Я бросил недокуренную сигарету и обхватил голову руками. Мучительно болели виски.
– Слушай. Твою Матушку, часом, не Тамарой зовут?
Она посмотрела на меня и испуганно вжалась в плиту:
– Тамарой. А ты откель знаешь?!
Я не ответил.
Мне было больно.
Бог ты мой, как же мне тогда было больно…
…Мы тогда стояли на старой Военно-Грузинской дороге. Как всегда – последним рубежом между взбесившейся Кабардино-Балкарией и никогда не замирявшейся Чечней.
У нас была простая работа: мы должны были умереть.
Это понимали все, даже зачем-то оставшиеся с нами осетинские ополченцы и отряд аварской милиции.
Аллах ведает, как оказавшийся здесь, вдалеке от все-таки относительно благополучного Дагестана.
В принципе, мы могли уйти.
Но были две вещи, которые нас держали там крепче любого приказа: беженцы и наши братья из Русского экспедиционного корпуса, с боями пробивавшиеся к нам после того, как турки все-таки захватили Тбилиси.
…Они пришли на наш блокпост утром.
Трое.
Мужчина, женщина и мертвый ребенок.
Она несла его на руках, и глаза ее были сухими.
Когда Гурам аккуратно отобрал у нее сверток с окоченевшим тельцем, она не сопротивлялась.
Она знала, что ее сын мертв, и даже нашла в себе силы присутствовать на похоронах, по военному времени быстрых и суетливых.
Зурику, ее мужу, казалось, было значительно хуже, чем ей. Он постоянно повторял, что его сыну было два года и девять месяцев, что всего составляет тридцать три месяца.
Видите, говорил он, даже Христу повезло больше, чем моему Давиду. Спаситель прожил целых тридцать три года, говорил он, а мой сын – всего тридцать три месяца.
Она молчала.
Потом Зурик куда-то ушел.
Как он сам говорил: искать правду.
Мы видели, что он был сумасшедшим, это обычное явление среди беженцев. Безумие на войне – вполне себе обыденное явление, это вообще штука, не сильно совместимая с нормальной, повседневной человеческой психикой.
Казалось бы, аксиома.
Кое-кто говорил, что он прибился к Тройке, но мы не верили: Тройки не были сумасшедшими, напротив – они были странно, пугающе разумны.
Каким-то уже не вполне человеческим разумом.
А Тамара осталась.
Ей хотелось убивать убийц своего сына.
Куда податься женщине на войне?
В шлюхи, санитарки, связистки.
В обслугу, обстирывающую наше завшивленное обмундирование.
Ничего этого она не хотела.
Она хотела убивать.
Мы ее понимали.
Андрюша Шпак часами учил ее стрелять из СВД. Из некоторых молодых женщин получались очень неплохие снайперы.
Помогали недоступные мужикам терпение, методичность и какая-то пугающая отстраненность.
Они словно не понимали, что после их выстрела человек, секунду назад бывший живым, будет мертв.
Я тогда понял, что ничего не понимаю в женщинах, в их логике и образе мышления.
А Андрей – объяснял, показывал.
Терпел ее злые слезы.
Он даже спал с ней – она была бы довольно красива, если б не пустые мешочки грудей, тряпочки, как она сама их называла.
Давид выпил мою грудь, говорила она, а она была у меня очень красивая.
Как оказалось, все усилия Андрюши были бессмысленны изначально.
Ненависти, желания и терпения у нее было хоть отбавляй.
А вот глазомер подвел.
Снайпер – это прежде всего талант.
И уж только потом – ремесло.
Она этого не понимала и каждый вечер плакала жаркими злыми слезами.
Нам почему-то казалось, что глаза ее при этом оставались сухими.
Как-то она сказала мне, что очень хочет забеременеть. Родить еще одного ребенка, причем обязательно девочку.
У нее не получалось.
Я посоветовал ей обратиться к Мефодьичу, вечно пьяному майору медслужбы, который до того как стать нашим полковым коновалом был – в какой-то чудовищно далекой от нас мирной жизни – врачом-гинекологом.
Мефодьич осмотрел ее и вынес однозначный приговор: детей у Тамары больше не будет никогда. Что-то там она застудила, когда пробиралась к нам по горам из своего родного Телави.
Андрей потом набил ему морду, но было уже поздно.
Тогда-то она и рассказала нам эту страшную сказку о том, как Бог-Отец и Бог-Сын предали Пресвятую Богородицу.
И потом рассказывала ее снова и снова, и сказка эта обрастала все новыми и новыми подробностями.
После она куда-то пропала, причем тела мы так и не нашли.
Андрей пытался ее искать, напрягал в том числе и местную агентуру, но тут подошли пробившиеся с боями части РЭК, голодные, злые, грязные, и мы вместе с ними начали пробиваться через мятежную Кабарду на Ставрополье.
