Я сказала:
— И если я его покручу, то пойдёт бензин?
— Сначала помолись. Бензин должен пойти. И не забудь снять ремень.
— Как?
— Поддень отвёрткой и аккуратно стяни с колеса.
— А почему просто не разрезать?
— Ни в коем случае! — с нажимом сказал он. — Клиновидные приводные ремни имеют широкое применение, а купить такой нам теперь негде.
Я отправилась к магазину и тщательно осмотрела (впервые за всё время!) бензоколонки, стоящие перед входом — самые обычные красно-белые колонки, мимо которых я проходила тысячу раз; одна с «Супер», другая с обычным бензином. Передняя часть колонок, как я теперь выяснила, представляла собой дверцу на петлях, запертую с помощью шурупа. Я принесла из магазина отвёртку и выкрутила шуруп, потом поддела край дверцы, и она со скрипом отворилась. Внутри всё оказалось так, как на том чертеже: мотор, ремень, колесо, какие-то трубки, уходящие вниз... А ещё там обнаружилась «рукоятка Н» в специальном зажиме на дверце.
Я попыталась снять ремень с колеса, но он был сделан из тяжёлой, жёсткой и очень плотной резины. В конце концов я попросту сняла с мотора маховик, удалила ремень, а потом вернула маховик на место и повесила ремень на него. Когда понадобится — тогда придём и заберём.
Сгорая от нетерпения, я вынула «рукоятку Н» из зажима на двери и вставила в отверстие на большом колесе (диаметр колеса составлял примерно четырнадцать дюймов). Сняла с крючка шланг, в одну руку взяла наконечник, другую положила на рукоятку. Всё, можно попробовать покачать. А в какую сторону крутить? На колесе был нарисован указатель — против часовой стрелки. Я повернула колесо и через десять секунд из наконечника на гравий у моих ног полилась жидкость. Захах не оставлял места сомнениям: бензин.
Я прекратила качать, пошла в магазин, достала пятигаллоновую[7] канистру и наполнила её доверху. На каждом шагу ударяясь ногой о канистру, я притащила её в амбар и заправила трактор. Проверила масло — всё в порядке. Вот только аккумулятор, само собой, сел, так что стартер не действовал. Но поскольку такое случалось и раньше, я знала, как завести трактор при помощи рукоятки-ворота. Сначала я подкачала карбюратор, как когда-то показывал мне отец (все в нашей семье водили трактор, начиная с восьмилетнего возраста), затем, произнеся молитву, про которую забыла у бензоколонки, рванула рукоятку. Раздался громкий рёв — двигатель завёлся с одного оборота; от радости меня так и подмывало погладить трактор по капоту. Собственно, я и погладила. От грохота закладывало уши. После года в тишине забываешь, какие машины шумливые.
Ах да, шум потому так силён, что мы всё ещё в помещении. Я взобралась на сиденье, врубила заднюю передачу и выехала наружу. Теперь, когда грохот распространился по всей долине, он не казался таким оглушительным. Мистер Лумис, конечно, слышал его, но мне хотелось, чтобы он к тому же ещё и увидел плоды моих трудов, поэтому подъехала к дому и остановилась под его окном. Я чуть не рассмеялась, вспомнив, что несколько лет назад терпеть не могла ездить на тракторе; девочки, жившие в Огдентауне, не ездили на тракторах. Зато теперь есть повод для ликования: машина сбережёт нам немало времени и труда. Я поспешила в дом, чтобы поделиться своей радостью.
Мистер Лумис сидел на краю кровати.
— Ты нашла «рукоятку Н», — с невозмутимым видом обронил он.
— Бензин пошёл при первом же обороте колеса! — сообщила я. — Думаю, цистерна под колонкой полна до краёв.
— Если это так, то у нас тысячи три галлонов. По крайней мере, «Сельскохозяйственная техника» утверждает, что таков стандарт для подземных цистерн.
А ведь я в своём радостном волнении и нетерпении забыла попробовать вторую колонку. Значит, у нас может быть шесть тысяч галлонов!
Я отвела трактор обратно к амбару и навесила плуг. Я уже решила, чем займусь в первую очередь.
Если двигаться от дома к амбару, то пастбище, дальнее поле, пруд и ручей находятся по правую сторону. С левой стороны растут несколько фруктовых деревьев, а за ними, подальше, лежит ещё одно маленькое поле площадью около полутора акров[8]. На этом поле мой отец в течение нескольких лет выращивал дыни, тыквы, кабачки и тому подобное и продавал их в Огдентауне. Однако он забросил это дело, объяснив, что оно не даёт достаточной прибыли и поэтому не стоит всех трудов. Это случилось лет пять назад; с тех пор он только косил на поле траву, но не возделывал его.
