(запись от 16.12.1967)
Я попал непосредственно в штаб дивизии на коммутатор, в узел связи дивизии. Если раньше много времени уделяли муштре и различным другим армейским занятиям, приучающим к дисциплине, то теперь, больше внимания уделяли специальным занятиям по связи и сработанности связистов. Мне казалось, что подготовлены мы были вполне достаточно. Позже, на фронте, я смог вполне оценить нашу подготовленность. Если немецкие связисты работали на заводском оборудовании, отличном и вполне современном, то мы справлялись не хуже их на самодельном. Наши телефоны, коммутаторы и провод были старых образцов. Были они большей частью немецкого производства и морально устаревшие. Позже, вся эта рухлядь была заменена хорошей, отечественной аппаратурой. Но несмотря на все трудности, мы ни на что не жаловались и работали четко. Правда, на фронте немцам мы завидовали. Их цветной кабель был превосходен и еще кое-что. А пока находясь в тылу и, не видя ничего другого, мы сами себе казались героями. Наше оборудование также нас удовлетворяло. Когда мало знаешь, а сравнивать бывает не с чем, то душа бывает спокойна, а ты сам удовлетворен. И только стоит увидеть лучшее, а особенно у своего противника, как сразу появляется зависть и в душу заползают сомнения. Что-то нарушается внутри. Позже, на фронте, такое случилось и с нами. А пока мы были в тылу. Жили газетными сводками, радовались первым нашим победам и рвались на фронт, чтобы скрестить с врагом наши знания, нашу технику и умение. Мы были безусловно уверены в нашей правоте, в нашей силе и в нашей конечной победе. Как немцы могли нас победить, если на всех заборах и стенах домов были сделаны рисунки изображающие голодных, холодных и вшивых немцев? Рисунки изображали немецких солдат в рваных шинелях, без сапог. В руках они держали крысу, были голодны и не знали как ее поделить между собой. А здоровые вши ползали по немцам и ели их. Газеты писали, что у немцев нет бензина и они свои танки закапывают в землю. Всему мы верили, все принимали за правду. Мы рады были, что скоро едем воевать. И радовались тому, что мы были сильнее нашего противника. Это тоже своего рода гордость и патриотизм. То, что мы терпели неудачи в первое время войны, нами понималось как предательство. Нам зачитывали приказы, где назывались фамилии предателей генералов. Среди них запомнилась фамилия Павлова. Фамилий было много. В те времена предательства были явлением обычным и мы им не удивлялись. Некоторые рассуждали так: что все предатели уже предали, а теперь остались только честные генералы. Теперь дело пойдет веселее и мы уже начали побеждать немцев.
Что мы знали тогда? Да и вообще, кто чего мог знать? Если у кого и возникали какие-либо сомнения по поводу настоящего положения вещей, то это были личные мнения. Эти мнения держались только для себя и может быть, для некоторых самых близких родственников. Наше личное мнение должно было соответствовать официальному общественному мнению. Всякое другое мнение, которое не укладывалось в прокрустово ложе газетных писаний, решительно урезалось вместе с языком или головой вольнодумца. Потому мы все старались казаться радостными, всему и всегда довольными, невзирая на то, нравится нам или нет. Иногда я рассуждал сам с собой на подобные темы и неожиданно приходил к выводу, что ты сам никто иной, как двуличный человек. Что ты сам думаешь одно, а делаешь другое. Причем, делаешь это с таким радостным воодушевлением, что и другим кажется будто тебе только этого и не хватало. Когда же ты своим поведением введешь в заблуждение окружающих, тебе становится даже радостно от этого. Однако позже, когда проанализируешь действительность, становится стыдно и страшно. А вдруг все другие тоже такие же мошенники и артисты как ты сам? Кому же тогда верить? Где правда и кому рассказать об этом, когда все равнодушны, лица их радостно-перепуганы, и каждый в свою очередь видит в тебе врага или предателя? Попробуй, поделись своим сомнением с такими. Можешь сразу оказаться в числе врагов народа и Родины.
