— Ну, диктуйте.
Она назвала номер и с громко бьющимся сердцем наблюдала, как он его набирает. На другом конце провода ответили, должно быть, сразу же, потому что меньше чем через четыре секунды он протянул трубку. Она подошла, взяла ее и начала говорить громко и очень быстро, чтобы не позволить Алану ничего спросить:
— Алан? Это Кейт. Сегодняшний вечер отменяется. Послушай, я устала, у меня был чудовищный день, и мне до чертиков надоело готовить тебе каждый раз, когда мы встречаемся. Не звони мне сегодня, просто, если захочешь, приходи завтра. Может, для разнообразия ты меня куда-нибудь пригласишь? И еще, Алан, ради Бога, не забудь принести мне ту книгу, которую обещал. Шекспира, «Тщетные усилия любви». До завтра. Помни о Шекспире. — Она швырнула трубку на рычаг, поняла, что все это время не дышала, и наконец тихо выдохнула, стараясь, чтобы он не заметил этого вздоха облегчения. Интересно, прозвучала ли ее речь хоть отдаленно правдоподобно? Ей самой она казалась явно фальшивой. Смогла ли она его обмануть? Но в конце концов, он же не знал ни Алана, ни ее. Может, между ними принято так разговаривать.
— Все в порядке. Он не придет.
— Да уж, так будет лучше для него самого.
Он молча показал, чтобы она возвращалась на кухню, и там снова занял позицию рядом с бабушкой, приставив к ее голове пистолет.
— Надеюсь, у вас есть вино?
— Вам это наверняка уже известно. Вы ведь обследовали мой бар.
— Да, обследовал. Будем пить божоле. А виски и полдюжины бутылок кларета возьмем с собой. Чувствую, мне понадобиться выпить, прежде чем я пересеку Канал.
Интересно, насколько он опытный моряк? — подумала Кейт. И что за яхта этот «Мейфлауэр»? Стивен Лампарт рассказывал о ней, но она не могла вспомнить, что именно. И как он может быть уверен, что она заправлена топливом и готова к плаванию? Или он уже перешагнул границы своего сомнительного здравомыслия и находится в плену фантазий, в которых даже ветер всегда дует ему в паруса?
— Ну, вы собираетесь начинать? У нас не так много времени.
Кейт знала, что все ее движения должны быть медленными, обдуманными, спокойными, — любая неосторожность может оказаться роковой.
— Сейчас я достану сковороду со шкафа, — предупредила она. — Потом мне понадобится рубленое мясо и печенка из холодильника, тюбик томатной пасты и приправы из правого шкафа. Хорошо?
— Мне не нужен урок кулинарии. И помните: никаких ножей.
Начав приготовления, она размышляла об Алане. Что он сейчас делает? Что думает? Наверное, с минуту постоял неподвижно, соображая, что случилось, потом решил, что она пьяна, впала в истерику или сошла с ума, и вернулся к своим книгам. Нет, не может быть! Он знает, что ничего подобного с ней случиться не могло, а если бы она и сошла с ума, то вела бы себя совсем иначе. Но и представить себе, что он тут же начал действовать как надо — звонить в Ярд и требовать коммандера Дэлглиша, — тоже невозможно. Скорее всего он поведет себя как-то необычно, как повела бы себя она, заставь ее каталогизировать его библиотеку. Но упоминание «Тщетных усилий любви» было безошибочным. Он поймет, что она пыталась сообщить ему нечто важное и что она действует под принуждением. Не мог он забыть их разговор о Бероуне — лорде свиты. Читает же он газеты и должен знать, как происходят подобные вещи. Алан не может не понимать, в каком мире мы живем. При нормальных обстоятельствах она никогда бы с ним не говорила в таком тоне. Он достаточно хорошо ее знает, чтобы в этом не сомневаться. Впрочем, знает ли? Они были счастливы в постели более двух лет. Ни в ее теле для него, ни в его для нее не было никаких тайн. Но с каких пор это означает, что люди хорошо знают друг друга?
