Для поддержания безопасности движения на Линии были расположены военные посты, форты и крепости. Правый фланг Линии, на котором происходит большинство событий романа, «простирался от границ Черноморья до Каменного моста на реке Малке и состоял из трех «кордонных линий – Кубанской, Лабинской и Кисловодской; последняя, охранявшая Минеральные Воды, в военном отношении имела второстепенное значение» (В. Мануйлов).
Что представляли собой укрепления, призванные сдерживать натиск горцев, явствует из уже цитированных «Записок декабриста». «…Часу в пятом пополудни пришли на ночлег в Пришибскую крепость. Только не воображайте себе крепости с каменными стенами, глубокими рвами и подъемными мостами. Земляной окоп с четырьмя бастионами, [26] окружающий казарму, два-три дома и духан, или постоялый дом, или кабак – вот крепость на военной дороге. При въезде и выезде поставлены палисады, [27] на валу – пушки и денно и нощно старательный караул, который мало надеется на вал и пушку, но много на штык свой. Весь гарнизон такой крепости состоит из одной или двух рот, из двух офицеров и доктора. <…> Офицеры и солдаты, кроме самих себя и неприятеля, никого не видят; не знают прогулки вне крепости; а если нужда велит идти за дровами или пищею и кормом, то выходят не иначе как с вооруженными проводниками».
В одной из таких крепостей и служили Максим Максимыч и Печорин, но, видимо, обстановка там была более или менее спокойная, так как офицеры совершали дальние прогулки, охотились и посещали соседа, кумыкского князя.
Помимо крепостей вся Кавказская линия – от Черного до Каспийского морей – ограждалась еще и цепью казачьих постов. Серьезного сопротивления малочисленные казачьи отряды противнику оказать не могли, они выполняли другую задачу: предупреждали основные войска о подходе неприятеля. О таком посте упоминает Печорин: «Я думаю, казаки, зевающие на своих вышках, видя меня, скачущего без нужды и цели, долго мучились этой загадкой, ибо, верно, приняли меня за черкеса». Описание подобного поста сделано сослуживцем Лермонтова М. Цейдлером: «…на высоких столбах сторожки, открытые со всех сторон, с небольшими камышовыми или соломенными крышами в защиту сторожевому казаку от солнца или дождя. Тут же сделан маяк; это высокий шест, обвитый осмоленною соломой… С возвышения сторожевому казаку видна вся местность на далекое расстояние, а внизу, у поста, два или три казака держат в поводу коней, и по первому выстрелу зажигается маяк и сигнал тревоги передается быстро на далекое расстояние. Верховой казак в то же время летит к ближайшему посту, сообщая, в чем дело: замечена ли переправившаяся партия черкесов, или угнан у станичников скот».
Возможно, именно на таком посту начинал службу черноморский урядник, упомянутый в «Тамани», то есть унтер-офицер казачьего Черноморского войска (в современном значении это чин, приблизительно соответствующий сержанту).
Пребывание русских в иноплеменной враждебной среде поневоле заставляло их усваивать некоторые стороны горского образа жизни, отвечающие природным условиям. Офицеры перенимали у горцев их одежду и оружие и так входили во вкус, что старались перещеголять друг друга в сходстве с кабардинцами или черкесами. В этом смысле не отстает от других и Печорин. «Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме верхом я больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно, что касается до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди: ни одного галуна лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный, не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска темно-бурая. Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему честолюбию, как признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад».
Точен Лермонтов и в передаче таких подробностей, которые сначала могут показаться неправдоподобными. Советуя Печорину уехать, не дожидаясь конца праздничного пира, Максим Максимыч говорит: «Да уж, верно, кончится худо; у этих азиатов все так: натянулись бузы и пошла резня!» Общеизвестно, что Коран запрещает мусульманам употребление вина, а буза – это хмельной напиток, приготовленный из различных круп. Однако запрещение это без особого труда обходилось: многие горцы, когда в этом возникала необходимость, руководствовались в повседневной жизни не шариатом (свод мусульманских правовых и теологических нормативов, признанных плодом божественных установлений), а адатом (неписаный закон, основанный на обычае) (В. Мануйлов). Поэтому на праздниках с общего молчаливого согласия этот и подобные ему запреты как бы переставали существовать.