По-видимому, подобные фальшивые и неопределенные настроения огромного числа людей в государстве представляли определенную и большую опасность для страны, ибо однажды, попав в другую обстановку, люди перестанут бояться своих начальников. Они увидят, что их во многом обманывали и они из друзей превратятся в недругов. Страх, всегда порождал ложь и ненависть. Мы же жили в страхе. В те страшные времена 37-38 годов я был еще ребенком. Мне самому не пришлось пережить этих страшных недоразумений. Однако слушая разговоры старших и видя, как исчезали родители моих школьных товарищей и соседей, приходилось призадумываться. Будучи горячим патриотом своей родины, я приветствовал действия НКВД. Было радостно сознавать, что наши органы госбезопасности так сильны и умелы. С другой же стороны было обидно за себя. Почему это в нашем государстве столько врагов и за что это они так нас не любят? Кроме всего, врагами-то оказывались самые советские люди. Начиная от рабочего, который и читать-то научился в советское время, до генералов и депутатов в верховный совет. Я стал бояться. Стал искать тот ориентир, чтобы не попасть в число врагов своего народа. А как это сделать? Никто ничего не знал. Я ведь сам был патриот, а другие, попавшие в тюрьму, тоже до этого были патриотами! Но почему же их арестовали? В таком случае и меня могут так же арестовать? Но за что?
Я стал потихоньку хитрить, в разговорах быть осторожным. Перестал высказывать свои мнения. Делать безразличное лицо и вилять хвостом как та бездомная собака, которая не имеет хозяина и ждет пинка от любого встречного. Мы стали бояться друг друга. Появился всеобщий страх и подозрение. Жить стало страшно. Никто не знал уходя на работу, вернется ли снова домой. Мой сосед, в подкладку пиджака, на всякий случай, зашил деньги. Что-то делали и другие, на всякий случай. Логика же подсказывает, если человек так делает, значит он чувствует за собой вину. Зачем же ему зашивать деньги на всякий случай, если он ни в чем не виноват? Хорошо, что в то время об этом никто не знал. Не миновать бы моему соседу тюрьмы. Все факты были не за него. Не зашивай деньги в подкладку пиджака! Ты же советский человек!
Мои настоящие рассуждения отличались от официальной печати - это своего рода психологические рассуждения. Подобные суждения должны бы существовать в органах госпропаганды или бюро по изучению общественного мнения, если оно только существует. Однако, я думаю, что это получился мой собственный анализ общественного настроения в предвоенные годы. В определенной мере соответствующий действительности. Он может оказаться и другим. Это только мое собственное мнение. Я соприкасался с небольшим числом людей. Ведь на любую вещь существует много точек зрения. Есть мнение генерала, который выиграл войну. У него будет свое генеральское мнение. Мнение победителя. Я же был только солдат, руководимый другими генералами. И всю войну, все события, видел с точки зрения солдата. Каждый в своих претензиях защищает свои точки зрения, свои интересы. Все мы были патриотами и ими остались. Цель у нас была одна - победа над фашизмом. Но наши действия к этому и наши впечатления могли оказаться разными. Все объективное воспринимается субъективно, а субъекты, как правило, бывают не одинаковыми.
Итак, зимой 1942 г. в феврале, мы отправились на фронт воевать. Нам выдали новые шинели, теплое белье, крепкие ботинки. Всему этому мы несказанно радовались. Только наше хозяйство по связи было стареньким и многажды реставрированным. Мы глядели на него, печалились, но что делать? Нет другого и не надо. Повоюем и с этим! Начальник связи дивизии, майор Коратин, тоже видимо размышлял над нашим оборудованием. Он предупредил нас:
- Товарищи красноармейцы! - Сказал он, как бы по-отечески. - Имущество наше старое, нового не будет. То, что было в запасе погибло. Все, что есть, берегите! Теперь от нас с вами будет зависеть одолеем мы немца или он нас. Все вы молоды, здоровы, своими средствами связи вы пользуетесь хорошо. Не подкачайте! Положение трудное. Родина не забудет вас!
С нами еще никто так раньше не разговаривал. Мы были сильно тронуты таким обращением старшего товарища. В душе мы еще раз поклялись умереть, но не подвести. Наши лица по-видимому выражали убедительную решимость и майор, как мне казалось, остался нами доволен.
На вокзал пришли поздно вечером. Где-то в конце вокзала стояли красные товарные вагоны или попросту теплушки. В них мы нагрузили наше имущество, а себе в вагонах оборудовали двухъярусные палаты. Работа заняла часа три, не больше. Машин у нас не было. Были повозки, кони да сено для них. Быстро по команде погрузились и сами. В первых пассажирских вагонах удобно ехали наши командиры. На заднем вагоне был установлен пулемет. Наверное, на всякий случай, от вражеских самолетов. А в центре эшелона на двухэтажных нарах по десять или двенадцать человек - мы, солдаты. В каждом вагоне человек по сорок солдат. В центре вагона, негаснущим вечным огнем, горела буржуйка.