Стоя спиной к стене и не отводя пистолет от бабушкиной головы, Суэйн пристально следил, как она достает из холодильника упаковку мясного фарша, упаковку печени, готовится выкладывать их на сковороду.
— Вы бывали в Калифорнии? — спросил он.
— Нет.
— Это единственное место, где можно жить. Солнце. Океан. Все сверкает. Люди не серые, не испуганные, не полуживые. Впрочем, вам бы не понравилось. Это место не в вашем вкусе.
— Почему же вы туда не вернетесь?
— Не могу себе позволить.
— Из-за стоимости билета или из-за дороговизны жизни?
— Причина в другом. Отчим платит мне за то, чтобы я держался от него подальше. Если вернусь, потеряю денежное содержание.
— А работу разве найти нельзя?
— О, тогда я могу потерять кое-что еще. Тут замешан Сёра моего приемного папочки.
— Картина? Что вы с ней сделали?
— Догадливая. Как вы узнали? Историю искусств в полицейской школе, кажется, не изучают.
— Что вы с ней сделали?
— Несколько раз проткнул ножом. Мне хотелось испортить что-нибудь, чем он дорожит. В сущности, не так уж он ею и дорожил. Ему была важна ее стоимость. Воткнуть нож в мамочку было бы не так действенно, правда?
— А что с вашей матерью?
— О, она держится за моего отчима. Приходится, потому что деньги — у него. В любом случае дети ее никогда особо не заботили, по крайней мере собственные. Барбара была для нее слишком красива, она ее не любила. Боялась, что отчим ее слишком полюбит.
— А вас?
— Меня они оба знать не желают. И никогда не желали. Никто. Ни отчим, ни тот, что был до него. Но они меня узнают. Узнают!
Выложив фарш на сковороду, Кейт начала помешивать его лопаткой. Стараясь сохранять спокойствие в голосе, словно это был самый обычный ужин, а он — самый обычный гость, она сказала:
— Сюда бы нужен лук.
— Забудьте про лук. А где ваша мать?
— Моя мать умерла, а об отце я никогда ничего не знала. Я незаконнорожденная. — Сообщив ему это, она надеялась вызвать у него хоть какие-то человеческие эмоции — любопытство, жалость, презрение, наконец. Не сострадание, конечно, но даже презрение — уже было бы что-то, какой-никакой человеческий отклик. Если она хочет, чтобы они с бабушкой выжили, ей следует установить с ним хоть какие-то отношения, отличные от страха, ненависти, вражды. Но когда он заговорил, в его голосе не было ничего, кроме равнодушной насмешки:
— Ах, так вы из этих? У них у всех клеймо на плече — ублюдки. Как я не догадался? Я вам кое-что расскажу о своем отце. Когда мне было одиннадцать лет, он заставил меня сделать анализ крови. Пришел врач, воткнул мне в руку иглу. Я не мог смотреть, как моя собственная кровь всасывается в шприц. Меня охватил дикий ужас. Он пытался доказать, что я не его сын.
— Чудовищно поступить так с ребенком, — искренне посочувствовала Кейт.
— А он и был чудовищный человек. Но я ему отомстил. А вы поэтому пошли в полицию — чтобы отомстить всем нам?
— Нет, просто чтобы зарабатывать на жизнь.
— Есть же и другие способы. Вы могли бы стать приличной проституткой. Их очень не хватает.
— Проститутки — тот тип женщин, который вам нравится?
— Нет, тот тип, который мне нравится, не так легко доступен — невинные.
— Как Тереза Нолан?
— Значит, вам и это известно? Я ее не убивал. Она сама покончила с собой.
— Потому что вы заставили ее избавиться от ребенка?
