Галина Николаевна ДЕМЫКИНА Ч. Ю.
Виктор проснулся в стенном шкафу. Сквозь пупырчатые стекла этого прекрасного, тщательно выбеленного двухметрового шкафа просматривался солнечный апрель и проникал шепот матери. Надо было только чуть приоткрыть дверцу, выходившую в ее комнату, чтобы услышать внятное:
— Асенька, сестренка, поверь мне — они вообще не любят жениться. Человека надо довести до полного маразма, чтобы он согласился на это.
— Но ведь другие… — начала было прехорошенькая тетка Виктора.
Но мама перебила:
— Да, бывает. Но это — чудо. Чистое чудо. И оно чаще происходит с мужчинами в молодости.
Ася промолчала, и Виктор представил, как она передернула узенькими плечами: какие еще там чудеса? Она, эта Ася, невозможная реалистка. Довольно молодая, а такая реалистка!
Собственно, из-за нее Виктор и переселился в стенной шкаф. Сам. С широкой душой. Он любит менять местожительство. Тем более — такой прекрасный шкаф. Все необходимое: диван и столик. А для Аськи нужно подобие оседлости и уют (то есть Викторова комната) на те два месяца, которые она отвела, чтобы выйти замуж за своего профессора. Железная хватка!
— Тоня! — обиженно позвала Ася там, за дверцей, уже наполовину приоткрытой. — Ты что, заснула?
— Да нет, просто думаю. О себе. Я бы не стала затевать все заново.
— Это потому, что он тебе не нравится.
Какой еще «он»?
Виктор заволновался, поднажал на дверь и… вывалился из шкафа. Ася засмеялась. Мама, сидевшая на тахте спиной к Виктору и его шкафу, даже не обернулась.
— Как всегда, подслушивает, — сказала она. — Ася, хочешь покурить?
Ася взяла сигарету.
Виктор в старых тренировочных брюках и линялой рубашке повалился на тахту. Болтал длиннющими ногами, ластился, терся головой о мамин бок:
— Но, мам, ты ведь не будешь отрицать, что я ничего себе, а? Все говорят — во мне что-то есть.
— Интересно, — все еще не глядя на него, произнесла мать, — как сквозь такую любовь к себе видится жизнь?
Вот оно что! Смущена тем, что услышал Виктор: есть некто «он»!
Мама провела тыльной стороной ладони по его всклокоченным волосам:
— Конечно, в тебе нечто есть. Шарм, шарм… Но это еще не качество. У меня тоже этого шарма было предостаточно. Ну и что толку?
Ясно: завидует молодости. Особенно его, семнадцатилетней. У матери почти седые — пестрые какие-то — волосы, и вся она тяжелая — не толстая, нет, а тяжелая: в повороте головы, в движениях, в манере поднимать припухшие веки. Это за последние два года. При отце она была другой: бегала по дому, много смеялась. Если приходила с работы усталая, только говорила: «Ох, устала!» — и все равно бегала. Будто что-то подхлестывало ее, поддерживало оживление. Она с причудами, мать. При своем высшем образовании работает в детском саду: любит, видите ли, маленьких детей. Но Виктор-то знает; ленится. Мать ленится. Если в школу пойти педагогом — там надо тетради проверять, готовиться к урокам, воевать с непослушными. А тут «Дети, встаньте в круг!», «Дети, кто скорее съест кашу?»
Виктор не судит строго — он и сам не такой уж трудолюбец! Но вот материальная сторона дела… С этим всегда в их семье было туго. И при отце тоже.
— Ты не будешь глядеть на меня волком, если я надену шкуру этого козлика?
Так она однажды сказала отцу в меховом магазине, покупая красивую шубку. Виктор тогда очень смеялся и радовался. Сейчас-то ему ясно, что эта острота могла иметь некоторую цену разве только потому, что они были очень небогаты. Небогаты, хотя отец в свои сравнительно молодые годы был известным хирургом, написал даже какую-то важную работу, которую никак не мог «продвинуть». А почему? Сущий пустяк: его научный руководитель сердился, что отец лишь благодарил его в своей работе, а не сделал соавтором, и поэтому, как говорили дома, не давал ходу, ставил палки в колеса.
— Не пойму, — разводил руками отец. — Ведь он умный старик. Талант. А такая мелочность.
— Не теряй чувства юмора, — утешал отца его друг, здоровенный толстощекий врач-терапевт Вихроватый. — И надежды не теряй. Учти, что всякий талант в конце концов зарывают в землю.
— Разве он так стар? — помнится, спросила тогда мама.
Эта острота, подхваченная матерью, и теперь казалась Виктору неплохой.
— У меня, вероятно, действительно не хватает юмора, — печально ответил тогда отец. — Очень прошу, довольно.
И Вихроватый умолк. Только пожал плечами. Он, кажется, немного побаивался отца. И любил. Хотя ощущал в нем недостаток юмора.