Поезд тронулся. Когда под полом застучали колеса вагона, наши души переполнил тот возвышенный подъем, который бывает в редкие, отдельные, запоминающиеся на всю жизнь моменты. И я старался запомнить этот момент. Почти все мы столпились у раскрытых дверей теплушек и смотрели как медленно, потом все быстрее, проплывали мимо нас дома, поля и бесконечные телеграфные столбы. Потом как бы простившись с городом и мирной жизнью, каждый со своими думами, медленно не торопясь, стал укладываться на ночь. В этот вечер никто не хотел разговаривать. Все делали молча, неторопливо. Под вагоном монотонно стучали колеса и, под этот мирный и давно всем знакомый перестук солдаты как бы встряхивались, отбрасывали от себя мирные настроения и настраивались на военный лад.
Почти у всех людей пред посадкой в вагон бывают специфические вокзальные 'переживания' и суетливость. Все стараются поскорее попасть в вагон и занять свое место. Дети, переживают, чтобы не отстать от своих родителей. Взрослые боятся потерять детей, багаж.
Напряжение нарастает к моменту подхода поезда. Почти всегда в этот момент все как по команде встают со своих мест. Одни берут в руки свои вещи, другие достают билеты, кладут их поближе, чтобы можно было достать сразу. Кричат на детей, чтобы те не отставали. И в силу своих физических возможностей стараются поскорее попасть в вагон. Перрон оглашается радостными выкриками встречающе-приезжающих и слезливо-напуганными возгласами уезжающе-провожающих. Все это длится минут десять не более и почти сразу вся эта сумятица исчезает, как только поезд начинает двигаться с места и застучат колеса. У всех будто тяжелый груз сваливается с плеч. Наступает то блаженное успокоение, в котором исчезают волнения посадки, печаль расставания и все то, с чем были знакомы все пассажиры тех далеких предвоенных и послевоенных времен. Теперь поездка поездом много упростилась. У поезда появился сильный конкурент - авиация.
Вот так и мы тогда, лишь только двинулся поезд, все сразу как бы успокоились. Движение поезда на нас действовало успокаивающе. Хотя наши души были полны печали расставания. Мы были рады и спокойны, мы даже чему-то радовались и гордились. Но чему? Не тому ли, что многие из нас едут поездом в последний раз и больше никогда не вернутся? Нет. Может быть мы ждали легких побед над врагом и эти победные предвкушения нас радовали? Тоже нет.
Пожалуй, мы тогда и хотели бы грустить, даже сознательно, но в общем движении мы позабыли печаль. Всякое движение тонизирует, придает бодрость, хорошее настроение. Стояние на одном месте действует в обратном направлении. Мы тогда сразу одновременно грустили и радовались.
Поезд шел быстро. На станциях стояли по много часов, а иногда неожиданно, без остановок проезжали сразу по несколько станций. Куда едем, на какой фронт, никому не было известно. Только после того, как проехали Саратов, появились предположения. Мы едем на южный фронт. Зима стояла холодная. Мы боялись холодов, так как большинство наших солдат были жителями теплой Азии. Зато в наших теплушках было даже слишком тепло. Угля было вдоволь, мы его набирали на любой станции из эшелонов с углем. В вагоне стояла жара. Однако, ночью, когда забывали подкладывать в буржуйку уголь, становилось сразу холодно. В углах вагона выступал белый иней и теснота на нарах становилась даже желанной. Теснота действительно была такова, что называется 'сельди в бочке'. Спали только на одном боку.
На правом или на левом. Если кто желал повернуться на другой бок, то это было совершенно невозможно. Когда же появлялась необходимость встать с нар, то вставший рисковал. Вернувшись на свое старое место, мог не найти его. Ряды спящих плотно смыкались и надо было с силой втискиваться на свое место, расталкивая людей. Первое время ссорились. Позже привыкли. К чему только человек не привыкает! А ведь спали-то на голых досках. И ничего, спали с удовольствием, не страдая бессонницей. Правда, по утрам жаловались: у многих болели бока. Вместо подушки вещмешок, за одеяло - солдатская шинель.
В это время фронт уже стабилизировался. Наши войска стали наступать. Теснили немцев под Москвой. Взяли Ростов и высадили десант в Крыму. На других фронтах также мы имели успех. Ехать на фронт стало веселее. В нас всех появилась самоуверенность. Даже шутки у солдат стали другого характера. Они стали победоносные. Однако, несмотря на то, что фронт двигался уже на запад, а не на восток, в тыл везли огромное количество заводского оборудования. Это оборудование стояло прямо под открытым небом на вагонах. В огромных эшелонах на восток везли: котлы, трансформаторы, станции и др. На многих станциях, насколько можно было видеть вокруг, также стояло заводское оборудование. Оно стояло видимо потому, что его вывезли наспех, лишь бы оно не досталось немцам. Сгрузили в тылу и, по видимому, по мере необходимости, оно рассасывалось в нужные места. Попадались дети, эвакуированные из Ленинграда. Вид их был жалкий и производил на душе тяжелый осадок. Встречались целые эшелоны с маленькими детьми. С ними не было их родителей. У одних родители еще были живы и находились в осажденном Ленинграде у других они умерли. Дети были опухшие от голода. Некоторые из них ходили самостоятельно вокруг эшелона, другие ходить не могли. Они были сильно ослаблены. Дети были ко всему безучастны и на вопросы отвечали неохотно. Чаще всего на вопрос они пожимали плечами, и молчали. Что это за дети и откуда они здесь, узнавали от сопровождающих эшелон женщин. Они рассказали, что детей эвакуировали из Ленинграда по льду Ладожского озера. Многие из них были так слабы, что умерли еще в первые дни по дороге. Сейчас эти дети уже стали самостоятельно ходить на своих ногах. Кормили их хорошо. Все кто видел их потом сильно возмущались злодеянием фашистов. Эти дети озлобили нас против фашистов много больше, чем любые словесные ухищрения наших духовных наставников. Потом еще много ночей подряд солдатские разговоры велись вокруг этих эшелонов с детьми.
Ехали мы долго, около полутора-двух месяцев. Особыми событиями поездка не отмечалась. Где-то ближе к Саратову произошел несчастный случай с сержантом Данченко. Сержант сидел возле буржуйки и смотрел как в котелке кипит вода. В этот момент к эшелону подавали новый паровоз. Толчок паровоза был так силен, что котелок подпрыгнул и перевернулся. Вся кипящая вода попала на лицо сержанту. Когда пришел врач и осмотрел пострадавшего, стало видно, что глаза у сержанта пропали. Там, где были глаза, появились матового цвета складки. Сержант ничего не видел.
Однажды среди снежного поля паровоз внезапно остановился и стал подавать сигналы тревоги. Мы до этого знали, что многие наши эшелоны подвергаются воздушным налетам. На станциях стояло много вагонов, которые были изрешечены пулями так здорово, что даже нарочно так не сделаешь. Вагоны-решето. Такая тревога для нас была впервые и неожиданна.
Многие из нас побледнели. Послышалась команда:
- Вылезай! Воздушная тревога!
Мы быстро выскочили, кто в чем был и начали разбегаться. Самолетов пока нигде не было видно. Выпрыгнул из вагона и наш старшина. Ему показалось, что это не порядок. Ведь раньше-то в тылу по тревоге мы строились. А здесь вдруг испугались и попрятались. Непорядок. Старшина повелительно подал команду строиться. Вначале мы не поверили, что во время налета надо строиться. Однако видя, что самолетов нет, мы нехотя собрались возле старшины и построились. Стояли ждали и никто не знал, что делать. Не знал старшина, не знали и мы.
Через некоторое время подошел кто-то из старших командиров и разъяснил нам. Он сказал, что тревога была учебной и хорошо, что не было самолетов. В строю нас немцы всех бы перестреляли. Нам всем было весело и страх исчез. Оружия у нас никакого не было. Нам обещали выдать его на фронте. Молодые солдаты очень хотели иметь при себе оружие. Было обидно, что едем на войну без оружия. Мы порой про себя смеялись. Зачем оно нам, немцы бросят фронт еще только завидят нас!
Ближе к фронту стали попадаться эшелоны с разбитым вооружением и военной техникой. На открытых платформах везли как металлолом танки, пушки, снаряды и т.п. Однако к нашему возмущению оружие было только советское. Как ни пытались мы увидеть трофейное оружие своего противника, его нигде не было. Было обидно и это действовало на солдатское настроение.
Однажды с моим другом Мишкой Ивановским мы лазали по таким вагонам и нашли совсем целый ящик неповрежденных снарядов от 35мм-противотанковых пушек. Мы были крайней удивлены и даже приятно обрадованы, что нам вот удалось обнаружить, чуть ли не артиллерийский склад. Снаряды были маленькие, аккуратные. На медной поверхности гильз снарядов матово тускнела жировая смазка. Мы подержали снаряды в руках, определили на вес, покрутили в руках остальные снаряды. Потом Мишка сказал:
- Возьмем?!
Я ответил:
- Возьмем!