И еще одну «неправильность» отмечают исследователи в лермонтовском произведении. «Печорин и Максим Максимыч говорят о семье Бэлы как о семье черкесской, а Бэлу называют черкешенкой. Но черкесы обитали в западной части Северного Кавказа, на левом берегу Кубани, действие же повести «Бэла» происходит в укреплении Таш-Кичу (Каменный брод) и в окрестностях этого укрепления на Кумыкской плоскости, на самой границе с Чечней и в непосредственной близости к чеченским аулам. …Географическое указание в рассказе Максима
Максимыча противоречит его же этнографическим указаниям. Противоречие разрешается тем, что под черкесами в обычном словоупотреблении в 20—30-х годах XIX века зачастую разумелись все вообще кавказцы мусульманского вероисповедания». [28]
И тем не менее национальная принадлежность Бэлы может быть уточнена. Так, девушка с гордостью заявляет, что она дочь князя. Однако чеченцы «не имели князей и были все равны между собой, а если случалось, что инородцы высших сословий селились между ними, то и они утрачивали свой высокий род и сравнивались с чеченцами». [29] Поскольку место действия в романе располагается на границе с Чечней, то, значит, речь идет о князе, сохранившем свой род и принадлежавшем к племени кумыков. В этом убеждает и описание песни-игры, характерной именно для кумыкской свадьбы. Вот как описывает этот момент Максим Максимыч: «Сначала мулла прочитает им что-то из Корана; потом дарят молодых и всех их родственников; едят, пьют бузу; потом начинается джигитовка… потом, когда смеркнется, в кунацкой начинается, по-нашему сказать, бал. Бедный старичишка брянчит на трехструнной… забыл, как по-ихнему… ну, да вроде нашей балалайки. Девки и молодые ребята становятся в две шеренги, одна против другой, хлопают в ладоши и поют. Вот выходит одна девка и один мужчина на середину и начинают говорить друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором». Здесь воссоздана обрядность именно кумыкской свадьбы, на которой разыгрывается песня-игра – «сарын». С разрешения отца-хозяина одна из его дочерей (не невеста) могла приветствовать почетного гостя стихотворной импровизацией, хотя в повседневном быту девушка-горянка не имела права общаться с незнакомым мужчиной. [30]
Сама история увлечения цивилизованного молодого человека «дикаркой», выросшей в «естественных условиях», была подготовлена давней литературной традицией (повесть А. Шатобриана «Атала», поэмы Байрона «Гяур» и «Корсар», Пушкина «Кавказский пленник» и «Цыганы» и др.). Случалось такое и в жизни. Один из подобных романов был известен и Лермонтову: его приятель князь А. Долгорукий увлекся черкешенкой Гуашей.
Расставаясь с романтическим мироощущением, Лермонтов и те эпизоды, которые словно заимствованы из сочинений «неистовых» романтиков, обосновывает вполне трезвыми житейскими соображениями.
Вот сжигаемый страстным желанием получить коня Казбича Азамат пытается соблазнить его: «Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает золотом – чудо! Не бывало такой жены и у турецкого падишаха…» Хотя по тональности речь Азамата и близка к восточной поэзии, все в ней и, прежде всего, побудительный мотив продиктованы горским бытом. Хороший конь для воина, постоянно участвующего в набегах и стычках, являлся высшей ценностью. От коня зависели и жизнь, и состояние, и престиж. Хороших коней берегли и холили так же заботливо, как и детей, их украшали богатой упряжью, о них слагали песни (одну из них и исполняет Казбич).
Женщину у горцев, как и коня, покупали (калым за невесту), но в семье она исполняла в первую очередь роль работницы. Барон Ф. Торнау, проведший два года в плену у черкесов, в «Воспоминаниях кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов» отмечал, что даже в богатых семействах на женщине «лежит обязанность смотреть за хозяйством», а «умение хорошо работать считается после красоты первым достоинством для девушки и лучшею приманкою для женихов». Высоко ценилось и умение невесты петь и плясать.
И остальные сцены горского быта у Лермонтова этнографически точны. Например, Максим Максимыч рассказывает о смерти отца Бэлы от руки Казбича. «…Старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, – это было в сумерки, – он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья – и был таков…», причем, по словам штабс-капитана, «по-ихнему… он был совершенно прав».