Но и сам Вихроватый не был в полной безопасности.
Виктор отлично помнил, как мама говорила о нем:
— Доктора так захватывают наши книги, что он постоянно захватывает их с собой. Может, пресечь?
Отец, кажется, не ответил. Он не всегда отвечал. Он входил в комнату — тощий, элегантный, удивительно естественный — и садился за стол, подперев голову узкими руками в синих прожилках. Даже Виктор — тогда еще совсем щенок — понимал, что отец красив какой-то отстраненной, значительной красотой. И, может, именно поэтому, когда отца спрашивал по телефону женский голос, мама, темнея лицом и глазами, звала его тихо и вроде даже виновато:
— Тебя, Александр.
В эти дни она бывала особенно оживлена, мила с гостями (у них часто бывали гости). И острила, острила.
При отце Виктор чувствовал себя стесненно. Мать любил. Любил ту — праздничную, насмешливую, не очень-то внимательную к нему. Теперешнюю, новую, не знал.
Отец умер внезапно, от инфаркта. От него осталось много книг. Хороших. И, как теперь Виктор понимал, даже редких. Несколько папок с незаконченными работами. Виктор просмотрел одну из них бегло, но не понял. Осталась пачка чьих-то писем. Мать нашла их в столе, не читала и не велела Виктору.
Осталась мать Виктора. Осталась, как бесформенный кусок резины от проколотого воздушного шара — того самого, что прежде рвался вверх и сверкал на солнце. Как спица от сломанного колеса: торчала сиро. И Виктор поначалу вроде бы торчал. Будто его покинул не один отец, но и мать. Тоже. Тоже.
Однако два года — это два года. То тебе пятнадцать, а то — семнадцать. Жизнь бродила в нем и хмельно ударяла в голову. И он вращался. Он сильно вращался в последнее время.
Боже мой!
Две прехорошенькие девушки завернули за угол.
— Девушки! Девушки!
Они остановились, поглядели строго: высокий, худощавый парень — узколицый и широкоглазый, с шапкой темных волос, падающих на лоб. В позе (внезапный стоп после бега, беспомощно разведенные руки), во взгляде (смущение и восхищение одновременно), в улыбке (эдакая ласковая беспомощность), во всем обаяние неискушенности и напора: странное и неотразимое сочетание.
— Простите меня. Я даже не придумал, что сказать.
Девушки снисходительно переглянулись. Одна — высокая, черноглазая, темнокожая, как мулатка. Очень белые белки глаз, очень белые зубы. Тоненькая, длинноногая, тонкорукая. Невозможно взгляда оторвать — вот какая!
Другая, кажется, тоже красивая, но как обычно, как многие. Обе глядят удивленно и благожелательно.
— Вы знаете, — выпаливает он, — меня зовут Виктор!
Девушки откровенно смеются. Протягивают руки:
— А меня — Лида.
— Даша.
— Я рад. Знаете, как я рад. Вы идете куда?
Мулатку зовут Даша. А? Красивое имя — Даша. И идут они никуда, просто так. А почему бы им не зайти вместе к одному знакомому художнику. Он живет во-о-он в том доме, его балкон прямо над стеклянным кафе, вернее, над забегаловкой.
— Помните: «По вечерам над ресторанами какой-то воздух ммм и сух»…
— Ну, блоковскую «Незнакомку»-то можно было в школе выучить.
Это говорит, смеясь снисходительно, беленькая — Лида.
— Мне теперь стыдно, но я так плохо учился, — покаянно произносит Виктор. — Знаете, соблазны юности…
— Ну-ну, ясно.
Очень легко вот так топать по просыхающему тротуару, перепрыгивая ручьи, текущие из водосточных труб, и болтать о чем вздумается.
Виктор. Время таяния снегов. (Прыжок через выбоину с водой.) Олени идут в леса.
Даша. Почему?
Виктор. Так мне хочется. Но если вам не нравится, пожалуйста, — они идут вперед и вверх. Или нет — идут прямо на охотника. Идут на это во имя будущего.
Даша. В общем-то, мне все равно, куда они идут.
Виктор. А вам, Лида?
— Что?
— Что вы скажете об этом Новом Арбате?
— Мне жалко. Но, поскольку это от меня не зависит, тоже, в общем-то, все равно.
Виктор. А у меня вот нет этого безразличия. Я знаю, чего я хочу: я жутко хочу есть. Ударим по пирожкам?
Обливаясь маслом, они едят коричневые мятые пирожки с рисом. У Даши очень длинные пальцы и длинные перламутровые ногти. Бывает же такое совершенство?!
Поскольку насыщение происходит возле стеклянного кафе, Виктор время от времени поглядывает вверх. И наконец, приставив ладони к губам, кричит, как кричат совы:
— И-и-и!
Девочки удивленно смеются. Но это, видно, условный знак, потому что дверь балкона открывается, и возле толстых балконных колонн, какие строили во времена архитектурных излишеств, появляется высокий бородатый человек в рубашке навыпуск. Это взрослый человек. Он без улыбки кивает Виктору. Виктор показывает на себя и двух девушек, бородач кивает еще раз и выставляет руку с растопыренными пальцами.
Пять.
— Великодушно приглашает на пятницу, — чуть смущенно сообщает Виктор. — И, девочки, надо непременно прийти. Ладно?
— Хорошо, — говорит Даша.
— Он что, очень серьезный человек? — спрашивает Лида.
— Очень. Мы как-то дрались с ним на рапирах — я достал у приятеля рапиры, — и вдруг соседка снизу. «У нас, говорит, потолок осыпается». Я сразу повернул оружие на более опасного врага. «Кто не с нами, кричу, тот против нас!» Тетка эта, соседка, перепугалась (вот сила слова! Вот что значит лозунг!) и — по стеночке, по стеночке — убралась под свой осыпающийся потолок.
— Я тут еще не вижу особой серьезности твоего художника, — возразила Лида.
Даша тоже, кажется, не видела, она просто смеялась.
А при чем, собственно, серьезность? Ах, да.
— Слушайте дальше. Тетка кинулась в милицию. А Женя — это художник… Запомните, девочки, Евгений Масальский, вы еще о нем услышите. Так вот, Женька понял к чему дело идет, скинул свою хламиду, надел черный театральный смокинг своего приятеля, представляете? Да, я забыл сказать: квартира-то не его — ему приятель разрешил здесь поработать, пока он на гастролях. Ну, так вот. Нарядился, меня в ванной запер. Является милиционер. А Женя выходит, солидный такой: «Вы знаете, очень неловко получилось. Я художник по интерьеру», — и документ сразу показывает. А документ у него серьезный, со всякими допусками — он в музее работает, памятниками старины занимается. Ну вот. «Мой приятель, говорит, артист такой-то просил меня оформить его комнату, пока он в отъезде. Я пригласил паренька мебель передвинуть. Ну конечно, это шумновато». «А что за нападение? Откуда оружие?» — это его спрашивают. А он так доверительно: «Ну, знаете женщин! Это бутафорское, театральное оружие моего друга. А парнишке интересно, схватил, а тут как раз — соседка». В общем, отвертелся. И теперь никого не пускает. Только по пятницам. Под выходной, так сказать.
— А что он за художник? — Это опять спросила Лида.
— У, первый сорт! Вот вы, наверно, любите Шишкина. А он не признает.
Лида улыбнулась снисходительно:
— Милый мальчик, я люблю то, что люблю. Независимо от моды.
Ишь ты, «мальчик»! Она почему-то не очень к нему. Странно. Непривычная ситуация. И рассказ ее не рассмешил. Может, нет чувства юмора, «Ч. Ю.», как говорят у Виктора в доме? А вернее, другое: поняла, что ему понравилась Даша, и ревнует. Ну, ясно! Надо ее немножечко приручить.
— Аида, хотите я погадаю вам по руке?
— В другой раз, ладно? Мне пора в институт — это у нас окно было между лекциями. А теперь пора.
— А вы умеете гадать? — Даша вся засветилась, блеснули белые до голубизны зубы и белки глаз. — Умеете?
— Немного.
— Угадайте тогда, кто Лида?
— То есть?
— Ну, где она учится. Кем будет.
— …Тут что-нибудь очень серьезное. Например… — Виктор задумался.
Эх ты, растяпа, давай-ка соображай! Он представил ее в притихшем классе. Нет, слишком красива, пожалуй. Скорей, скорей… Перенести ее в тихую лабораторию. Биохимия какая-нибудь. А что это такое? Вспомнилась только капля воды под школьным микроскопом. Нет, нет. Скорей… Что еще? Белая шапочка на откинутой надменно голове. Стетоскоп… О!
— Ну, например, врач.
— Точно! Первый медицинский.
Вот Лида уже и глядит не так строго. А Даша всплеснула руками, посмуглела, порозовела, расцвела.
— Виктор, а я?
— Что касается вас, Даша, то…
— Ну?
— Вы не обидитесь?
— А разве там что-нибудь обидное?
— Не знаю. Говорить?
— Я боюсь.
— Ну и не надо, ладно?
— Нет, нет. Скажите.
— Вы будете женой.
— И все?
Разочарована. Она, вероятно, собиралась потрясти мир научным открытием.
— Нет, Даша, не все. Мужайтесь. Дайте-ка руку.
Она протянула узкую ладонь, испещренную тонкими линиями.
— Ну да. Так и есть.
— Что? Что?
Виктор развернул перед ней и свою руку.