Черт знает как, но нам это все-таки удалось.
Мы выжили.
А про Тамару решили, что погибла.
Черт.
Лучше б так оно и произошло.
Но, выходит, она все-таки выжила.
На нашу беду.
В этом я уже и не сомневался…
…Я отлепил руки от висков и медленно потянулся за очередной сигаретой.
Пальцы мелко, противно дрожали.
– Значит так, милочка. Сейчас мы вместе встаем и идем смотреть твоих боевых подруг. Ты выбираешь из них одну, которая поумней, и мы ее отправляем к твоей Матушке. Она должна будет передать ей только одну фразу: с ней хочет говорить Гор. Остальное – на ее усмотрение. Мы будем ждать здесь. Поняла?
Настена кивнула.
В ее большущих зеленых глазах диковатой новгородской ведьмочки плескался страх.
Тяжелый такой страх.
Неподдельный.
Кажется, она что-то поняла.
Поздно, девочка.
Я уже просто не умею останавливаться…
…Я приказал отряду разбивать полевой лагерь, используя укрепления блокпоста, и приготовился ждать, отдав кое-какие распоряжения Веточке и Гураму.
Ждать пришлось долго, целый вечер и целую ночь.
Под утро у лагеря стояла целая бригада амазонок.
Я прикинул – эдак человек триста.
Судя по всему, Тамара меня запомнила.
И неплохо.
Нас вежливо разоружили и под конвоем доставили в Иверский монастырь.
Я на секунду представил, как хреново придется ребятам из подразделений Иветты и Абхаза: Тамара никогда не была дурой, и сейчас ее амазонки перебирают окрестные леса кустик за кустиком.
Фигня.
Все равно не найдут.
Эти девчонки не воевали в чужих горах, где для того, чтоб тебя не заметили, нужно стать камнем или бугорком земли.
А в родных-то лесах…
Разберутся.
Не маленькие.
В монастыре нас разделили: отряд устроили на заднем дворе, в одном из флигелей, а нас троих – меня, Пупыря и Ивана – развели по отдельным кельям. Обед и ужин нам тоже принесли, что называется, по месту жительства, так что пообщаться не удалось.
К этому я в принципе был готов.
А вот к запрету на курение – нет.
Пришлось скандалить.
К счастью, помогло.
Матушка, видимо, решила не злить меня по мелочам.
И это правильно.
Но расслабиться все равно не удалось. Слишком хорошо я знал, что это такое – фанатики.
Доводилось встречаться.
Я весь день и всю ночь провалялся на узкой монастырской койке, ожидая какой-нибудь гадости.
Причем в абсолютно голом виде.
Одежду взяли – якобы постирать.
Господи, бред какой.
Они нас что, совсем за идиотов держат?
Интересно, что я такого опасного мог в подштанниках-то пронести?
…Тем не менее с утра я был в форме.
Привычка.
Мне даже побриться разрешили перед завтраком…
Когда меня отконвоировали в келью к Матушке, Иван и Пупырь были там.
Разговор с ними, по всей вероятности, уже состоялся.
Мне было плевать.
Это действительно была она.
Тамара.
Почти не постаревшая, она сидела за старинным письменным столом на стуле с высокой спинкой, гордо держа свою маленькую рыжеволосую головку с острыми, точеными, хищными чертами лица, и смотрела на меня пронзительными черными глазами.
Восхитил антураж: на ней были ослепительно белое полумонашеское одеяние, капюшон небрежно откинут назад, рыжие волосы уложены короной. Мне говорили, что когда она выходит из монастыря, переодевается в черное.
Черная Мать.
Так ее вроде по деревням окрестным зовут.
А за спиной, на белой стене, на длинном черном кожаном ремешке висели мужские фаллосы разной степени засушенности.
Один был совсем свежий.
Ну и что.
И не такое видали.
По обе стороны неистовой Матушки застыли две амазонки в белой униформе с тяжелыми «Стеблиными» в предусмотрительно расстегнутых белых кожаных кобурах.
Н-да.
Я прошел в глубь просторной кельи и небрежно рухнул в единственное свободное кресло.
Мучительно хотелось курить, но это было бы уже явно слишком.
И так мое поведение можно было расценить как верх наглости.
Пупырь, по крайней мере, зашипел.
Насрать.
Я поглядел Тамаре в глаза.
Ее взгляд было нелегко выдержать даже мне.
– Ну, здравствуй, Тамара…
– Здравствуй, Гор, – голос ее был ровен и бесстрастен. Я подобрал ноги под сиденье кресла и наклонился вперед, слегка смещая центр тяжести. Со стороны это должно было выглядеть вполне естественно. – Уж и не думала, что удастся свидеться…
Я пожал плечами:
– Знаешь, я тоже. Мы искали тебя тогда…
– Я знаю, – едва уловимым движением она поправила рыжий локон. – Я не хотела, чтобы вы меня нашли. А раз я не хотела, вы и не могли найти. Никогда.
