к ней в комнату.
Приняв полурасслышанные слова за угрозу, Ивлин Мэтлок попыталась взять себя в руки. Сара посмотрела на Дэлглиша и сказала:
— Но он, разумеется, не мог этого сделать. У него не хватило бы времени убить двух человек и еще вымыться после этого. Разве только если он ездил туда на машине или на велосипеде. Сесть в такси он бы не рискнул. Но если бы он взял велосипед, Холлиуэлл увидел бы или по крайней мере услышал.
— Холлиуэлла в тот момент не было дома, — спокойно произнесла леди Урсула. Она подняла трубку, набрала номер и сказала: — Холлиуэлл, не могли бы вы прийти сюда прямо сейчас?
Все молчали. Были слышны лишь сдавленные всхлипы мисс Мэтлок. Леди Урсула смотрела на нее хладнокровно оценивающим взглядом, безо всякого сочувствия, даже без интереса, подумалось Дэлглишу.
Потом они услышали шаги в вестибюле, и коренастая фигура Холлиуэлла возникла в дверном проеме. На нем были джинсы и рубашка с короткими рукавами, расстегнутая на шее, он был абсолютно спокоен, взгляд черных глаз быстро скользнул с полицейских на трех женщин, потом на сгорбившуюся, всхлипывающую фигуру, которую обнимала за плечи Сара Бероун. Закрыв дверь, он невозмутимо посмотрел на леди Урсулу — безо всякой почтительности, расслабленно, устало. Ростом он был ниже двух других находившихся в комнате мужчин, но в своей спокойной самоуверенности как будто сразу занял доминирующую позицию.
— Холлиуэлл возил меня в церковь Святого Матфея в тот вечер, когда умер мой сын. Расскажите коммандеру, как было дело, Холлиуэлл.
— Все, миледи?
— Разумеется.
— Леди Урсула позвонила мне в десять минут шестого и попросила приготовить машину. Она сказала, что сама спустится в гараж и мы как можно тише выедем через задние ворота. Уже сидя в машине, она велела ехать в Паддингтон, к церкви Святого Матфея. Мне было необходимо свериться с картой, что я и сделал.
Значит, они уехали примерно за час до появления Доминика Суэйна, отметил Дэлглиш. Квартира над гаражом была пуста. Суэйн, видимо, решил, что Холлиуэлл уже отбыл на выходные.
— Когда мы подъехали к церкви, — продолжал тем временем Холлиуэлл, — леди Урсула попросила меня припарковать машину у южного входа, сзади. Ее светлость позвонила, сэр Пол открыл ей, и они вошли внутрь. Спустя приблизительно полчаса она вернулась и попросила меня присоединиться к ним. Это было около семи часов. Сэр Пол находился в церкви с еще одним человеком, бродягой. На столе лежал лист бумаги, на котором от руки было написано строк восемь. Сэр Пол сказал, что собирается подписать их, и хотел, чтобы я заверил его подпись. Потом он расписался, а я поставил свое имя ниже. То же самое сделал бродяга.