— Видите? Вот эта линия. Точная копия: ваша и моя.
— Так что же?
Голос ее, кажется, упал и разбился об асфальт.
— То самое. Вы угадали. Вы будете моей женой. Только не огорчайтесь, Даша. Я прошу вас. Потом, ведь судьбу тоже можно обойти.
Она стояла, обхватив щеки узкими пальцами и опустив глаза. И было неясно, что под этими веками и пальцами — смех или страх. Неужели все испортил? Ну, ну, напрягись, ты же не идиот!
— Даша, вы читали киносценарий Рене Клэра «Красота дьявола»? Там герою в зеркале — слышите, в зеркале это гораздо серьезней — была предсказана вся его судьба. Вся. А он взял и не пошел на то свидание, которое должно было изменить его жизнь. Вы тоже можете не ходить на свидание, назначенное судьбой.
— А… этот визит к художнику… — спросила Лида, умненько глядя на Виктора снизу вверх. — Этот визит не роковой?
Она ничего, эта Лида. Просто девушка должна быть чуть поглупей.
— Думаю, что обойдется!
— Ну и отлично! — крикнула Даша и опустила руки. Конечно же, там был спрятан смех. Чего ей бояться?
— Побежали, Дашутка, — попросила Лида. — Или ты останешься?
— Нет, что ты.
— Ну так до пятницы, девочки?
— Ой, не знаю… — запнулась Даша.
— Да что вы, там будет интересно, вот увидите. Пятница, в пять. Вот на этом месте. Идет?
— Посмотрим!
***
В новой квартире — совершенно новенький ярко-красный телефон на длинном шнуре. Его таскают все по очереди для сугубо личных разговоров. Чаще всего за ним охотится Ася. И не то чтобы ей надо позвонить. Она ждет звонка:
— Витька, это меня!
— Тоня, Тоня, если меня, то я дома!
— Я слушаю! Да, Николай Николаич!
Ник. — Ник. (так прозвал его Виктор, прозвал исключительно для того, чтобы легче перейти потом к другому прозвищу — Ниф-Ниф, по имени одного из трех диснеевских поросят) — это Асин профессор, которого надлежит сделать мужем. Дух его постоянно реет над домом. О нем говорят, его ждут, на него досадуют… Это прямо-таки изумляет Виктора: приземистый, толстоватый мужичок с носом и глазами малых размеров, он действительно чем-то напоминает Ниф-Нифа, а заодно и обоих его братьев. Хм! А красавица Аська хочет стать его женой. Чудеса! Вот, пожалуйста: причесалась, подкрасилась, надела выходное платье, а сверху халат, чтобы Виктор не заметил, не обсмеял. Ждет.
— Виктор, если позвонят по телефону, я сейчас.
— Ладно, ладно, иди куда собралась.
— Перестань!
— А чего. Имеет же право человек сходить в уборную.
Виктор забирает телефон в кухню, ставит чайник на плиту. Из духовки зазывно пахнет ванилью и печеным тестом. Ах, Ася, Ася! Кругом расставила сети!
Почему это в последнее время Виктору постоянно хочется есть? От роста, что ли? Клетки растут, требуют, как говорил когда-то доктор Вихроватый, «подвоза питания». Виктор начал было думать об этом «подвозе» из духовки, но тут взрывается телефон. Виктор хватает трубку.
— Але! — радостно орет он. — Асю? Позвоните попозже. Ну, минут через пятнадцать — двадцать. Нет, не ушла, она в уборной. Не стоит благодарности.
Ася разъяренной тигрицей влетает в кухню.
— Не стыдно тебе?
— Он сказал «спасибо». Честное слово!
— Предатель, вот ты кто!
— А чего? Он же будет твоим мужем, а ты хочешь сделать вид, будто никогда…
— Замолчи! Почему двадцать минут?
— Я один раз засек. Точно!
— Замолчи!
— Молчу.
Выходит мама в очках, с книгой. При ней Ася начинает всхлипывать. Но мама делает вид, что не замечает. Она очень даже умеет прикидываться.
Виктор ставит чашки и разливает чай. Он глазами показывает Асе на духовку. Она грозно сдвигает брови. Виктор пожимает плечами: нет так нет.
— Чувство юмора, — серьезно начинает он застольную беседу, — отличает человека от животного.
— Для некоторых это отличие — единственное, — успевает вставить Ася.
— Браво! — наклоняется к ней Виктор и тотчас же — к матери: — Мам, тетушка назвала меня животным… Грязной тварью! Мама, Ася меня оскорбила!
— Ты мне надоел, — этаким терпеливым голосом отвечает мама, не поднимая головы. — Попил чаю — иди занимайся.
— Мама за тебя, — шепчет Виктор Асе и уходит в свой чулан. О господи! Надо заниматься.
Ася собирает со стола посуду, составляет ее в раковину мойки.