А - портрет? То есть:
И нет его - и Русь оставил он...19
Кто он? Сенатор? Аполлон Аполлонович Абле-ухов? Да нет же: Вячеслав Константинович...20 А он, Аполлон Аполлонович?
И мнится - очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый...21
Очередь - очередь: по очереди
И над землей сошлися новы тучи
И ураган их...22
Праздная мозговая игра!
Кучка бумаг выскочила на поверхность: Аполлон Аполлонович, прицелившись к текущему деловому дню, обратился к чиновнику:
- "Потрудитесь, Герман Германович, приготовить мне дело - то самое, как его..."
- "Дело дьякона Зракова с приложением вещественных доказательств в виде клока бороды?"
- "Нет, не это..."
- "Помещика Пузова, за номером?.."
- "Нет: дело об Ухтомских Ухабах..."
Только что он хотел открыть дверь, ведущую в кабинет, как он вспомнил (он было и вовсе забыл): да, да - глаза: расширились, удивились, сбесились - глаза разночинца... И зачем, зачем был зигзаг руки?.. Пренеприятный. И разночинца он как будто бы видел - где-то, когда-то: может быть, нигде, никогда...
Аполлон Аполлонович открыл дверь кабинета.
Письменный стол стоял на своем месте с кучкою деловых бумаг: в углу камин растрещался поленьями; собираясь погрузиться в работу, Аполлон Аполлонович грел у камина иззябшие руки, а мозговая игра, ограничивая поле сенаторского зрения, продолжала там воздвигать свои туманные плоскости.
РАЗНОЧИНЦА ОН ВИДЕЛ
- "Николай Аполлонович... "
Тут Аполлон Аполлонович...
- "Нет-с: позвольте..."
- "?.."
- "Что за чертовщина?"
Аполлон Аполлонович остановился у двери, потому что - как же иначе?
Невинная мозговая игра самопроизвольно вновь вдвинулась в мозг, то есть в кучу бумаг и прошений: мозговую игру Аполлон Аполлонович счел бы разве обоями комнаты, в чьих пределах созревали проекты; Аполлон Аполлонович к произвольности мысленных сочетаний относился, как к плоскости: плоскость эта, однако, порой раздвигалась, пропускала в центр умственной жизни за сюрпризом (как, например, вот сейчас).
Аполлон Аполлонович вспомнил: разночинца однажды он видел.
Разночинца однажды он видел - представьте себе - у себя на дому.
Помнит: как-то спускался он с лестницы, отправляясь на Выход; на лестнице Николай Аполлонович, перегнувшийся чрез перила, с кем-то весело разговаривал: о знакомствах Николая Аполлоновича государственный человек не считал себя вправе осведомляться; чувство такта естественно тогда помешало ему спросить напрямик:
- "А скажи-ка мне, Коленька, кто такое это тебя посещает, голубчик мой?"
Николай Аполлонович опустил бы глаза:
- "Да так себе, папаша: меня посещают..."
Разговор и прервался бы.
Оттого-то вот Аполлон Аполлонович не заинтересовался нисколько и личностью разночинца, там глядевшего из передней в своем темном пальто; у незнакомца были те самые черные усики и те самые поразительные глаза (вы такие б точно глаза встретили ночью в московской часовне Великомученика Пантелеймона, что у Никольских ворот: - часовня прославлена исцелением бесноватых; вы такие бы точно глаза встретили б на портрете, приложенном к биографии великого человека; и далее: в невропатической клинике и даже психиатрической).
Глаза и тогда: расширились, заиграли, блеснули; значит: то уже было когда-то, и, может быть, то повторится.
- "Обо всем - так-с, так-с..."
- "Надо будет..."
- "Навести точнейшую справку..."
Свои точнейшие справки получал государственный человек не прямым, а окольным путем.
Аполлон Аполлонович посмотрел за дверь кабинета: письменные столы, письменные столы! Кучи дел! К делам склоненные головы! Скрипы перьев! Шорохи переворачиваемых листов! Какое кипучее и могучее бумажное производство!