И остальные сцены горского быта у Лермонтова этнографически точны. Например, Максим Максимыч рассказывает о смерти отца Бэлы от руки Казбича. «…Старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, – это было в сумерки, – он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья – и был таков…», причем, по словам штабс-капитана, «по-ихнему… он был совершенно прав».
Не станем останавливаться на обычае кровной мести, не исчезнувшем на Кавказе и до настоящего времени. Разъясним лишь одно из понятий, употребленных тут автором: уздени. У дагестанцев и кабардинцев так называли феодальное дворянство, составляющее военное окружение князя. У чеченцев «слово это… имеет другое значение, чем у их соседей. У последних узденство делилось на степени, слово «уздень», заимствованное ими от соседей, означает у чеченцев «человек свободный, вольный, независимый», или, как они сами выражаются, «вольный, как волк». [31]
Итак, уздени составляли почетную свиту и охрану владетельных горских особ. Праздными они оставались редко. В преисполненной превратностями жизни горца постоянно возникали такие ситуации, когда приходилось браться за оружие. В случае смертельного исхода для кого-либо из участников конфликта убийца вынужден был скрываться от мести друзей и родственников, переходя на положение абрека.
Абрек, по всей вероятности, от осетинского «абрег» – скиталец, изгнанник из рода, разбойник. В русском обиходе так стали называть всех горцев, враждующих с Россией. Ф. Торнау свидетельствовал: «Для десяти или двадцати абреков ничего не значило, в долгую осеннюю ночь, переправиться тайком через Кубань, проскакать за Ставрополь, напасть там на деревню или на проезжающих и, перед рассветом, вернуться с добычей за реку». Кубанские казаки, которых абреки постоянно тревожили, говорили о них: «Свинцом засевают, подковой косят, шашкой жнут». Так что толки о ночном нападении черкесов на Пятигорск («Княжна Мери») не были такими уж беспочвенными.
«На протяжении истории изучения романа преимущественное внимание привлекал его герой Печорин… и значительно меньше – противостоящий ему в романе мир, взятый как целое. Между тем изучение этого мира вскрывает множество потенциальных смыслов, уже ощущаемых, но еще не выявленных» (Лермонтовская энциклопедия).
Для постижения этих «потенциальных смыслов» прежде всего необходимо осветить причины и сущность войны на Кавказе. Конфликт имел давнюю историю. В ответ на набеги горских отрядов на русские поселения на Кавказе и на пограничные с ним области в горы направлялись карательные военные экспедиции. В 1817 году на непокорные племена началось планомерное наступление русских войск. Постепенно удалось перетянуть на сторону России некоторых горских князей, а некоторых вытеснить из их владений.
Наступление русских вызвало на Кавказе ответную реакцию – подъем национального движения, развивавшегося под знаменем ислама. Как это бывает в экстремальных ситуациях, наибольшее распространение получило воинствующее течение ислама – мюридизм, требовавшее от верующих полного подчинения воле духовного вождя – имама и войны с «неверными» до победного конца. В Чечне и Дагестане на этой почве сложилось теократическое государство – имамат, которое поочередно возглавляли имамы Гази-Магомет (1828–1832), Гамзат-Бек (1832–1834) и Шамиль (1834–1859). Шамиль, отличавшийся особой храбростью, непримиримостью в борьбе и красноречием, пользовался у многих племен большой популярностью, но и ему собрать воедино разрозненные племена удавалось лишь от случая к случаю.
В «Герое нашего времени» действие происходит как раз во время правления Шамиля, но имя его не упоминается, поскольку повествование в основном ведется от имени офицеров, в чье поле зрения входит лишь свой локальный участок военных действий.
Разбивавшаяся на ряд отдельных, то больших, то меньших столкновений война на Кавказе носила затяжной, изнурительный для обеих сторон характер и порождала взаимное ожесточение. Вот как воспринималась вражда горцев к России глазами участника военных событий в 1832 году: «…В каждом азиатце неугасим какой-то инстинкт разрушительности: для него нужнее враг, чем друг, и он повсюду ищет первых. Не то чтоб он ненавидел именно русских; он находит только, что русских выгоднее ему ненавидеть, чем соседа, а для этого все предлоги кажутся ему дельными. Разумеется, умные мятежники пользуются всегда такою наклонностию и умеют знаменем святыни (ислама. – В. М.) покрывать и связывать мелочные страсти. Надо примолвить, что война с поляками отозвалась и в горах, дав горцам если не надежду на успех, то поруку в долгой бескарности» (А. Бестужев-Марлинский. «Письма из Дагестана»).