Я решила: поскольку теперь у меня есть работающий трактор, нужно вспахать это поле и засеять сахарной кукурузой; может быть, посадить несколько рядов сои и фасоли. Этих продуктов надо много, поэтому на маленьком огороде у дома для них не хватало места. Кукуруза пойдёт в пищу и нам, и курам, и коровам — последние поедят все остатки: стебли, листья и всё прочее.
И вот теперь, когда трактор был на ходу, я смогла повернуться лицом к факту, о котором раньше упорно старалась не думать. Эти мысли были слишком удручающими, чтобы позволить им завладеть моим умом.
Магазин — это иллюзия.
Магазин всегда, особенно в первое время, казался мне неиссякаемым источником всего необходимого. Однако подспудно я понимала, что это не так. Там было множество мешков с мукой разных сортов, с зерном, сахаром, солью, огромное количество ящиков с консервами... Но большинство запасов, ну, может быть, исключая соль и сахар, не могут храниться вечно. Им уже год; по моим прикидкам, лет через пять они придут в негодность (хотя кое-какие консервы, возможно, продержатся и дольше).
В магазине также имелись семена самых разных культур: кукурузы, пшеницы, овса, ячменя и большинства сортов фруктов и овощей — то есть, почти всего, что произрастало в здешних местах. А также цветов, о которых у меня не было времени даже подумать. Но опять же — хотя большинство семян будут способны к прорастанию и на будущий год, через два года процент прорастания пойдёт вниз, а после трёх или четырёх лет на семенах можно будет поставить крест.
Словом, мысль о необходимости возделать те полтора акра с помощью лопаты мучила меня ещё до прихода мистера Лумиса. Это было бы невероятно трудно, поскольку всё поле было покрыто пятилетним слежавшимся дёрном. Так стоит ли удивляться тому, что я воспрянула духом, когда удалось запустить трактор! Мне не терпелось приняться за вспашку.
Я решила, что моей основной хлебной культурой будет кукуруза, а не пшеница, овёс или ячмень. Нет, я бы с удовольствием выращивала пшеницу — из неё получается отличная выпечка, но с ней же мороки не оберёшься: у нас нет ни молотилки, ни мельницы. Другое дело кукуруза: в амбаре стоит старая ручная машина для её размола в крупу и муку. Ну и, конечно, кукурузу можно есть и просто варёной; то же касается и бобовых.
Я приступила к пахоте. Взошло солнце — наконец-то! — и принялось ласково пригревать мне спину. Фаро решил попахать вместе со мной; вид у пса был на удивление здоровый, и даже шерсть снова начала отрастать. Он носился кругами вокруг трактора — эту привычку Фаро приобрёл несколько лет назад, ещё при отце; когда тот пахал или косил, иногда он вспугивал прятавшихся в поле перепёлок или куропаток. Сейчас никакой дичи здесь не было, однако Фаро, похоже, всё равно был счастлив, и я вместе с ним. Мне даже захотелось петь; но какое там пение, когда за рычанием трактора ты и себя-то толком услышать не можешь. Поэтому вместо пения я принялась вспоминать стихи. Я очень люблю поэзию, и сонет, который я сейчас читала про себя — один из моих самых любимых. Он начинается так:
На гибель обречённая Земля,
Позволь стать исповедником твоим...[9]
После войны я много раз думала об этом стихотворении и о себе — разумеется, как об «исповеднике» погибающей планеты. Но сейчас всё ощущалось иначе. Я стала тем человеком, вернее, одним из двух человек, что не допустят гибели Земли, по крайней мере, на какое-то время. При мысли о том, как резко изменились мои представления о собственном будущем за последнюю неделю, я не могла сдержать улыбки.
И вдруг, пробившись сквозь рёв трактора, откуда-то сверху до меня донёсся пронзительный птичий крик. Я остановилась, двигатель слегка притих на холостых оборотах, а я задрала голову вверх. Над полем, резкие и чёрные на фоне неба, кругами носились вороны. Я насчитала целых одиннадцать птиц и поняла: вороны помнили звук пашущего трактора, они сообразили, что здесь будет чем поживиться. Мой отец называл их всякими нехорошими словами: чумой и заразой — но я обрадовалась. Ведь это же, возможно, единственные дикие птицы, оставшиеся на Земле!
К полудню я вспахала половину участка. Во второй половине дня расправилась с остальным. Боронить и сеять решила завтра. Но, как выяснилось, планы пришлось изменить.
В ту ночь температура у мистера Лумиса взвилась до ста четырёх градусов[10].
Глава 10
3 июня (продолжение)
После трёх дней, полных забот, у меня наконец появилось время написать обо всём, что произошло.