Аполлон Аполлонович успокоился и погрузился в работу.
СТРАННЫЕ СВОЙСТВА
Мозговая игра носителя бриллиантовых знаков отличалась странными, весьма странными, чрезвычайно странными свойствами:23 черепная коробка его становилася чревом мысленных образов, воплощавшихся тотчас же в этот призрачный мир.
Приняв во внимание это странное, весьма странное, чрезвычайно странное обстоятельство, лучше бы Аполлон Аполлонович не откидывал от себя ни одной праздной мысли, продолжая и праздные мысли носить в своей голове: ибо каждая праздная мысль развивалась упорно в пространственно-временной образ, продолжая свои - теперь уже бесконтрольные - действия вне сенаторской головы.
Аполлон Аполлонович был в известном смысле как Зевс: из его головы вытекали боги, богини и гении. Мы уже видели: один такой гений (незнакомец с черными усиками), возникая как образ, забытийствовал далее прямо уже в желтоватых невских пространствах, утверждая, что вышел он - из них именно: не из сенаторской головы; праздные мысли оказались и у этого незнакомца; и те праздные мысли обладали все теми же свойствами.
Убегали и упрочнялись.
И одна такая бежавшая мысль незнакомца была мыслью о том, что он, незнакомец, существует действительно; эта мысль с Невского забежала обратно в сенаторский мозг и там упрочила сознание, будто самое бытие незнакомца в голове этой - иллюзорное бытие.
Так круг замкнулся.
Аполлон Алоллонович был в известном смысле как Зевс: едва из его головы родилась вооруженная узелком Незнакомец-Паллада, как полезла оттуда другая, такая же точно Паллада.24
Палладою этою был сенаторский дом.
Каменная громада убежала из мозга; и вот дом открывает гостеприимную дверь - нам. Лакей поднимался по лестнице; страдал он одышкою, не в нем теперь дело, а в... лестнице: прекрасная лестница! На ней же - ступени: мягкие, как мозговые извилины. Но не успеет автор читателю описать ту самую лестницу, по которой не раз поднимались министры (он ее опишет потом), потому что - лакей уже в зале...
И опять-таки - зала: прекрасная! Окна и стены: стены немного холодные... Но лакей был в гостиной (гостиную видели мы).
Мы окинули прекрасное обиталище, руководствуясь общим признаком, коим сенатор привык наделять все предметы. Так:
- в кои веки попав на цветущее лоно природы, Аполлон Аполлонович видел то
же и здесь, что и мы; то есть: видел он - цветущее лоно природы; но для нас это
лоно распадалось мгновенно на признаки: на фиалки, на лютики, одуванчики и
гвоздики; но сенатор отдельности эти возводил вновь к единству. Мы сказали б конечно:
- "Вот лютик!"
- "Вот незабудочка..."
Аполлон Аполлонович говорил и просто, и кратко:
- "Цветы..."
- "Цветок..."
Между нами будь сказано: Аполлон Аполлонович все цветы одинаково почему-то считал колокольчиками...
С лаконической краткостью охарактеризовал бы он и свой собственный дом, для него состоявший из стен (образующих квадраты и кубы), из прорезанных окон, паркетов, стульев, столов; далее - начинались детали...
Лакей вступил в коридор...
И тут не мешает нам вспомнить: промелькнувшие мимо (картины, рояль, зеркала, перламутр, инкрустация столиков), - словом, все, промелькнувшее мимо, не могло иметь пространственной формы: все то было одним раздражением мозговой оболочки, если только не было хроническим недомоганием... может быть, мозжечка.
Строилась иллюзия комнаты; и потом разлеталась бесследно, воздвигая за гранью сознания свои туманные плоскости; и когда захлопнул лакей за собой гостинные тяжелые двери, когда он стучал сапогами по гулкому коридорчику, это только стучало в висках: Аполлон Аполлонович страдал геморроидальными приливами крови.
