– Ну, сейчас начнётся, – зашептала она мне в ухо, когда я приблизилась, – станут спрашивать о судьбах России, кто будет у власти, случится ли революция и в чём смысл жизни. Перессорятся, переорутся.
– И зачем это надо? – поразилась я.
– А поржать, зачем же ещё. Кстати, ты что с хозяином не здороваешься?
– А кто хозяин?
Марина показала на загорелого молодого мужчину с лицом, слегка напоминающим лошадиную морду, который сидел в тени на рогоже и наблюдал за приготовлениями. Непонятно, как я умудрилась его не заметить. Тем более что мы были знакомы. Его звали Ринат, он был то ли башкиром, то ли татарином и как-то раз подвозил нас с Мариной после работы. Мне даже казалось, что он за ней ухаживает. Очень приятный мужчина.
– Пойду поздороваюсь, – воодушевилась я. Мне не хотелось возвращаться к Юрию.
– Если дух явится, я ему исповедуюсь, – игриво хохотнул Артур, когда я проходила мимо.
– Вам бы не помешало. Но – не здесь, а в церкви, – осадил его тот, кого хвостатый называл Кичиным. – А я в этом сатанинстве не участвую.
– Тогда иди и сдай всех, кто участвует! – крикнул хвостатый, роясь в холодильнике. Неясно, как он оттуда что-то услышал и почему всё время менял мнение – то против затеи, а то неожиданно «за».
Кичин ничего не ответил.
– Правильно, не отвечай, – подоспел к нему Юрий, по-буратиньи сгибая острые коленки, – не надо раздувать свару. Это на руку врагам России.
– Юрий, ты на чьей стороне? – разозлился хвостатый, захлопывая холодильник.
– Тише, тише! – требовала Марина, как будто всерьёз нервничая. – А то не получится! У духов своевольный характер, они обидчивые.
Ринат тем временем поднялся мне навстречу и прямо и просто сказал:
– Я знал, что ты придёшь. Пойдём туда, где нешумно.
И мы вышли с веранды в коридорчик, прошли мимо ванной комнаты с пустыми дверными петлями и стальной газовой колонкой с торчащими трубами. Ринат стал подыматься по лестнице, не оборачиваясь. Я шла за ним.
Поднявшись, мы попали в мрачную комнатку, оклеенную пропахшими плесенью старыми обоями. У стенки горевала холодная печка, а напротив синел выцветший диван времён застоя.
Мы молча сели на этот диван и вперились в печку. Ринат держал бокал с разлитым Артуром вином.
– Почему говорят – «истина в вине?» – заговорил он наконец.
– Потому, что горькая?
– Потому что пьёшь и тебя видно в истинном свете, – тихо ответил Ринат.
– Ну не знаю…
Внизу раздались крики:
– Двинулась! Двинулась!
– Вот ты, – продолжил Ринат, так же уставившись на печку, – для меня вся известна.
– Из-за вина?
– Нет, из-за сна. Я сон видел. Но сначала надо чокнуться.
Он обернулся ко мне своим беззащитным лошадиным лицом, на котором в сером вечернем свете сверкали серо-голубые радужки. Мы чокнулись. А потом он медленно забрал у меня бокал, нагнулся, поставил оба бокала на пол, снова разогнулся, обхватил меня руками и начал всё так же медленно опрокидывать на диван. Я почувствовала, как покрываюсь мелкими дрожащими мурашками немого страха, но в голове при этом было совершенно пусто. Я упала навзничь и лежала так, таращась в потолок. Ринат придавил меня сверху и тоже не двигался, только дышал спокойно и глубоко, как будто спит. Мелькнула и пропала мысль, что кто-то может подняться, заглянуть и раздуть сплетню, но страх ушёл. Пересиливало странное космическое спокойствие. Меж тем, я чувствовала, как тело продолжало мелко дрожать.
– Вот я сейчас ничего не смог, – неожиданно произнёс Ринат.
– Чего не смог?