— Ну, едва ли она могла рассчитывать вырастить его, не так ли? И как она могла доказать, что это мой ребенок? Вы ведь — все вы — никогда точно не знаете, кто отец. Если Бероун с ней и не спал, то хотел. Клянусь, хотел. Иначе почему бы он бросил меня тогда в реку? Я мог бы столько для него сделать, помочь ему, если бы он мне позволил. Но он не снисходил даже до того, чтобы говорить со мной. Кем он себя возомнил? Он собирался бросить мою сестру — мою сестру! — ради своей унылой шлюхи или ради своего Бога, какая, к черту, разница? Он собирался продать дом, сделать нас бедными и презираемыми. Он унизил меня в присутствии Дайаны. Что ж, не на того напал.
Голос звучал по-прежнему тихо, но Кейт казалось, что он звенит, заполняя все помещение, заряженный гневом и торжеством.
Его можно сейчас спрашивать о чем угодно, он хочет выговориться. Им всегда это нужно. Почти между прочим, выдавливая на сковороду томатную пасту из тюбика и доставая приправы, она спросила:
— Вы знали, что он будет в ризнице. Он бы не ушел из дома, никому не сказав, где его искать, тем более что умирающий мог послать за ним в любую минуту. Вы велели мисс Мэтлок солгать нам, но она знала, где он будет, и сообщила вам.
— Он дал ей номер телефона. Я догадался, что это телефон церкви, но позвонил в справочную. Номер, который они мне дали, совпал с тем, который оставил он.
— А как вы добрались с Камден-Хилл-сквер до церкви? В такси? На машине?
— На велосипеде, на его велосипеде. Взял ключ от гаража в шкафчике у мисс Мэтлок. Холлиуэлл к тому времени уже отбыл, что бы он там ни плел полиции. Свет у него в окнах не горел, и «ровера» не было. Я не стал брать «гольф» Барби — слишком бросается в глаза. А велосипед ничуть не медленнее, к тому же я мог подождать в тени кустов, пока дорога станет свободной, а потом быстро выехать. И я не стал оставлять его у церкви снаружи, где его могли увидеть. Спросил у Пола, можно ли ввести его внутрь и оставить в проходе. Погода была великолепная, так что насчет грязных следов от шин беспокоиться не стоило. Как видите, я все предусмотрел.
— На велосипеде, на его велосипеде. Взял ключ от гаража в шкафчике у мисс Мэтлок. Холлиуэлл к тому времени уже отбыл, что бы он там ни плел полиции. Свет у него в окнах не горел, и «ровера» не было. Я не стал брать «гольф» Барби — слишком бросается в глаза. А велосипед ничуть не медленнее, к тому же я мог подождать в тени кустов, пока дорога станет свободной, а потом быстро выехать. И я не стал оставлять его у церкви снаружи, где его могли увидеть. Спросил у Пола, можно ли ввести его внутрь и оставить в проходе. Погода была великолепная, так что насчет грязных следов от шин беспокоиться не стоило. Как видите, я все предусмотрел.
— Не все. Вы взяли спички.
— Но я вернул их на место. Спички ничего не доказывают.
— Значит, он впустил вас вместе с велосипедом. Вот это мне кажется странным — то, что он вас впустил.
— Это еще более странно, чем вы думаете. Гораздо более странно. В тот момент я этого не понимал, но теперь понимаю: он знал, что я приду. Он меня ждал.
Кейт содрогнулась от почти суеверного ужаса. Ей хотелось крикнуть: «Но он не мог знать! Это невозможно!» Вместо этого она спросила:
— А Харри Мак? Вам действительно пришлось его убить?
— Разумеется. Ему не повезло, что он туда забрел. Впрочем, бедному придурку так даже лучше. Не жалейте Харри Мака. Я оказал ему любезность.
Повернувшись к нему лицом, Кейт спросила:
— А Дайана Траверс? Ее тоже вы убили?
Он косо усмехнулся и посмотрел куда-то сквозь нее, будто бы вновь переживая тайное удовольствие.
— В этом не было необходимости. Водоросли сделали это за меня. Я просто вошел в воду и наблюдал, как она тонет. Сначала белое пятно рассекало воду, потом пошло ко дну — и ничего не осталось, только жидкая чернота. Я ждал, считая секунды. Вдруг рядом со мной вынырнула рука — только рука, бледная и словно бы отделенная от тела. Вот это было жутко. Вот так. Смотрите — вот так.