Царское правительство в своей кавказской политике мало считалось с национальной спецификой. Горцы делились только на мирных и немирных. Какого-либо серьезного желания ознакомиться с бытом и нравами горских племен ни у чиновников, ни у высшего военного командования не было. Когда в 1837 году комиссия под началом сенатора П. Гана ревизовала управление Кавказом, результаты этого расследования вылились в документ, который, по словам А. Розена, «сенатор и чиновники его могли бы составить… в Петербурге, или в Костроме, или у себя дома – все равно…».
Положение усугублялось еще и тем, что основная масса горцев не желала сотрудничать с русскими. Внешне покоряясь завоевателям, горцы при каждом удобном случае нарушали присягу, данную «белому царю», и под покровом ночи нападали на русские войска и пограничное население, днем растворяясь среди невоевавших соплеменников.
И это были не единичные случаи вероломства, а всеобщая тенденция. «При принятии на себя каких-либо обязательств относительно России горские владетели руководствовались не принципами европейского международного права («pacta sunt servanda» – «договоры должны соблюдаться»), а принципами мусульманского. Его нормами было то, что «любой международный договор, заключенный с неверным (немусульманским. – В. М.) государством, может быть нарушен владетелем мусульманского государства, если это нарушение приносит пользу этому государству» и что «клятва в отношении неверного не имеет обязательной силы для мусульманина». [32] Так что Казбич, общавшийся с русским гарнизоном и грабивший гражданское население, в глазах соплеменников не был бандитом, а, напротив, считался удальцом.
Новые поколения привыкли к войне и не помышляли о другой жизни. Вот какую картину рисует в своих мемуарах наблюдательный Ф. Торнау: «…Молодые люди стали уходить к неприятелю, провозглашая себя абреками, без другого повода, кроме удальства и страсти к похождениям. Гораздо меньшее число делались абреками, имея действительную причину жаловаться на русских. Нельзя не признаться, что и в таких не имелось недостатка».
Кавказская этнография
Политическая и социальная ситуация на Кавказе была очень сложной. Большие и малые народности находились здесь на разных степенях экономического развития, говорили на несхожих языках и исповедовали разные веры, проживая в различных природных условиях. Единственное, что более или менее объединяло их, – открытая или тайная вражда к России.
Этнография как наука в России еще только делала первые шаги, и весь этот сложный национальный кавказский конгломерат воспринимался подавляющим большинством общества как «татары». Под этим понятием разумели всех исповедующих ислам, не различая азербайджанцев, балкарцев, лезгин, кумыков и др. И тюркские языки, помимо собственно татарского (турецкий, азербайджанский, карачаево-балкарский, ногайский, кумыкский и пр.), тоже воспринимались как единый «татарский».
И Лермонтов в «Бэле» слова и выражения разных народностей квалифицирует как «татарские». Так, Печорин полагает, что нанятая им духанщица сумеет договориться с «черкешенкой» Бэлой, хотя на самом деле черкесский не входит в группу тюркских языков. И А. Бестужев-Марлинский также был уверен, что «татарский язык закавказского края мало отличен от турецкого, и с ним, как с французским в Европе, можно пройти из конца в конец всю Азию».
Черкесам в отечественной литературе повезло больше других кавказских народностей. Достаточно вспомнить хотя бы пушкинскую черкешенку из «Кавказского пленника»… К тому имелись веские основания. Черкесы – одна из древнейших народностей северо-западного Кавказа, предки которых появились в горах еще во времена античности и уже тогда отличались воинственностью. В XIX веке черкесские племена исповедовали ислам, а в повседневной жизни руководствовались адатом. Наиболее чтимыми обычаями у них были гостеприимство (любой гость священен и обидеть его нельзя ни при каких обстоятельствах) и кровная месть. Черкесы, как и близкие им по образу жизни чеченцы, были прирожденными воинами. В поисках лучшей доли молодые люди нередко покидали родные края, нанимаясь на службу даже к турецким султанам и египетским пашам.