– Ничего с тобой сделать. У меня всегда так, когда есть чувства. А когда чувств нет, то сразу всё получается.
– А с чего ты решил, – странным для самой себя ленивым голосом поинтересовалась я, – что со мной надо что-то делать?
– Я же говорю – сон. Мне снилось, что я у себя в деревне, в Поволжье. Я вышел во двор, а время было сразу после восхода, и увидел на дереве большое гнездо. А из гнезда бесёнок выглядывает. Верх у него как у девочки, а низ как у козы. Эта полудевочка-полуживотное вылезла при виде меня из гнезда, спрыгнула с дерева и ушла в землю, как змея. Тогда я поднял с земли палку и стал тыкать в нору, которую она проделала. Мне нужно было её выманить. Тогда девочка-бесёнок вылезла с другой стороны и говорит: «Если ударишь палкой по забору три раза, исполнится любое твоё желание». И тогда я взял палку, ударил ею об забор три раза и загадал, чтобы ты сегодня приехала на дачу. Так и случилось.
Мне стало не по себе, но я всё так же лежала под Ринатом и смотрела в немытое окно, за которым в наступившей тьме шарил по листьям дождь.
– А после того как я постучал палкой, дверь у нашей соседки открылась, она вышла на крыльцо и стала озираться по сторонам, чтобы узнать, откуда шум. Но меня она не видела, хотя я стоял на виду. И в этот момент я совершенно точно понял, что вовсе я не во сне, а на самом деле и въяве в своей деревне. Думаю, если бы я потом позвонил соседке и спросил, слышала ли она на рассвете стук и выглядывала ли на крыльцо, она бы ответила «да».
– Почему ты не загадал другого желания? – услышала я свой собственный вопрос. Голос у меня был на удивление уверенный.
– Не знаю. Наверное, твои горные духи пересилили моих речных.
У меня голова пошла кругом, я чувствовала, что помимо воли начинаю верить в эти диковинные речи. Внизу неразборчиво галдели, выделялся бас рыжего детины.
– Если ты веришь во всю эту мистику, почему ты не с ними, не внизу? – пришло мне вдруг в голову.
– Потому что они там говорят с собственными страхами, а это неинтересно.
– Но ты всех их позвал в гости…
– Ради того, чтобы пришла ты. Только для этого.
Испуг, уже овладевший моими невидимо трясущимися ногами, наконец нашёл дорогу к сознанию. Я стала выбираться из-под Рината. Он покорно дал мне освободиться. Но вместо того чтобы спуститься к остальным, я взяла свой бокал с пола и снова села. Ринат следил за мной, устроившись в другом углу дивана.
– Тебе нравится Юрий? – спросил он вдруг.
– Нет. То есть – да, он милый, но такой самовлюблённый. Мнит себя богом.
– Ты думаешь, это плохо?
– Ну да, считается, что гордыня – это грех.
– А ты не думаешь, что Юрий просто выпил вина и познал истину?
Я уже поняла, что Ринат – сумасшедший, поэтому не стала спорить.
– Он в отличие от нас не отделяет себя от Бога, мы все должны к этому стремиться, – пояснил он.
– В смысле?
– Ты знаешь притчу о том поэте, который в своём опьянении стал кричать: «Я Бог! Я Бог!» Его ученики решили, что поэтом овладел сатана, и набросились на него с ножами. Но вместо того чтобы ранить учителя, изрезали сами себя.
– Почему?
– Потому что поэт утратил свою личность, он слился с Богом и превратился в зеркало. Удары ножей, которые предназначались поэту, все достались самим же ученикам.
– Ты бы тоже хотел утратить личность? – обернулась я к Ринату.
– Я не могу, хотя пытаюсь изо всех сил.
Он тоже потянулся за бокалом и сделал глоток. Потом посмотрел на меня внимательно и пробормотал:
– Волосы…
– Что?
– Волосы на лице. Убери волосы, убери волосы! – бормотание его постепенно переросло в крик.
Я испугалась и вскочила с дивана, стряхивая со лба короткие пряди.
– Избавься от них. Волосы – это множество. Множество прячет лицо единства.
– Ну знаешь, Ринат, – обиделась я, – это уж совсем бред.
И побежала вниз по лестнице. Сердце у меня колотилось. Мне казалось, что Ринат сейчас догонит меня и убьёт.
Внизу я нащупала дверь на веранду, но та почему-то не поддавалась. Меня объял настоящий панический ужас.
– Откройте, откройте! – заголосила я, дёргая дверь за ржавую ручку.
– Это Патя, – послышался Маринин голос.
– Не верьте, не впускайте! – закричал кто-то из мужчин, кажется, Артур. – Он притворяется Патей, делает вид!
– Да, дух хочет нас обмануть, – заговорили все хором.
– Пожалуйста, – умоляла я, – не сходите с ума, мне страшно!
– Да, ребята, это не Патя, она бы так не вопила. На неё не похоже, – снова подала голос Марина.
Они все, я знала, столпились у двери и держались за ручку с другой стороны, и мои рывки их только подзадоривали.
– Патя… – позвал меня сзади Ринат. Сердце рухнуло в пятки. Я опёрлась спиной о стену и закрыла лицо руками. Но Ринат меня не тронул. Я слышала, как он прошёл мимо и несколько раз хлопнул ладонью в дверь. С другой стороны заохали и загудели.
– Испугались, все испугались, – тихо сказал он.
Я осмелела и убрала ладони. Лошадиное лицо Рината застыло напротив. Его было сложно различить в темноте, но по слабому табачному запаху я догадалась, что во рту у него незажжённая сигарета.
– Больше не стучит, – заметил голос с другой стороны двери.
– Нет, там кто-то есть, – предположил другой.
– Ну ладно, ребята, не будем доводить ситуацию до абсурда, – услышала я Юрия.
– С той стороны есть ещё одна дверь. В сад. Обойдём дом снаружи, – шепнул Ринат.
– Ну ладно, ребята, не будем доводить ситуацию до абсурда, – услышала я Юрия.
– С той стороны есть ещё одна дверь. В сад. Обойдём дом снаружи, – шепнул Ринат.
– Давай, – согласилась я и доверчиво подала ему руку, чтобы не оступиться.
Мой ужас куда-то улетучился, сменившись лёгкой насмешкой. И мы пошли по вечернему коридору в дождь.
2. Список невест
Поезд шёл через душную степь. К плацкартным окнам липли насекомые, и пассажиры маялись от бессонницы. Сразу после рассвета объявили о новой остановке. Из вагона, толкаясь и волоча за собою набитые хламом сумки, стали выкарабкиваться дети и женщины. На освободившемся месте появился новый высокий попутчик со знакомым Марату гордым лицом, длинными чёрными вихрами и спортивной сумкой через плечо.
Марат тотчас же вспомнил его подростковую кличку – Русик-гвоздь. Кажется, это было как-то связано с сапожником. Не вспомнить наверняка. Когда им было лет по двенадцать, они всё время подтрунивали над старикашкой, державшим обувную будку прямо на поселковом Проспекте. Проспектом называлась широкая и длинная колея, куда выходили ворота жилых домов. В дожди колея набухала и превращалась в канаву, по которой жители перебирались в калошах и на ходулях, брызгая и чавкая грязью.
Сапожник же, сидевший там в своей будке, как часовой, казался мальчикам отчего-то средоточием зла, ненавистным чудищем, заслуживающим безжалостной кары. Они взбирались на будку по двое или по трое, отыскивали любимую щель в крыше и, хихикая, совали туда пластмассовый носик кувшинчика, стянутого из уличного туалета. Вода из кувшинчика выливалась злодею сверху на голову. Некоторые ухари предпочитали бомбардировать старикашку горящими бумажными обрывками, запихивая их в ту же злосчастную щель. Сапожник, чертыхаясь, выскакивал наружу, грозил молотком, клокотал на своём наречии, пытался подпрыгнуть и схватить мальчишек за пятки.
Самым весёлым было улепётывать. Пока один отвлекал и пререкался, другие соскакивали с будки и бежали прочь, давясь от смеха. Бедолага никого не мог запомнить в лицо, но с Русика исхитрился как-то сорвать шапку, зажал её крепко под мышкой и начал горланить, размахивая торчащим из кулака колодочным гвоздиком:
– Я этот гвоздь твой башка забью!
Русик умолял вернуть шапку, но сапожник всё надсаживался:
– Гвоздь, башка! Гвоздь, башка!
Что было дальше, Марат не помнил, но кличка засела надолго, не хуже гвоздя.
– Русик, салам! – хлопнул он ладонью по столику.
Русик обернулся, и угрюмая складка на его лбу слегка распустилась. Начались, как водится, восклицания и рукопожатия. Оказалось, что он что-то преподаёт в кизлярском филиале университета и возвращается сейчас в посёлок после приёма экзаменов. Марат тут же забыл название предмета. Что-то связанное с экономикой. Ему не терпелось скорее свернуть на свежие поселковые новости.
– Что, Русик, скажи, Халилбека всё-таки посадили? Сидит?
– Ещё как сидит! В той самой тюрьме, которая в нашем посёлке!
– Надо же! До сих пор не верю!
– И наши не верят. Никто не верит. Боятся, ждут, что его вот-вот выпустят, коллективные письма пишут в защиту.
Да, Халилбек был той ещё птицей. Он не занимал ни одной официальной должности, но при этом контролировал недвижимость в посёлке и городе, а также чиновников всех мастей. Он являлся одновременно во все кабинеты, издавал собственные книги по благоустройству и процветанию всего мира, командовал бюрократами, якшался, как поговаривали, с бандитами, нянчил младенцев в подопечных больницах, кружил головы эстрадным певичкам и только больше полнел и здоровел от множащихся вокруг тёмных слухов. Без ведома Халилбека никто в округе не решался начать своё дело, купить участок, провести конференцию. Он вникал в дела, казалось бы, самые мелкие и вместе с тем стоял, если верить молве, за главнейшими рокировками, пропажами и судьбоносными решениями. Отец Марата когда-то знал Халилбека лично, но общение оборвалось после одной неприятности, даже несчастья.
Был у Марата сосед Адик. Зашуганный мальчик, которого детвора постоянно дразнила плохими словами и обзывала сыном гулящей женщины. Жил он с дедушкой. Отец ребёнка и вправду был неизвестен, а мать, спасаясь от кривотолков, скиталась где-то по России, пока не вернулась домой умирать. Адик уже заканчивал школу. Он страшно стыдился матери, но по всей видимости простил её. И после того как та довольно быстро угасла от туберкулёза, долго ещё шатался по окрестностям сам не свой.
В детстве Адика постоянно лупили ровесники. Марату приходилось то и дело по-соседски защищать его от чужих тумаков. Вот Адик и ходил за ним как привязанный, чтобы не тронули. К тому же родители Марата постоянно Адика привечали, подкармливали и жалели.
Дедушка, его воспитавший, умер чуть раньше матери. Говорили, он и построил ту самую тюрьму, в которой теперь сидел Халилбек. Он был архитектором и увлечённым арабистом, хранителем редких средневековых рукописей, не только на аджаме, но и гораздо более загадочных – тысячелетней давности, выведенных древним алфавитом Кавказской Албании на бумаге местного производства. За сомнительное увлечение дореволюционным прошлым он в своё время поплатился местом в строительном управлении и оказался сослан сюда из города. Рукописи были изъяты и отданы в советские архивы, а потом то ли уничтожены, то ли потеряны.
Впрочем, дедушку Адика Марат помнил слабо. Разве что подтяжки и случайно подсмотренный под рубашкой ортопедический корсет – наследство от битвы под Сталинградом. Бывший архитектор был нелюдим, да и дружить ему на новом месте стало не с кем. Народ вокруг ютился мелкий, чернорабочий, насильно переселённый с неприступных гор и растворённый болотной степью. Не пирог – обгоревшие шкварки с противня.
А вот сам Адик очень живо вспоминался Марату. После школы мальчик никуда не поступил, слесарничал, сразу женился на подобранной Маратовой матерью тяжелогрудой, молчаливой ровеснице. Сам Марат постоянно ссужал его деньгами, тот мямлил неуверенным тихим голосом, что вернёт и, разумеется, не возвращал. Потом Марат уехал в Москву, где устроился юристом в адвокатской конторе и то и дело, наездами, помогал Адику отбиваться от некоторых посельчан, зарившихся на его домик и пытавшихся его оттуда всеми средствами выкурить.
Перелом случился как-то летом, когда Марат приехал из Москвы и обнаружил, что у Адика, совсем ещё юнца, хоть и отца семейства, вдруг завелись приличные деньги, непонятно откуда взявшиеся. Адик утверждал, что устроился в городе, в музыкальном киоске, но эта версия была неприлично жалка. А вот денег хватило на чёрную «Ладу Приору» с красивым номером. На ней Адик раскатывал по Проспекту без всякой надобности, как бы назло всем тем, кто травил и мучил его с пелёнок. Марата он встретил в выглаженной рубашке и очень торжественно (разговор происходил на кухне) вытащил рублёвую пачку из алюминиевой банки с красной надписью: «Рис»:
– С процентами!
Марат отказался брать, но Адик разобиделся, почти разозлился. Пришлось уступить. Во дворе своего дома он затеял какую-то совершенно ненужную и спешную стройку. Твердил, будто делает флигель для гостей, хотя гостей у них с женой совсем не бывало. Жизнь они вели скрытную, смирную, даже их младенцы-погодки совсем не ревели. А потом в посёлок приехал Халилбек, у него и здесь был запертый наглухо особнячок, буквально за поворотом от дома Марата. Неизвестно, чего ему приспичило самому сесть за руль и примчаться ночью, без охраны. И как так произошло, что Адик попался ему под колёса в глухой и поздний час. Дело, конечно, замяли. Отец Марата пробовал разобраться, но с Халилбеком было не совладать. Адика похоронили.
Вот тут-то, уже после похорон, выяснилось невероятное. Марату признались шёпотом, что Адик был его, Марата, единокровным братом. И что мужчиной, от которого понесла и родила заблудшая чахоточная покойница, был его собственный отец. Но самым нелепым казалось то, что мать не только об этом знала, но ещё и оправдывала отца. Мол, Асельдера можно понять, он грезил о детях, а я больше рожать не могла по здоровью. Адика она любила почти как родного, а после смерти поминала его, всплакивая, чуть ли не каждый день. Пробовала забрать внуков, но жена Адика испарилась сразу после сорокового дня вместе с детьми, уехала на кутан[2].
В общем, у семьи Марата были личные счёты к Халилбеку. Русик во всё это не вникал. Расспросив Марата про Москву и адвокатскую контору, он снова стал угрюм и, почёсывая щетинистый подбородок, пялился на пролетающие мимо пустоши.
– Да плевать на этого Халилбека, – вдруг хмыкнул он, – меня другое достало. Наши бараны. Ты знаешь, я живу за «железкой», а там у них… как это, типа оппозиционная мечеть. Пристают каждый день: что ты к нам не ходишь? Да я и в другую мечеть не хожу, которая у Проспекта. Я вообще целый день или в Кизляре на занятиях, или в городе, в комитете. Езжу туда на велике. От этого тоже все бесятся. Почему на велике, почему не в костюме? А дома одно и то же: когда женишься, когда женишься? Причём, конечно, на своей хотят женить, чтобы нашей нации. А недавно в посёлке узнали, что я на танго хожу. О-о-о, прямо пальцем показывали…