…Я бы на ее месте не был так самоуверен.
Если б тогда к нам тогда не пробились полуразбитые части РЭК, если б там не было такого количества раненых…
Но это – так.
Детали.
По большому счету, никому не интересные.
Я промолчал.
– Ты из прошлого, Гор. Ты не виноват, и все же такие как ты должны уйти. Чем раньше, тем лучше. Но пока вас много, я вынуждена мириться с этим. Он, – она кивнула в сторону Пупыря, – рассказал мне о вашей беде. Что ж. Я могу помочь. Но за каждый воз продовольствия вы мне будете привозить десять мужчин. Молодых. Здоровых. Не наркоманов и не отребье. Закованных в наручники и с отрезанными языками. Это не условие для переговоров. Это ультиматум. Вам нужна еда, мне – инструменты для размножения. Первых я возьму уже сейчас. Это те, кто пришли с вами. Вас троих я отпускаю. Вам дадут образцы продовольствия и проводят до безопасной дороги. Это все.
Я отвлекся от созерцания фаллосов за ее спиной и снова посмотрел ей в глаза.
Размял кисти рук.
– Тамар. Там, во флигеле, в числе прочих – Андрюша Шпак. Ты должна его помнить по Осетии. Он…
Она хмыкнула, и ее взгляд наполнился презрением.
Изящно проведя точеной кистью руки по рыжей гриве волос, она повернулась вполоборота и небрежно кивнула в сторону свежеотрезанного фаллоса:
– Это – его. Он имел наглость познать меня когда-то давно. И не оплодотворил. Это карается смертью…
Стоявшая слева от стола амазонка что-то заподозрила, и поэтому нож для резки бумаг выбрал именно ее горло.
В Тамариных глазах плеснулся испуг.
Что ж, я еще никому не ломал шею с таким неподдельным удовольствием.
Единственное, чего я боялся, так это того, что не успею, и вторая охранница убьет меня раньше, чем я услышу этот восхитительный хруст.
Но и она не смогла мне помешать, правда, по другой причине.
Тяжелая эмблема Крыла с петлицы Ивана перебила ее горло еще в тот момент, когда я только тянулся – в броске – к великолепной, точеной шее Тамары, к этим черным, до смерти испуганным глазам, в которых так и застыло недоумение.
Навсегда.
Хм-м…
А я и не знал, что эмблемы с петлиц «крылатых» можно использовать как сюрикены.
Надо учесть.
На будущее…
В углу попытался завизжать Пупырь, и мне пришлось его слегка придушить.
Иван уже вынул «Стеблины» у мертвых амазонок и, когда я чуть приотпустил депутата, протянул один мне.
– В-вы-ы… – снова попытался завизжать этот недоумок, но я решительно двинул его по зубам тяжелой, затянутой в удобную резину рукоятью лучшего в мире оружия.
– Мы – уходим. Сейчас же. А ты – можешь оставаться.
Надо отдать ему должное – соображал мерзавец достаточно быстро.
Мы переглянулись.
Иван прижал палец к губам и кивнул в сторону двери.
Я тут же взял ее под прицел, а он начал быстро и методично обыскивать ящики письменного стола.
Через некоторое время я услышал его удовлетворенное хмыканье.
Там был еще один пистолет.
Подарочный экземпляр, в коробке темного вишневого дерева.
Но не это главное.
Помимо самого ствола в обитых темно-синим бархатом углублениях лежали два длинных вороненых цилиндра.
Это была не просто удача. Видимо, Бог в то утро тоже почувствовал себя немного десантником…
Мы навинтили глушители, и я решительно распахнул дверь в приемную…
…Не буду рассказывать, как мы добирались в Москву.
Во многом нас спасло то, что часть отряда по моему приказу не пошла в монастырь, а отсиживалась по окрестным лесам.
Вместе с техникой и оружием.
И тем не менее, от личного состава того отряда осталась в лучшем случае треть.
Амазонкам было далеко до настоящих солдат, но их было много, и их вела ненависть.
Джипаки мы потеряли.
Все.
Пропала и так необходимая нам навигационная система с картами.
От Торжка мы шли уже только на байках, причем, шли – это мягко сказано.
Удирали.
Судя по всему, нас спасло спонтанное решение идти на Кимры – там был мощный Каэр Крыльев.
Преследовательницы нас, похоже, просто потеряли.
Дальнейшая их судьба мне, к счастью, неизвестна.
А на подходе к Москве нас арестовали.
Сопротивляться было бесполезно.