Он резко выбросил вперед левую руку со скрюченными пальцами. Кейт заметила натянутые сухожилия под молочно-белой кожей. Она молчала. Медленно расслабив пальцы, он уронил руку и сказал:
— А потом и она исчезла. Я продолжал ждать, отсчитывая секунды, но больше ничего не было, даже ряби на воде.
— И вы поплыли, оставив ее тонуть?
Его глаза не без усилия сосредоточились на ней, и она снова услышала в его голосе заряд ненависти и торжества.
— Она смеялась надо мной. Никто не смеет надо мной смеяться. И никто больше не будет.
— А что вы чувствовали потом, зная, что сделали в ризнице, помня всю эту кровавую бойню?
— Всегда нужна женщина, — не отвечая на ее вопрос, продолжил он, — и у меня под рукой она оказалась. Не такая, какую я бы выбрал сам, но приходится довольствоваться тем, что имеешь. Это тоже было очень предусмотрительно с моей стороны. Я знал, что она никогда не проговорится после того, что между нами было.
— Мисс Мэтлок. Вы использовали ее не раз и по разным поводам.
— Не больше, чем Бероуны. Они считали, что она им безгранично предана. И знаете почему? Потому что они никогда не давали себе труда задаться вопросом, что она должна думать на самом деле. Такая расторопная, такая преданная. Почти член семьи, если не считать того, что она им никогда не являлась. Она их ненавидит. Не осознает этого — пока не осознает по-настоящему, — но она их ненавидит и однажды прозреет. Как я. Эта старая сука леди Урсула… Я видел, что она с трудом сдерживается, чтобы не выдать своего отвращения, когда Ивлин к ней прикасается.
— Ивлин?
— Мэтти. У нее, знаете ли, есть имя. Это они дали ей кличку, как кошке или собаке.
— Если они годами чрезмерно загружали ее работой, почему она не ушла?
— Слишком труслива. Она немного свихнулась, а раз ты побывал в сумасшедшем доме, да еще твой папаша убийца, люди начинают относиться к тебе с подозрением. Они не уверены, что тебе можно доверить их драгоценных отпрысков или позволить хозяйничать на кухне. О, Бероуны использовали ее в хвост и в гриву. Почему только они решили, что ей доставляет удовольствие носиться с этой эгоистичной старухой и обмывать ее обвисшие груди? Господи, не дай мне Бог состариться!
— Вы состаритесь, — пообещала Кейт. — Там, куда вас отправят, о вас будут хорошо заботиться. Здоровое питание, ежедневные упражнения, сон за крепко запертой дверью. Вы доживете до глубокой старости.
Он рассмеялся:
— Но они меня не убьют, правда? Они не могут. И я снова выйду на свободу. Излеченный. Вы удивитесь, как быстро меня вылечат.
— Только не в том случае, если вы убьете офицера полиции.
— Тогда будем надеяться, что мне не придется этого делать. Когда эта штука будет готова? Я хочу поскорее уехать.
— Скоро, — пообещала Кейт. — Уже скоро.
В кухне запахло пряным соусом. Кейт достала банку с макаронами и бросила пригоршню в соус, предварительно поломав. Треск показался неестественно громким. Если Алан позвонил в полицию, подумала она, они должны быть уже здесь, готовятся, наблюдают, прослушивают. Интересно, как они все разыграют? Позвонят и начнут долгий процесс переговоров? Ворвутся внутрь? Наверное, ни то ни другое. Пока не дадут ей знать о своем присутствии, они будут слушать и наблюдать, зная, что рано или поздно он вместе с заложницами выйдет из квартиры. Тогда у них появится наиболее удобный шанс захватить его. Если, конечно, они действительно здесь. Если Алан принял меры.