За захлопнутой дверью не оказалось гостиной: оказались... мозговые пространства: извилины, серое и белое вещество, шишковидная железа; а тяжелые стены, состоявшие из искристых брызг (обусловленных приливом), голые стены были только свинцовым и болевым ощущением: затылочной, лобной, височных и темянных костей, принадлежащих почтенному черепу.
Дом - каменная громада - не домом был; каменная громада была Сенаторской Головой: Аполлон Аполлонович сидел за столом, над делами, удрученный мигренью, с ощущением, будто его голова в шесть раз больше, чем следует, и в двенадцать раз тяжелее, чем следует.
Странные, весьма странные, чрезвычайно странные свойства!
НАША РОЛЬ
Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих; тени же петербургские улицы превращают в людей.
Это видели мы на примере с таинственным незнакомцем.
Он, возникши, как мысль, в сенаторской голове, почему-то связался и с собственным сенаторским домом; там всплыл он в памяти; более же всего упрочнился он на проспекте, непосредственно следуя за сенатором в нашем скромном рассказе.
От перекрестка до ресторанчика на Миллионной описали мы путь незнакомца; описали мы, далее, самое сидение в ресторанчике до пресловутого слова "вдруг", которым все прервалось; вдруг с незнакомцем случилось там что-то; какое-то неприятное ощущение посетило его.
Обследуем теперь его душу; но прежде обследуем ресторанчик; даже окрестности ресторанчика; на то есть у нас основание; ведь если мы, автор, с педантичною точностью отмечаем путь первого встречного, то читатель нам верит: поступок наш оправдается в будущем. В нами взятом естественном сыске предвосхитили мы лишь желание сенатора Аблеухова, чтобы агент охранного отделения неуклонно бы следовал по стопам незнакомца; славный сенатор и сам бы взялся за телефонную трубку, чтоб посредством ее передать, куда следует, свою мысль; к счастию для себя, он не знал обиталища незнакомца (а мы же обиталище знаем). Мы идем навстречу сенатору; и пока легкомысленный агент бездействует в своем отделении, этим агентом будем мы.
Обследуем теперь его душу; но прежде обследуем ресторанчик; даже окрестности ресторанчика; на то есть у нас основание; ведь если мы, автор, с педантичною точностью отмечаем путь первого встречного, то читатель нам верит: поступок наш оправдается в будущем. В нами взятом естественном сыске предвосхитили мы лишь желание сенатора Аблеухова, чтобы агент охранного отделения неуклонно бы следовал по стопам незнакомца; славный сенатор и сам бы взялся за телефонную трубку, чтоб посредством ее передать, куда следует, свою мысль; к счастию для себя, он не знал обиталища незнакомца (а мы же обиталище знаем). Мы идем навстречу сенатору; и пока легкомысленный агент бездействует в своем отделении, этим агентом будем мы.
Позвольте, позвольте...
Не попали ли мы сами впросак? Ну, какой в самом деле мы агент? Агент есть. И не дремлет он, ей-богу, не дремлет. Роль наша оказалась праздною ролью.
Когда незнакомец исчез в дверях ресторанчика и нас охватило желание туда воспоследовать тоже, мы обернулись и увидели два силуэта, медленно пересекавших туман; один из двух силуэтов был довольно толст и высок, явственно выделяясь сложением; но лица силуэта мы не могли разобрать (силуэты лиц не имеют); все же мы разглядели: новый, шелковый, распущенный зонт, ослепительно блещущие калоши да полукотиковую шапку с наушниками.
Паршивенькая фигурка низкорослого господинчика составляла главное содержание силуэта второго; лицо силуэта было достаточно видно: но лица также мы не успели увидеть, ибо мы удивились огромности его бородавки: так лицевую субстанцию заслонила от нас нахальная акциденция2б (как подобает ей действовать в этом мире теней).
Сделав вид, что глядим в облака, пропустили мы темную пару, пред ресторанною дверью та темная пара остановилась и сказала несколько слов на человеческом языке.
- "Гм?"
- "Здесь..."
- "Так я и думал: меры приняты; это на случай, если бы вы его мне не показали у моста".
- "А какие вы приняли меры?.."
- "Да я там, в ресторанчике, посадил человека".
- "Ах, напрасно вы принимаете меры! Я же вам говорил, говорил: сто раз говорил..."
- "Простите, это я из усердия..."
- "Вы бы прежде посоветовались со мной... Ваши меры прекрасны..."
- "Сами же вы говорите..."
- "Да, но ваши прекрасные меры..."
- "Гм..."
- "Что?.. Ваши прекрасные меры - перепутают все..."
Пара прошла пять шагов, остановилась; и опять сказала несколько слов на человеческом языке.
- "Гм!.. Придется мне... Гм!.. Пожелать теперь вам успеха..."
- "Ну какое же может быть в том сомнение: предприятие поставлено, как часовой механизм; если б я теперь не стоял за всем этим делом, то, поверьте мне дружески: дело - в шляпе".
- "Гм?"
- "Что такое вы говорите?"
- "Проклятый насморк".
- "Я же о деле..."
- "Гм..."
- "Души настроены, как инструменты: и составля ют концерт - что такое вы говорите? Дирижеру из-за кулис остается взмахивать палочкой. Сенатору Аблеухову издать циркуляр, Неуловимому же предстоит..."
- "Проклятый насморк..."
- "Николаю Аполлоновичу предстоит... Словом: концертное трио, где Россия - партер. Вы меня по нимаете? Понимаете? Чтб же вы все молчите?"
- "Послушайте: брали бы жалованье..."
- "Нет, вы меня не поймете!"
- "Пойму: гм-гм-гм - положительно не хватает платков".
- "Что такое?"
- "Да насморк же!.. А зверь - гм-гм-гм - не уйдет?"
- "Ну, куда ему..."
- "А то брали бы жалованье..."
- "Жалованье! Я служу не за жалованье: я артист, понимаете ли, артист!"
- "Своего рода..."
- "Что такое?"
- "Ничего: лечусь сальной свечкой".
Фигурка повынимала иссморканный носовой платок и опять чмыхала носом.
- "Я же о деле! Так-таки передайте им, что Николай Аполлонович обещание дал..."
- "Сальная свечка прекрасное средство от насморка..."
- "Расскажите им все, что вы слышали от меня: дело это поставлено..."
- "Вечером намажешь ноздрю, утром - как рукой сняло..."
- "Дело поставлено, опять-таки говорю, как часов..."
- "Нос очищен, дышишь свободно..."
- "Как часовой механизм!.."
- "А?"
- "Часовой, черт возьми, механизм".
- "Заложило ухо: не слышу".
- "Ча-со-вой ме-ха-..."
- "Апчхи!.."
Под бородавкою загулял вновь платочек: две тени медленно утекали в промозглую муть. Скоро тень толстяка в полукотиковой шапке с наушниками показалась опять из тумана, посмотрела рассеянно на петропавловский шпиц.
И вошла в ресторанчик.
И ПРИ ТОМ ЛИЦО ЛОСНИЛОСЬ
Читатель!
"Вдруг" знакомы тебе. Почему же, как страус, ты прячешь голову в перья при приближении рокового и неотвратного "вдруг?" Заговори с тобою о "вдруг" посторонний, ты скажешь, наверное:
- "Милостивый государь, извините меня: вы, должно быть, отъявленный декадент".
И меня, наверное, уличишь в декадентстве.
Ты и сейчас предо мною, как страус; но тщетно ты прячешься - ты прекрасно меня понимаешь; понимаешь ты и неотвратимое "вдруг".
Слушай же...
Твое "вдруг" крадется за твоею спиной, иногда же оно предшествует твоему появлению в комнате; в первом случае ты обеспокоен ужасно: в спине развивается неприятное ощущение, будто в спину твою, как в открытую дверь, повалилась ватага невидимых; ты обертываешься и просишь хозяйку:
- "Сударыня, не позволите ли закрыть дверь; у меня особое нервное ощущение: я спиною терпеть не могу сидеть к открытым дверям".