Измученный отряд сдался на милость властей, а судя по тому, что Пупырю несмотря ни на что удалось выжить, – милости этой ждать особо не приходилось.
Лично меня сразу же заперли в подвал на Петровке.
Я многое повидал в этой жизни, но вот именно про это вспоминать не хочется.
Совсем.
Могу только сказать, что первые трое суток меня били. Без всяких там хитромудрых допросов. И, соответственно, без перерыва на сон и отдых.
Им не нужна была информация, и поэтому меня даже не пытали.
Просто мучили.
И все.
А на четвертые сутки бросили в камеру, где меня вскорости и навестил Вожак.
Я очень хорошо помню, как он вошел в эту клетку: стройный, подтянутый, высокий, в долгополом кожаном плаще, пахнущий дорогим одеколоном.
Аккуратно расстелил носовой платок на засаленной табуретке.
И только после этого сел.
Сука.
– Ну что, герой, отвоевался?
Я молчал.
Во-первых, говорить было элементарно больно.
Корн закурил.
Я знал, что если попрошу у него сигаретку, он не откажет. Но просить не хотелось.
– Тебя приговорили к расстрелу, знаешь?
Я пожал плечами:
– Догадываюсь…
Он долго, вкусно, со смаком затянулся и покачал головой:
– Ты понимаешь, за что? Городу грозит голод, а ты решил там в войну поиграть…
Я рассмеялся.
Это было очень больно.
Мне отбили все, что только можно было отбить.
Но смеяться хотелось еще больше.
Господи, Бог ты мой, какие они все-таки идиоты…
– Не смешите меня, Андрей Ильич, – кривлюсь. – Мне от смеха больно становится. В Иверской общине – от силы четыре, может, четыре с половиной тысячи женщин. Большинство из которых не занимаются ничем, кроме отлова по окрестностям заросших дерьмом аборигенов. И они должны были накормить столицу?! Да им самим хорошо если на весь год еды хватает. Вы же умный человек, право слово…
Он неожиданно зло посмотрел в мою сторону:
– Я-то умный. А вот ты, – мотает головой, – кому ты там что хотел доказать, идиот?!
Мне неожиданно стало скучно.
Я подтянул свое избитое тело к холодной стене и оперся на нее спиной.
– Да уж не вам, – вздыхаю. – Папаша, когда я был маленький, любил повторять одну древнюю поговорку, что-то типа: «Жизнь – Родине, честь – никому». Впрочем, вам, Андрей Ильич, все равно не понять, так что шли бы вы на хер. Дайте хоть умереть, что ли, спокойно…
И сплюнул кровью прямо на зеркальное голенище его черных офицерских сапог.
Корн вскочил:
– М-м-мудак!!!
И выскочил из камеры.
А меня снова избили.
До полусмерти.
Когда через пару дней меня неожиданно освободили, я не мог стоять самостоятельно.
Если б не Веточка, Абхаз, Заика и Чарли, я бы вообще вряд ли выжил. Довольно сказать, что в течение довольно долгого времени я питался только тщательно протертой пищей, а на медикаменты ушли почти все наши сбережения.
А в следующую экспедицию, на следующий маршрут отряд вышел только через восемь месяцев.
Я, разумеется, догадывался, что своим освобождением обязан именно Вожаку.
Но никакой благодарности не испытывал.
Просто это был мой единственный шанс разозлить его как следует, оскорбить, а потом напомнить об отце.
Чем я, собственно говоря, и воспользовался.
Элементарная человеческая психология.
Или уже не очень человеческая?!
Вопросы…
…Я поднялся.
Время воспоминаний о том, старом, походе, – закончилось. Как и вообще время воспоминаний. Здесь не было ничего, включая ту, давнюю несправедливость. Только немного поумневший я и немного постаревший Корн.
Я хмыкнул.
Забрал со стола сигареты и зажигалку.
Молча прошел к двери.
И только оттуда, не оборачиваясь, бросил:
– Я подумаю.
Через три дня отряд с тремя «пассажирами на борту» уверенно взял курс на Ростов…
Глава 7. На Ростов
…Проблемы возникли сразу.
Еще тогда, когда мы начали прокладывать маршрут по карте.
То, что раньше называлось Каширой, уже давно превратилось в настоящий рассадник криминального беспредела.
Просто феерический, можно сказать.
Правил бал там некий Паша Валет, и договариваться с ним, в силу полного отсутствия интеллекта у этой скотины, было совершенно бессмысленно.
Между тем, единственный пригодный для переправы на тот берег мост через Оку был именно там.
И он слишком хорошо простреливался.
Андрей Ильич предложил вызвать бригаду Крыльев.
Федорыч, поворчав, решил идти с нами сам, лично.
Естественно, со своими ребятами в количестве приблизительно полубатальона.