— Господи, — вдруг сказал он, — какое жалкое место. Неужели вы этого не видите? Вы думаете, оно приличное. Нет, вы считаете, что оно более чем приличное. Вы даже гордитесь им, не так ли? Какой унылый, заурядный, мрачный, консервативный «хороший вкус». Шесть мерзких чашек, висящих на крючочках. Вам ведь больше не нужно, правда? Шесть человек — вполне достаточно. Больше никто не придет, потому что ему не хватит чашки. И в шкафу то же самое. Я заглянул. Я знаю. Всех предметов по шесть штук. Все целенькое. Ни щербинки. Все аккуратно расставлено. Шесть глубоких тарелок, шесть мелких, шесть десертных. Господи, мне достаточно было открыть этот шкаф, чтобы понять, что вы собой представляете. Вам никогда не хотелось прекратить считать посуду и начать жить?
— Если под жизнью вы подразумеваете насилие и хаос, то нет. Этого я достаточно насмотрелась в детстве.
Не отнимая пистолета от головы бабушки, он потянулся левой рукой назад и открыл защелку на дверце шкафа. Потом достал одну за другой мелкие тарелки и поставил их на стол.
— Они выглядят ненастоящими, правда? Кажется, что они не бьются. — Взяв одну тарелку, он грохнул ее о край стола.
Тарелка разломилась точно пополам. Он взял следующую. Кейт спокойно продолжала стряпать, слушая, как бьются одна за другой тарелки. Осколки он аккуратно складывал на столе. Пирамида росла. Каждый удар напоминал пистолетный выстрел. Если полиция действительно здесь, подумала Кейт, если у них есть прослушивающие устройства, они это услышат и постараются идентифицировать звуки. Им тоже может прийти в голову, что здесь стреляют.
— Вам повезло, что снаружи нет легавых. Они бы заинтересовались, что я здесь делаю. Жаль было бы старую суку, если бы они сюда ворвались. Битые тарелки — это не грязь, вот кровь и мозги… Их на столе аккуратно не сложишь.
— Как вам это удалось? — спросила Кейт. — Как вам удалось не насторожить его? Вы ведь должны были войти в комнату полуголым, с бритвой в руке. — Она задала вопрос, чтобы польстить ему, успокоить. Чего она не ожидала, так это его ответа. Он вырвался из него так, как если бы они были любовниками и он наконец получил возможность сделать долгожданное признание:
— Вы ничего не понимаете! Он хотел умереть, чтоб ему сгнить поскорее, хотел! Он практически просил об этом. Он мог попытаться остановить меня, взмолиться, уговорить, затеять драку. Попросить о пощаде. «Нет, пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста!» Все, что я хотел от него услышать, — слово «пожалуйста». Одно-единственное. Смог же священник его произнести. Но Пол Бероун, конечно, нет. Он смотрел на меня с таким презрением. А потом повернулся спиной. Говорю вам, он повернулся ко мне спиной! Когда я вошел, полуобнаженный, с бритвой в руке, мы долго стояли, глядя друг на друга. Он уже знал. Конечно, знал. Но я бы не сделал этого, если бы он не вел себя со мной так, будто я какой-то недочеловек. Я ведь пощадил мальчика. Я умею быть милосердным. Кстати, тот мальчик болен. Если вы выберетесь отсюда живой, сделайте для него что-нибудь, ради Иисуса. Или вам тоже наплевать?
Синие глаза вдруг заблестели. Он плачет, догадалась Кейт. Он действительно плачет. Суэйн плакал безмолвно, ни один мускул не дрогнул на его лице. И у нее похолодела кровь, потому что она поняла: теперь возможно все. Она не испытывала жалости к нему — лишь отстраненное любопытство — и почти не смела дышать, опасаясь, чтобы у него не дрогнула рука, чтобы пистолет, прижатый к бабушкиной голове, не выстрелил. Она видела расширившиеся глаза старушки, остекленевшие так, словно та была уже мертва, ее застывшую от ужаса фигуру. Бабушка боялась даже моргнуть под дулом, больно вдавившимся в беззащитный череп. Но Суэйн взял себя в руки. Издав то ли всхлип, то ли смешок, он сказал: