— Вот только — куда? — словно бы услышал он в голове свой второй, внутренний голос. Как обычно — ехидный и скептический.
И ответить, по сути, было нечего. Получалось, что прикатились бы туда же, но уже без всяких надежд на постороннюю (потустороннюю) помощь. Даже если бы жив остался — что, в Лондон эмигрировать, пирожки с ливером рекламировать, как Горбачёв — пиццу?
Так, значит, что же — капитулировать? Сдаваться на милость победителя? Тогда — какого из двух?
Тут словно звук в телевизоре включился. Президент снова не только видел картинку, но и слышал всё вокруг. И шорох ветра в кронах окружавших площадку деревьев, и общий, обычно не замечаемый звуковой фон обширного пространства, заполненного гуляющими людьми, и, конечно, голоса своих спутников. Они как раз оживлённо обсуждали, местные с гостями, отчего именно здесь был построен Университет в одной реальности и никому не пришло в голову громоздить титаническое сооружение — в другой. Обошлись созданием обширного студенческого городка не только МГУ, но и других ВУЗов рядом с Петровско-Разумовской сельхозакадемией.
Вполне подходящая тема, чтобы отвлечься от мыслей, которые, похоже, всерьёз мучили только Президента. Остальные, достигнув главной на сегодня цели — выжить, в полной мере радовались этому факту, оставив прочие заботы дню грядущему.
Домой вернулись только к полуночи, посетив практически все достопримечательности в центре и окрестностях, куда можно было проехать на автомобилях.
На крыльце дома Секонд откланялся, сказав, что у него есть неотложные дела, но он, как только с ними разделается, тут же и подъедет. Примерно так завтра к обеду. А если задержится — связь, слава богу, работает нормально.
— Только уж ты, пожалуйста, — попросил его Мятлев, — ни на каком уровне о нашем здесь присутствии информацией не делись. Сам понимаешь…
— Разве что с Тархановым, — ответил Вадим, — такие уж у нас отношения. Служебно-приятельские…
Сказал он это таким, вроде бы и шутливым, но по смыслу категорическим тоном, что генерал понял — спорить с флигель-адъютантом бесполезно. Здесь другая страна, с собственными правилами и принципами.
— А у нас ведь ещё работёнка есть, — сказал Фёст Мятлеву, когда они вошли в квартиру, и почти незаметно увлёк его за поворот коридора. — С нашими пленниками пора бы уже подзаняться или на утро оставим?
— Да чего оставлять? — удивился генерал. Взбодрился он достаточно, спать совершенно не хотелось, а беседа с бывшим коллегой может добавить адреналинчика, раз на благосклонность Герты сегодня рассчитывать никак не стоит. Обстановка неподходящая. Никакой приватности.
— Ну, быть по сему. Сейчас наших гостей на ночлег разместим, девчата освободятся — и вперёд.
— А девчата при чём? — удивился Мятлев.
— А они, Лёня, техническое сопровождение нам обеспечат. Мне отчего-то кажется, наш будущий пациент — натура до предела упёртая. Немного с ним пообщался, но, так сказать, вник. Я же совсем никаким краем не заплечных дел мастер. Не сумею быть достаточно убедительным в роли сотрудника «пытошного приказа». Вот девушки нам и помогут…
— Как? — поразился генерал. — Они с ним работать будут?
Голос Мятлева прозвучал так, что Вадим невольно рассмеялся.
— Увы, разочарую. Они тоже ни с дыбой, ни с «испанскими сапогами» близко не знакомы, зато иногда умеют быть чертовски убедительны…
Из глубин квартиры послышался трубный голос Воловича. Он, похоже, пришёл в себя от комбинированной алкогольно-морфиновой анестезии и теперь не то что-то вещал, не то чего-то требовал.
— Я сейчас схожу, своего приятеля до завтра успокою, — тонко улыбнулся Фёст, — он меня в основном раздражает, даже самим фактом своего существования, но иногда оказывается полезен. Я тут завтра-послезавтра хочу на нём несколько опытов поставить. Заодно и девчат предупрежу, пусть лабораторию для допроса с пристрастием готовят, а сначала «высоких гостей» на ночлег устроят.
Фёст за время своего достаточно монотонного двухлетнего «резидентства» на Столешниковом прилично разобрался в оставленном Лихаревым техническом наследии. Надо отметить, что из всех коллег, предшественников и преемников только этот «условный аггрианин» проявлял вкус и способности к изобретательству и рационализаторству, совершенствуя и приспосабливая к местным условиям свою «штатную» аппаратуру и её отдельные элементы. Наверное, представлял собой особую, предназначенную для функционирования в эпоху бурного технического прогресса, модификацию стандартного координатора.
Вадим вместе с Людмилой быстренько наладили необходимое для содержательной беседы с генералом оборудование, благо имелось его у них в распоряжении гораздо больше, чем у Валентина в скудные предвоенные годы. Да и подключать всё, что имелось у них в распоряжении, было совсем необязательно. Двух Шаров и одного блок-универсала вполне хватило, плюс ещё большой монитор с неким подобием принтера, но устроенного совсем по другим принципам. С настоящим принтером этот плоский, формата чуть больше, чем А-4 ящичек, покрытый мягким, шелковистым на ощупь пластиком глубоко-чёрного (может быть, если знатоки физики будут снисходительны — «абсолютно чёрного») цвета, роднило только то, что он мог печатать на бумаге, или любом другом материале сравнимой толщины какие угодно тексты, стилистически оформленные в зависимости от желания оператора. Хоть под современный «вордовский» документ, хоть под записку, исполненную химическим карандашом на обороте затёртой транспортной накладной от 1918 года. Собственноручный автограф Людовика XIV или, допустим, Атиллы (если он, конечно, был грамотный) — тоже можно, причём продукция получалась аутентичная на каком угодно уровне, вплоть до субмолекулярного. Никакая из имеющихся в любой из реальностей криминалистическая лаборатория разоблачить подделку была не в состоянии.
Для Фёста, почти в одиночку исполнявшего добровольно принятые на себя функции Лихарева, Ирины и Сильвии вместе взятых, это устройство было одним из главных. В стране, где почти любое телодвижение необходимо сопровождать предъявлением целого вороха казённых бумаг, подчас простенькая, но грамотно сделанная справка оказывалась полезнее, чем пачка русских или иностранных денег. А какие возможности для шантажа представляются — не передать!
— Теперь, дорогая, — сказал он девушке, когда всё, что нужно, было сделано, — забирай Герту, переоденьтесь поубедительнее и ведите пациента.
— Поубедительнее — это как?
— Ну уж не в бикини, разумеется. Это, конечно, тоже произвело бы психологический эффект, но… Не то, одним словом. Лучше всего военная форма, китель под ремень, короткая юбка, сапоги, а поверх — белый халат. Чтоб было видно, что под ним — погоны. Простенько, со вкусом и создаёт нужное настроение.
Людмила посмотрела на него с сомнением.
— Отчего вдруг?
— Ах, да! Ты же по простоте душевной ничего не слыхала про «убийц в белых халатах», доктора Менгеле и всякое такое прочее. А у здешних людей на эти дела стойкий рефлекс. Если в мундире и халате, да ещё и красавица — считай, полный абзац… Не то НКВД, не то гестапо.
Вяземская покачала головой, по-прежнему поняв далеко не всё, но решила, что расспросит подробнее позже. Выполнить же рекомендацию-пожелание Фёста ей труда не составило. Как и в случае с секретером, всегда набитым имеющей хождение здесь и сейчас валютой, в большой гардеробной комнате можно было при должном старании найти почти всё, по росту, сезону и потребности. Не Замок, конечно, эта операционная база интеллекта полностью лишена (скорее всего), но что-то этакое в ней есть.
Шульгин, к примеру, довольно страшной ночью двадцатого года, в состоянии стрессовом, почти критическом, сумел единственно усилием воли вызвать квартиру, наподобие кабинки лифта, совсем из другого пространства-времени, из шестьдесят шестого года Главной исторической последовательности. Как после оказалось — Лихарев оборудовал здесь своё пристанище семью годами позже, тоже в иной реальности, за какой-то незначительной, чисто индивидуальной развилкой. Так что это по-прежнему остаётся загадкой — как такое могло случиться.
Людмиле достаточно было представить, что они с Гертой просто пришли сюда однажды в парадно-выходной, переоделись для штатского времяпрепровождения, а форму повесили в шкаф на плечики. Там всё и обнаружилось, стоило ей открыть дверцу. Такие вещи пытаться понять и рационально объяснить не следует, а то потом начнёшь задумываться, почему камни с неба падают, если никаких камней на небе нет и быть не может.
Наличие в гардеробной отглаженных и накрахмаленных докторских халатов, даже с вышитыми над нагрудными кармашками инициалами, тем более подразумевалось.
— Слушай, Людк, — сказала Герта, переодеваясь перед зеркалом от пола до потолка, — а на кой мы здесь по магазинам бегаем, время и деньги тратим? Приходи сюда, заказывай и бери. Натуральный индпошив, ты глянь, сидит, как влитая, — она повертела бёдрами, поворачиваясь к венецианскому (наверняка!) стеклу то боком, то задним фасадом. Людмиле вдруг показалось, что отражение в своих движениях чуть запаздывает по сравнению с оригиналом и даже вообще повторяет их не совсем точно.
Нет, это уж полная ерунда. Она скорчила сама себе издевательскую гримасу и — опять та же иллюзия! Чисто шизофрения какая-то.
— Да, наверное, — ответила она, стараясь забыть о случившемся наваждении, — гардероб всё-таки для служебных целей предназначен, вот и реагирует на действительную потребность, а не на бабские капризы. То же, что и с деньгами в кабинете, появляются только те, что сейчас нужны. Какой-то домовой за этим делом присматривает, не иначе.
— Ладно, выйдешь за Фёста замуж, станешь здесь хозяйкой, тогда во всём разберешься, а сейчас побыстрее давай, начальник ждёт…
От слов Герты о возможном замужестве сердце у Людмилы слегка ёкнуло. Понимала, что к этому дело, в общем, и идёт, но всё равно не верилось, что ли. Она до сих пор не представляла, как вообще случится в первый раз «это самое». У Вельяминовой, по её словам, вышло очень легко, просто и естественно, но примерить такую ситуацию на себя не получалось. То, чему учила Дайяна, вообще всё, что она знала об этой стороне жизни, как будто совсем другого касалось, а что вдруг самой придётся каким-то образом дать понять Вадиму, что она, наконец, согласна, представлялось неотчётливо. Вот он вдруг скажет: «Так выйдешь за меня?», или, несколько возвышеннее: «Я прошу тебя стать моей женой», и что дальше? Покраснеть, смущённо кивнуть и полностью отдаться естественному течению дальнейших событий, или всё должно быть как-то по-другому? А если выйдет совсем не так и «любимый мужчина» вообще не сделает ей этого самого «предложения»? Предпочтёт не связываться, точнее — не связывать себя…
Вон у Герты с Мятлевым всё просто и заранее понятно: дела отдельно, эмоции отдельно, и никаких душевных терзаний подруга не испытывает. А она — не может, ей сначала обязательно, чтобы любовь…
Она бросила ещё взгляд на отражения в зеркале, своё и Герты, состроила гримасу, показала себе язык, резко развернулась на каблуках и отправилась за пленником.
Продолжая мысленно накручивать себя, она вошла в ванную, где на коротком поводке сидел бывший генерал. Наручники местного образца гуманнее, чем в мире Фёста, цепочка у них длиннее, они сохраняют больше «свободы личности». И воды из крана попить можно, и по нужде сходить, и поспать на дне ванны, если сидеть надоест.
Видимо, Вадим был прав — форма, начищенные, не по-здешнему поскрипывающие сапоги (секрет сапожника), крахмальный халат в сочетании с чуть взъерошенными платиновыми волосами, ангельским личиком, на котором сверкали раздражением глаза, предназначенные для совсем другого выражения, нервно вздрагивали губы, от которых ждёшь только располагающей улыбки — произвели на задержанного запланированное впечатление. Не зря он после пережитого азарта и куража уже видимой, рукой подать (как Кремлёвские башни или Ленинградские окраины в немецкий полевой бинокль), победы, внезапного, катастрофического проигрыша, плена, восемь часов просидел на цепи, подобно шелудивому псу, да ещё и в темноте, и со всеми физиологическими унижениями. Было время подумать, перебрать все варианты, сто раз вспомнить слова суки Мятлева, опять удержавшегося в стане победителей, насчёт людей, для которых любые УПК, правила и конвенции — не осязаемый чувствами звук.
Судя по тому, как они разделались с отборными бойцами генеральской команды, ехавшими всего лишь, чтобы доходчиво объяснить Президенту нынешний политический расклад — так оно и есть. Погибшие сотрудники для собственного удовольствия убивать никого не собирались, они лишь исполняли приказ: «возможное сопротивление решительно пресечь». А вот их именно убили, быстро, чётко и хладнокровно, не оставив взамен ни одного своего трупа.
А теперь, значит, пришла и его очередь…
— Да вы не нервничайте так, Николай Фёдорович, — удивительно мелодичным голосом, но совершенно циничным тоном сказала красавица в медицинском халате (докторшей она не выглядела совершенно), — если у вас мочевой пузырь полон — опорожнитесь, я даже отвернусь. А то очень неудобно — для вас, конечно, — будет, если за разговором непроизвольно сфинктеры откроются…
Генерал хотел гордо промолчать, но как-то само собой вырвалось жалкое:
— Не надо, обойдусь…
— Смотрите, я предупредила. У меня для вас запасных кальсон нет. Тогда — вперёд и не дёргаться!
Девушка, больше похожая на злую волшебницу из какого-то в детстве виденного мультфильма, отстегнула браслет с запястья. Он ждал, что сделает наоборот — отцепит от трубы и наденет на его или свою руку. Совсем не боится, значит. Наверное, правильно не боится. Боец из него сейчас никакой. Да и бессмысленно всё. Он даже не знает, где находится, а ручка у этой красотки… Генерал лишь на какое-то мгновение ощутил прикосновение тонких девичьих пальцев, совсем чуть-чуть она их сжала, разворачивая лицом к двери, и сразу стало понятно — ничего ей не стоит, усилив нажим, раздавить обе кости, и лучевую, и локтевую.
Но так же не бывает!
«А всё остальное — бывает?» — словно спросил некто со стороны. По-нормальному поехал бы он лучше вчера с утра на свою дачу, не президентскую, вмазал как следует, заставил секретаршу в бассейне и около русалку изображать. Она у него попроще этой девки, конечно, и за тридцатник уже, так зато такое умеет…
И вдруг словно сдвинулось что-то в голове, показалось — ещё одно микроскопическое усилие, и так оно и станет. Будто перед марлевой завесой вместо каменной стены оказался. Шаг один — и всё!
Но тут же каменными глыбами, или даже — могильными плитами навалилось ощущение безальтернативности всего случившегося. Безальтернативности и окончательности. Так иногда случается с попавшими в тюрьму. Вроде до конца готов был человек противостоять року и врагам, умереть даже настроен, но своё доказать, а раз — и нету больше стержня, на котором характер держался. И уже безразлично — понт в камере держать или у параши покорно устроиться. Главное — поскорее бы всё кончилось.
Удивительно, не намёком на предстоящие пытки, а своими дурманящими глазами и коленками, прикрытыми краем синей форменной юбки, проклятая девка чётко обозначила, что для него нормальная жизнь кончилась. «Слезайте, граждане, приехали, конец, Охотный Ряд, Охотный Ряд…»
Когда Вяземская ввела своего подконвойного в комнату рядом с мастерской, раньше наверняка предназначенную для прислуги, потому что окно выходило на задний двор, на крыши флигелей-гаражей, и солнце её никогда не посещало, Мятлев сразу увидел, что с клиентом что-то не то. Он ведь приготовился к поединку характеров и воль с человеком, которого не уважал, но отдавал должное его нахрапистости, бульдожьей цепкости и своеобразному (как покойный генерал Лебедь выражался), но всё же уму.
Сейчас же он видел перед собой жалкого, на глазах впадающего в прострацию очень немолодого человека.
Мятлев с подозрением посмотрел на Вяземскую.
— Ты его никаким зельем не угощала?
Девушка не успела ответить, за неё сказал всё правильно понявший Фёст.
— Она — нет, а я сейчас угощу, — и нагнулся, открывая тумбу старинного письменного стола, ещё в нэповские годы приспособленного Лихаревым под верстак.
Все на мгновение замерли, ожидая, какой страшный пыточный инструмент извлечёт оттуда Вадим. Выражение лица у него было слишком многообещающее. Даже Людмила на секунду поверила во что-то подобное. Однако на свет появилась обычная (ну, не совсем обычная, довольно причудливой формы) бутылка чёрного стекла.
— Смеяться будете, — сказал Фёст с лицом человека, сумевшего хорошо всю компанию разыграть, — а я тут у вашего друга Валентина Валентиновича, — подчеркнул он голосом специально для Герты с Людой, — в похоронках этот сосуд обнаружил. Подумал было, а вдруг там не выпивка, джин какой заточён, Абдурахман ибн Хоттаб к примеру, но — рискнул, откупорил. Знаете, товарищ Лихарев ещё с времён до исторического материализма бутылку заначил.
Не иначе, в Торгсине[55] приобрел, ещё «до угара НЭПа». Изумительный напиток. «Бисквит» называется. Мне кажется, в этом помещении время вообще не движется, ни взад, ни вперёд, вот коньячишко и не выдохся совсем за девяносто лет. Продегустируем?
Мятлев слегка смешался. Что-то не по сценарию повёл себя Вадим Петрович. Коньяк какой-то приплёл. К чему?