Ты смеешься, она смеется.
Иногда же при входе в гостиную тебя встретят всеобщим:
- "А мы только что вас поминали..."
И ты отвечаешь:
- "Это, верно, сердце сердцу подало весть".
Все смеются. Ты тоже смеешься: будто не было тут "вдруг".
Иногда же чуждое "вдруг" поглядит на тебя из-за плеч собеседника, пожелал снюхаться с "вдруг" твоим собственным. Меж тобою и собеседником что-то такое пройдет, отчего ты вдруг запорхаешь глазами, собеседник же станет суше. Он чего-то потом тебе во всю жизнь не простит.
Твое "вдруг" кормится твоею мозговою игрою; гнусности твоих мыслей, как пес, оно пожирает охотно; распухает оно, таешь ты, как свеча; если гнусны твои мысли и трепет овладевает тобою, то "вдруг", обожравшись всеми видами гнусностей, как откормленный, но невидимый пес, всюду тебе начинает предшествовать, вызывая у постороннего наблюдателя впечатление, будто ты занавешен от взора черным, взору невидимым облаком: это есть косматое "вдруг", верный твой домовой (знал я несчастного, которого черное облако чуть ли не видимо взору: он был литератором...).
Мы оставили в ресторанчике незнакомца. Вдруг незнакомец обернулся стремительно; ему показалось, что некая гадкая слизь, проникая за воротничок, потекла по его позвоночнику. Но когда обернулся он, за спиною не было никого: мрачно как-то зияла дверь ресторанного входа; и оттуда, из двери, повалило невидимое.
Тут он сообразил: по лестнице поднималась, конечно, им поджидаемая особа; вот-вот войдет; но она не входила; в дверях не было никого.
А когда незнакомец мой отвернулся от двери, то в дверь вошел тотчас же неприятный толстяк; и, идя к незнакомцу, поскрипывал он половицею; желтоватое, бритое, чуть-чуть наклоненное набок лицо плавно плавало в своем собственном втором подбородке; и притом лицо лоснилось.
Тут незнакомец мой обернулся и вздрогнул: особа дружески помахала ему полукотиковой шапкой с наушниками:
- "Александр Иванович..."
- "Липпанченко!"
- "Я - самый..."
- "Лшшанченко, вы меня заставляете ждать".
Шейный воротничок у особы был повязан галстухом - атласно-красным, кричащим и заколотым крупным стразом,26 полосатая темно-желтая пара облекала особу; а на желтых ботинках поблескивал блистательный лак.
Заняв место за столиком незнакомца, особа довольно воскликнула:
- "Кофейник... И - послушайте - коньяку: там бутылка моя у меня - на имя записана".
И кругом раздавалось:
- "Ты-то пил со мной?"
- "Пил..."
- "Ел?.."
- "Ел..."
- "И какая же ты, с позволения сказать, свинья..."
- "Осторожнее" - вскрикнул мой незнакомец: неприятный толстяк, названный незнакомцем Липпанченко, захотел положить темно-желтый свой локоть на лист газетного чтения: лист газетного чтения накрывал узелочек.
- "Что такое?" - Тут Лшшанченко, снявши лист газетного чтения, увидал узелок: и губы Липпанченко дрогнули.
- "Это... это... и есть?"
- "Да: это - и есть".
Губы Липпанченко продолжали дрожать: губы Липпанченко напоминали кусочки на ломтики нарезанной семги - не желто-красной, а маслянистой и желтой (семгу такую, наверное, ты едал на блинах в небогатом семействе).
- "Как вы, Александр Иванович, скажу я вам, неосторожны". Липпанченко протянул к узелку свои дубоватые пальцы; и блистали поддельные камни перстней на пальцах опухших, с обгрызенными ногтями (на ногтях же темнели следы коричневой красочки, соответствовавшей и такому же цвету волос; внимательный наблюдатель мог вывести заключение: особа-то красилась).
- "Ведь еще лишь движенье (положи я только локоть), ведь могла бы быть... катастрофа..."