- Лучше застрелюсь. Вот, видали?
Мы все трогали этот патрон руками, а Васька даже понюхал. Потом с интересом и восторгом глядели то на Бориса, то на патрон. Этот патрон я выпросил у Бориса. Я ему сказал, что тебе он все равно не пригодится. Ведь винтовки-то у тебя нет. Да и фронт отсюда далеко. А мне, он может пригодиться. Ведь меня должны скоро забрать в армию. Мне тогда уже исполнилось 18 лет. Борис отдал мне патрон и я его спрятал как что-то очень ценное. В свободное время я стал усиленно изучать немецкий язык. Многие ребята из нашего класса также занялись зубрежкой немецкого. Авось пригодится.
На фронте шла грозная и неудачная для нас война. Здесь же, в Узбекистане, в тылу огромной страны слышались лишь ее косвенные отзвуки. Мужчины в большинстве ушли в армию на фронт и их, наших мужчин - ферганцев в городе как-то не стало видно. Зато появилось огромное количество мужчин эвакуированных. Всех возрастов, молодых и старых. Дети, старики, женщины. Город стал как чужой. Создавалось такое впечатление, что из города выехали все его старые жители и приехали новые, эвакуированные.
Стала остро ощущаться нехватка квартир. Люди стали вселяться в кладовки, курятники разные, коридоры, лишь бы была крыша над головой. Зато в магазинах как и до войны было все. Было в изобилии и, пока еще без очереди: хлеб, сахар, масло. Кроме того, южные базары, т.е. наши ферганские, осенью всегда завалены горами дынь, арбузов, яблок, персиков и винограда. Все это было тогда не дорого. Казалось, прогнозы стариков о нехватке продуктов в войну были напрасными. Особенно гордился мой отец. Он говорил:
- Ну что, видали? Я же говорил вам, что хватит у нас хлеба на сто лет! А то бабаня боялась, что соли не хватит! Эх вы! Пророки-предсказатели!
Однако в армии, по-видимому, была нехватка в одежде. Люди сдавали в фонд армии все, что могло быть полезным для солдат на войне. На приемные пункты приносили валенки, телогрейки, шапки, носки, белье, деньги. Население было настроено патриотически. Для победы готовы были отдать все, хотя и сами-то были не богаты и во многом нуждались. Это был настоящий, не фальшивый, патриотизм. А может быть это закон природы. Что все небогатые люди добры сердцем и готовы к самопожертвованию больше, чем обеспеченные. Ведь бедному человеку нечего терять, все равно у него ничего нет. Богатому же жалко расставаться с добром, счастьем, уютом.
Свои вещи люди несли на сборные пункты с гордостью. Так, чтобы всем было видно. Смотрите мол, какой я сознательный. В общем-то сдавали без особой жалости. Зато потом, когда возвращались домой, удивлялись. Куда же все это деваеться? Вся амуниция и солдатское снаряжение? Все то, что готовилось много лет подряд, и ради чего наш народ сознательно отрывал от себя многое. После такого патриотизма, в душе возникала горечь, досада, стыд, неверие. Некоторые жители брали к себе на воспитание отбившихся от своих родителей детей.
Однажды, моя мать была на базаре и привела оттуда девочку лет 2-2,5. Девочка была пухленькая, хорошенькая. О себе она знала только то, что ее зовут Дорой. Ее маму звали 'мамой', а папу 'папой'. Девочка на вокзале отбилась от своих родителей. Стояла на улице и плакала. Ее взял к себе местный житель из узбеков. Однако, позже она ему что-то разонравилась и он на базаре отдал ее моей матери. Девочка, увидев мою мать, сама потянулась к ней, по-видимому та кого-то ей напоминала. Мать была тронута этим и охотно взяла ее. Для нас всех девочка была вроде какой-то находки, как в сказке. Нам она сразу всем понравилась и мы без конца нянчились с ней, угощали вкусными вещами. Каждый старался как можно больше поиграть с ней. Мы все полюбили ее. Однако, наша радость была непродолжительной. Девочка играла на улице и случайно проходящая эвакуированная молодая женщина узнала в Доре свою сестру. Девочку пришлось отдать. Нам было очень жалко ее и мы некоторое время были все очень расстроены.
Таких, отбившихся от родителей детей тогда было немало. Все они нашли свой дом в детских домах. Государство о них хорошо заботилось. Некоторые, после войны, нашли своих родителей. Это одна из больших заслуг нашей страны, о которой не следует забывать.
С фронта по-прежнему поступали дурные сведения. Немцы со страшной быстротой продвигались к Москве. Они заняли Смоленск. Это было так страшно и ошеломляюще, что люди не хотели верить. Слушали передачи молча, не поднимая глаз, и, не разговаривая, расходились. Было стыдно, было обидно. Дома же только произносили: 'слышали? опять - Смоленск, Днепропетровск, Одесса'. Всем казалось, что бои будут идти на нашей старой границе, которую мы считали укрепленной. Думали бои будут за Смоленск, Бородино. Это же были исторические места, которыми наш народ гордился. Мы все ждали у этих мест поворотных моментов, а на поверку вышло пусто. Ничего. Люди боялись говорить между собой на эту тему. Было стыдно. Каждый хотел что-то сделать хорошее для облегчения наших фронтовых дел. Но что? Никто не знал, что нужно делать. И несмотря на наши переживания, война быстро неслась на восток. В сентябре 42г. бои шли уже под Москвой. Страшно. Необъяснимо.
В армию меня забрали десятого октября сорок первого года. Ждал я повестку в армию с самого начала войны. Долгие ожидания притупили первые горячие чувства военного психоза и на повестку военкомата все домашние и я сам реагировали как на что-то обычное и скучное дело. Было даже лень вытаскивать уже давно приготовленные для этого дела вещи. В военкомат пошел без особого подъема. Казалось, что и в этот раз не возьмут, а только посмотрят на тебя, чтобы ты не скучал и снова отправят домой. Такие случаи в то время были часты. Однако в военкомате сказали, что повестка окончательная и отправят обязательно. Куда не сказали.
Дома сразу все переменилось. Забегали родители и родственники. Приходили соседи и знакомые. Все говорили хорошие слова и давали умные советы. На дорогу бабушка зажарила курицу и приготовила блины со сметаной. Я их очень любил. Однако все были так сильно заняты сборами, что на торжественные проводы совсем не оказалось времени. До 3х часов я ходил по городу, в 4 надо явиться в военкомат и когда пришел домой, то успел только на ходу схватить блин. Скушал его без сметаны, чтобы бабушка не обижалась. Бабушка провожала меня до калитки дома. У нее болели ноги и она дальше идти не могла. Крепко меня обняв, она поцеловала меня трижды в губы и заплакала. Бабушка была не особенно верующей в бога, но напоследок перекрестила меня. Мне было жалко чего-то, и я едва не заплакал. Но чтобы не выдать себя, я что-то сказал шутливое по поводу религии. Было тяжело расставаться с домом. Провожать меня пошли мать с отцом. Когда я несколько отошел от дома, обернулся. Бабушка сидела на лавочке и вытирала фартуком слезы. Увидев меня, она энергично стала посылать рукой прощальные знаки. Чтобы не расплакаться, я отвернулся.
В военкомате царило оживление. Скучно стояли провожающие и весьма активно шумели призывники, отъезжающие. Нам мальчишкам тогда казалось, что поездка на войну должна выглядеть торжественно и солидно. Вроде посвящения мальчиков во взрослые. Почти все мы курили, а некоторые были выпившими. Многих ребят пришли провожать даже девочки. Девушка моего сердца также пришла в военкомат. Но она благоразумно распрощалась со всеми сразу. Помахала ручкой и ушла. Я не знал, что мне и думать. Хотелось, чтобы она меня немножечко выделила ото всех. Но увы, она ушла без сантиментов. Машин в военкомате не было. Сказали, что все на фронте, а нам предложили до вокзала добираться своими средствами. Дали нам запечатанный пакет. Билеты до Алма-Аты. Чтобы мы прибыли в двадцать вторую Алма-Атинскую авиашколу. Как только нам вручили пакет с сургучными печатями, сомнений больше ни у кого не осталось. Мы уже взрослые и воины. Едем на войну. Решили до Горчаново ехать на лошади, фаэтоном. Сели по четыре человека в фаэтон. Извозчика попросили ехать мимо нашей второй школы, где мы учились. Последние напутствия и вразумления родителей мы уже не слышали. Нам было не до них, у нас дух захватывало от того, что едем воевать.
Когда двинулись в путь, громко запели, чтобы всем было слышно. А чтобы нас также и видели, руками весьма энергично посылали прощальные жесты. Они предназначались как для родственников, а также и для всех тех, кто мог нас видеть.
Когда проезжали мимо школы, там шел урок. Школьники сидели за партами и чем-то занимались, некоторые смотрели в окна и разглядывали прохожих. Нам хотелось чтобы вся школа видела нас, чтобы все сразу заговорили о нас. Поэтому подъехав к школе мы завопили столь отчаянно, что многие невольно высунули головы в окна и удивлялись, что бы это могло значить. Наверное, некоторые все же догадались, так как мы не только кричали, но и прощально махали руками. Нас было человек восемь юношей. Все из разных школ. Из нашей были только двое - я и Дмитрий Коваленко. Мы были из одного класса, жили по соседству и были до некоторой степени друзьями. Другие же парни нам были знакомы мало и мы к ним приглядывались, а их шумное поведение заставляло обращать на них внимание. Были они самоуверенны. Держались смело и вызывающе. Те парни, которых пришли провожать девушки, открыто и пожалуй даже демонстративно с особым шиком у всех на виду обнимали девушек и вульгарно шутили. Потом, когда мы уже отъехали от Горчаново, парни пренебрежительно хвалились своими победами и про девушек говорили, что они все швабры, бабье.
Когда двинулись в путь, громко запели, чтобы всем было слышно. А чтобы нас также и видели, руками весьма энергично посылали прощальные жесты. Они предназначались как для родственников, а также и для всех тех, кто мог нас видеть.
Когда проезжали мимо школы, там шел урок. Школьники сидели за партами и чем-то занимались, некоторые смотрели в окна и разглядывали прохожих. Нам хотелось чтобы вся школа видела нас, чтобы все сразу заговорили о нас. Поэтому подъехав к школе мы завопили столь отчаянно, что многие невольно высунули головы в окна и удивлялись, что бы это могло значить. Наверное, некоторые все же догадались, так как мы не только кричали, но и прощально махали руками. Нас было человек восемь юношей. Все из разных школ. Из нашей были только двое - я и Дмитрий Коваленко. Мы были из одного класса, жили по соседству и были до некоторой степени друзьями. Другие же парни нам были знакомы мало и мы к ним приглядывались, а их шумное поведение заставляло обращать на них внимание. Были они самоуверенны. Держались смело и вызывающе. Те парни, которых пришли провожать девушки, открыто и пожалуй даже демонстративно с особым шиком у всех на виду обнимали девушек и вульгарно шутили. Потом, когда мы уже отъехали от Горчаново, парни пренебрежительно хвалились своими победами и про девушек говорили, что они все швабры, бабье.
Другие парни приставали к прохожим и особенно к эвакуированным. Говорили, что все это евреи, якобы они трусы сбежали от фронта и теперь прячутся здесь в тылу. Наши парни не щадили ни старость, ни женщин, ни детей. Всем доставалось. Может быть это даже приятно бывает. Ведь ни один старик или женщина, даже словесно, не пытались защититься. По-видимому, они действительно были перепуганы событиями более страшными, чем приставание к ним каких-то мальчишек. Мы с Дмитрием не разделяли мнения наших воинствующих сотоварищей, а некоторых пытались даже урезонить. Однако и мы получали отпор. Воители нас обзывали словом интеллигенция. Мамашины сынки. А иногда спрашивали нас - может быть мы сами евреи? Что было делать? Разве усовестишь такого словом? Они любят и признают только физическое превосходство. Они гордились своими поступками. Это им придавало еще большую силу. Нас было только двое, да еще мы стыдились, нам было стыдно за товарищей наших. Себя мы тоже проклинали за свое бессилие. Поздно вечером, с шумом и бравыми выкриками мы отъехали от Горчаково. Наблюдая за всем происходившем вокруг, я отметил про себя, что люди культурные и интеллигентные почти плакали при расставании. В дорогу давались разумные советы и пожелания быстрейшего возвращения. Те, которые были из людей попроще и которые демонстративно шумели, пили водку, приставали к людям и дрались. При проводах почти все громко плакали, много и слезно целовались. А некоторые даже как-то по-старинному, со слезами нараспев что-то причитали. Создавалось впечатление, что все эти люди не то чтобы были душевные или сильно чувствительные, а просто отвратительные. Люди показухи. Пусть мол все видят. Что и в нас тоже нуждаются.
( запись от 15.10.67)
Ехали мы в переполненных вагонах. Станции также переполнены. Больше эвакуированными. Все сидят на своих узлах и чего-то ждут. На станциях, как и в мирное время, продают жареных курей, холодец. Цены на продукты еще не поднялись. У кого есть деньги берут все, что можно купить. Большинство пассажиров продукты берут с собой из дома и покупают мало. Наши чемоданы тоже полны всякой едой. Едем буржуями, у нас почти у каждого жареная курица, колбаса, фрукты, пирожки, булочки. Когда мы кушаем, то стараемся, чтобы нас все видели. Все-таки мы были богаче других и у нас появлялось некоторое чувство превосходства. Недоеденное мы заворачивали в газету потом демонстративно бросали в окно или в угол вагона. Против нас, на верхней полке, ехал эвакуированный парень. Вещей у него не было. Денег и продуктов также не было. Когда мы кушали он смотрел на нас не отрывая глаз. Однако спросить покушать стеснялся. Потом, когда мы покушали, а недоеденное хотели выбросить, юноша робко попросил чтобы объедки не выбрасывали, а отдали ему. Один наш товарищ демонстративно пожадничал и все выбросил в окно. Он сказал: много вас здесь шляется. Воевать надо. Эвакуированный юноша промолчал. Мне было жаль юношу, а может быть мне хотелось исправить поступок товарища. Я взобрался на верхнюю полку, раскрыл свой чемодан и постарался насытить эвакуированного. Может быть так устроена молодость, но мне было стыдно своей жалости. И я угощал юношу весьма небрежно. Хотя я очень хотел чем-нибудь помочь пареньку. Видя, что я человек не злой и не жадный, она рассказал мне как бежал из Латвии. Родителей убили немцы, а сам он сумел убежать. Куда он едет, сам не знает. Лишь бы подальше. Нет ни денег, ни вещей, ни знакомых. На вопрос чего он кушает, парень не ответил. Только рукой махнул. Он был голоден. Эвакуированных было очень много. Ехали мужчины, женщины, дети. Ехали семьями и одиночки. В основном это были евреи. Были эвакуированные и русские, но их было меньше. Русские будучи похожими на других европейцев сливались с общей массой, были не заметны. Их принимали их за своих, местных.
Природа человека устроена интересно, а порой и трудно объяснима. Нам казалось, что мы все патриоты своего государства. Ради своей Родины мы готовы были пойти на любые трудности. Однако, столкнувшись с эвакуационными затруднениями, народ стал роптать. Если первые партии эвакуированных вызывали интерес и их принимали хорошо, то уже последующие встречались почти враждебно. Их обвиняли в том, что они не желают защищать Родину. Вместо того, чтобы идти на фронт, все евреи в страхе бегут и прячутся в тылу. Якобы они страшные трусы, жулики и предатели. По-видимому, люди не понимали или делали вид, что не понимают логики вещей. Ведь тот, кто бежал от немцев не мог быть их другом и нашим врагом. Они бежали потому, что были врагами немцам. Немцы убивали всех евреев. Сохранив свою жизнь и здесь в тылу собравшись с силой, позже, они смогут нанести ответный удар возмездия. Так оно и было.
Те же люди, которые остались на оккупированной территории, наверное, не боялись немцев, а может быть были их друзьями. Не могли они наверное принести и нам пользы, а мы их очень жалели. Эти грубые размышления, мои собственные размышления к частному случаю. Они ни в какой мере не отвечают жизни и действительности. Размышления, которыми могли пользоваться недостаточно честные и солидные люди, или обыватели. Однако не смотря на всю неправильность моих рассуждений, наше правительство нашло в них истину. Все те, кто не смогли или не захотел эвакуироваться, после войны долгое время носили клеймо позора. Был в плену, проживал на оккупированной территории и т.д.
В Алма-Аты мы приехали утром. Отличный современный вокзал был полон народа. В основном это были эвакуированные. В привокзальной военной комендатуре нам объяснили как добраться до нашей авиашколы. Город имел резкие контрасты в архитектуре. Низенькие, старые деревянные домишки стояли рядом с шикарными современными, советской постройки зданиями. По улицам на волах ездили усатые возчики. Они сидели на длинной телеге, били волов палкой и покрикивали 'чоб-чобе'. На базаре в арбах было много очень больших красивых яблок. Под арбами сидели старого украинского вида дядьки и курили люльки.
Климат в Алма-Аты прохладнее, чем в Фергане. Воздух чист. По обочинам дороги и у домов растет крапива. Для нас это было удивительным. В Фергане мы не знали, что это такое крапива. Там она не растет.
В авиашколе мы встретили много наших школьных товарищей. Тех, кого призвали несколько раньше нас. Они уже самостоятельно летали на самолетах У-2.
Когда мы хотели зайти в казармы, где жили наши товарищи, нас не пустили. Строгий дневальный страшным голосом заорал на нас.
- А ну назад, лапотники! Не хватало еще от вас грязи! - и весьма решительно выпроводил нас обратно на улицу. Это было наше первое впечатляющее знакомство с воинской дисциплиной.
В авиашколе мы пробыли около двух месяцев. После чего нас всех, то есть тех, кто прибыл позже, перевели в связь. Наша казарма находилась в помещении какого-то бывшего техникума у головного адыка.
Порядки здесь были истинно военные. Если в авиашколе с нами обращались хоть отдаленно похоже как с людьми, то здесь разговор к нами был короток. Муштра была первым и главным нашим занятием. Команды резкие, выполнения четкие. Малейшее замешательство или нечестное выполнение команды сулило наряд вне очереди. Дни потянулись однообразные, скучные и трудные. Подъем в 6 часов и отбой в 11 часов. Солдатский труд по 14 часов без привычки был труден. Было так трудно, что некоторые желали бы родиться лошадью или ишаком. Все-таки скотину жалеют. Дают ей пищу, отдых, кров. А что солдат? Никто его не жалеет. Хуже скотины у плохого хозяина. Бесконечная перегрузка физических сил, окрики, наказания в виде добавочных работ за счет сокращения сна. Было трудно. Чтобы избавиться от всего этого, солдаты говорили: скорее бы на фронт. На фронте нет муштры, по крайней мере. Начальники становятся добрее. И кормят тоже получше. Жизнь свою мы ценили не слишком высоко, а потому не боялись фронта. Бывалые солдаты говорили, что самое трудное время в армии - это первый год службы. Солдаты от усилий и непривычки худеют, зато на второй год службы бывает даже приятно. Солдаты набирают в весе, сильно мужают и привычка к армейскому режиму становится необходимостью.