Я не осмеливаюсь покидать дом дольше, чем на несколько минут. Сегодня утром, однако, рискнула. Сбегала к амбару, подоила корову, и хотя торопилась изо всех сил, отсутствовала около пятнадцати минут. Когда я вернулась в дом, мистер Лумис сидел на постели, посиневший и дрожащий от холода; одеяло и простыня сползли на пол. Он звал меня и испугался, когда я не пришла. Он боится оставаться один. Я поправила постель, заставила его лечь и закутала ещё в несколько одеял. В чайнике у меня была горячая вода, я налила её в грелку и засунула под одеяла. Боюсь, у него воспаление лёгких.
Всё началось вчера за ужином. Мистер Лумис сам догадался, что происходит; я ни о чём не подозревала. Мы сели за стол, мой гость проглотил пару кусочков и вдруг сказал странным голосом:
— Не буду есть. Я не голоден.
Я испугалась, что ему не понравилась моя готовка. На ужин у нас была варёная курица в подливке, пышки и горошек.
Поэтому я сказала:
— Может, подать что-то другое? Суп будете?
Но мистер Лумис повторил тем же тоном:
— Нет, — и отодвинул свой стул от стола. Я заметила, что и глаза у него какие-то не такие — странные и растерянные. Он пересел в кресло у камина.
— Огонь почти угас, — произнёс он.
— На улице потеплело, — пояснила я, — вот я и дала ему угаснуть.
Он сказал:
— Мне холодно.
Потом поднялся и ушёл в свою комнату. Я осталась у стола и продолжала есть (уж очень сильно проголодалась, я же пахала целый день и много всяких других дел переделала). Безусловно, я должна была догадаться, что с ним что-то не в порядке, но не догадалась, а через несколько минут он позвал:
— Энн Бёрден!
Впервые за всё время он назвал меня по имени, причём вместе с фамилией. Я пошла к нему. Он сидел и смотрел на градусник, потом протянул его мне.
— Началось, — проговорил он.
Бедный мистер Лумис! Его плечи поникли, он выглядел ужасно больным и изнурённым. Я поняла, что несмотря на кажущееся спокойствие он перепугался не на шутку. Похоже, всё это время он надеялся на чудо.
— Всё будет хорошо, — сказала я. — Сто четыре градуса — это ещё не так страшно. Но вы должны лежать в постели и не высовываться из-под одеяла. Неудивительно, что у вас озноб.
Случилась странная вещь. Хотя мы оба ожидали неизбежного повышения температуры и я боялась этого момента даже ещё больше, чем сам больной (а может, он просто очень хорошо делал вид, что ему не так страшно), теперь, когда это произошло, мистера Лумиса явственно обуял ужас, а вот моё волнение куда-то улетучилось; я чувствовала себя гораздо спокойнее — почти так, как если бы из нас двоих я была старшим по возрасту. Как будто чем слабее становился он, тем сильнее становилась я. Может быть, именно поэтому доктора и сёстры выживают даже в самых страшных эпидемиях?
Доктора и сёстры! Им-то, по крайней мере, было известно, что делать. Мои же медицинские познания ограничивались полугодовым курсом в старшей школе под названием «Здоровье и гигиена». Как же мне теперь хотелось, чтобы нас учили основательнее! Однако я заставила себя не паниковать и действовать систематично. Мистер Лумис говорил, что лихорадка продлится по меньшей мере неделю, а может, и две. Я не знаю, насколько он за это время ослабеет. Но в настоящий момент он пока ещё может немного двигаться, и этим необходимо воспользоваться.
Первым делом надо его согреть. Я раздула огонь и подбросила дров. Потом отправилась наверх в спальню родителей и достала из отцовского комода фланелевую пижаму, мягкую и тёплую; отец надевал её только холодными зимними ночами. В ящике лежали две запасные пары, в магазине мистера Клейна, я уверена, найдётся ещё. Та пижама, что взяла я, была в красную и белую клетку.
Я отнесла её больному и положила на его постель.
— Наденьте, пожалуйста, — сказала я. — Это тёплая пижама. И я растопила камин. Сейчас вскипячу молоко, а когда остынет, вам надо бы его выпить.
— Ты прямо как медсестра, — улыбнулся он. Похоже, сейчас он боялся меньше, а может, просто лучше владел собой.
— Если бы, — вздохнула я. — Я мало что умею.
— Бедная Энн Бёрден, — отозвался он. — Наверно, скоро ты пожалеешь, что я вообще заявился сюда.
Я ни за что не решилась бы рассказать ему о своих истинных желаниях. Разве могла я поведать ему о цветущей яблоне, о мыслях, что возникли в моей голове тем утром, когда я собирала зелень на салат и цветы? О том, что я ощущала, когда вспахивала маленькое поле? Всё это казалось теперь таким далёким, таким неуместным; при воспоминании об этом меня охватывала печаль. Поэтому я заговорила о другом — о том, что терзало меня всё это время.
— Знаете, о чём я жалею...
— О чём?
— О том, что не предупредила вас, когда вы... купались в речке.
— А ты могла предупредить?.. Где ты была?!
— На склоне холма. — По какой-то мне самой не совсем ясной причине я по-прежнему не хотела упоминать о пещере. — Не знаю, правда, получилось бы у меня или нет. Но я могла хотя бы попытаться.
— Но ты же не знала, что вода радиоактивна?
— Нет. Но я знала, что с нею что-то не так.
— Я тоже должен был это понять. Ведь у меня было два счётчика Гейгера, но я даже не удосужился проверить. Так что сам виноват.
И всё равно я корила себя, и до сих пор корю.
Это происходило вчера вечером. Он надел пижаму; а после того, как молоко вскипело и остыло, выпил кружку; её я, кстати, тоже прокипятила. Я теперь буду кипятить всё, что имеет какое-либо отношение к еде, или прокаливать в духовке[11].
Мой гость пошёл даже на то, чтобы принять пару таблеток аспирина. А потом уснул. Я убрала лампу подальше от постели и закрутила фитиль, так чтобы он еле горел. Не хотелось тушить свет совсем, но также нельзя было допустить, чтобы больной ненароком перевернул лампу.
Я провела часок в кресле у окна, ничем особенным не занимаясь, просто сидела и размышляла. А потом ушла в свою комнату спать. Но раз в час-полтора поднималась и ходила смотреть, как там больной, а заодно поддерживала огонь в камине. Мистер Лумис мирно проспал всю ночь, чего никак нельзя было сказать о Фаро: псу что-то снилось, и он тихонько поскуливал во сне. Чувствует, что у нас беда.
Этим утром, как уже сказано, я сходила в хлев подоить корову, а когда возвращалась, то слышала, как кричал мистер Лумис — он звал меня. Наверно, перед самым пробуждением его опять мучил кошмар, но мистер Лумис ни словом не обмолвился об этом. Вот только глаза у него были расфокусированные, словно подёрнутые дымкой; я даже поначалу подумала, что он меня не узнаёт — так пристально он вглядывался в моё лицо.
После того как я уложила его и накрыла одеялами, он перестал дрожать и проговорил:
— Ты ушла.
Я ответила:
— Мне нужно было подоить корову.
— Пока тебя не было, мне показалось...
— Что вам показалось?
— Ничего, — ответил он. — Это всё жар. Из-за него мне видится всякая дребедень...
Но он не стал рассказывать, что же ему привиделось. Я измерила температуру — она поднялась, теперь градусник показывал сто пять. Очень странно было видеть столбик ртути, доходящий почти до самого верхней точки — как будто держишь термометр не тем концом. Шкала заканчивается на 106 градусах.
— Сколько? — спросил мистер Лумис.
— Ну, — промямлила я, — немножко повысилась.
— Насколько?
Я сказала.
— Плохо, — отозвался он.
— Не думайте об этом. Я принесу вам завтрак.
— Я не хочу есть.
— Надо, хотите вы или не хотите.
— Да, знаю, — сказал он. — Я постараюсь.
И он постарался. Я подложила ему под спину подушку, и он съел почти целое яйцо, кусочек лепёшки и выпил немного молока. Закончив, он сказал:
— Знаешь, чего бы мне хотелось? Чая со льдом. И с сахаром.
Я подумала, что он шутит, но он был серьёзен. Бедный мистер Лумис. Я ответила:
— Но мне неоткуда взять льда.
Он вздохнул:
— Знаю. Мы не успели запустить генератор.
Через несколько минут он снова уснул, а я решила хотя бы попытаться. Чая со льдом у меня не получится, а вот холодный чай — вполне может быть. Ведь наверняка ему попросту хочется попить чего-то сладкого. Когда у людей жар, у них возникают всякие странные желания; мне, например, всегда хочется шоколадного мороженого. В кладовке стояла жестяная банка с чаем в пакетиках — ещё маминым; нельзя сказать, что чай был свежий, но запах у него неплохой. Я вскипятила воды, налила в графин и опустила туда два пакетика. После того, как чай немного настоялся, вынула пакетики, добавила изрядную порцию сахара и поставила графин в подпол. Через несколько часов напиток охладится, и я сделаю своему пациенту сюрприз.
А вот теперь передо мной встала проблема. Нужно сбегать к ручью за водой, да и в магазин скоро придётся наведаться — у меня заканчиваются припасы, в том числе мука и сахар. Но как я могу уйти, когда больной так боится оставаться в одиночестве? И корову снова пора доить...