Вернувшись с объезда, Коля рассказал мне такую историю.
Лет двенадцать назад, перед войной, когда отец был в длительной поездке, а Коля в объезде, Парасковья, сидя в комнате, услышала заливистый лай Верного, тогда еще маленького щеночка, и трубный звук какого-то зверя. Она не на шутку испугалась, но все же вышла на улицу и увидела, что у ворот, стараясь перешагнуть изгородь, стоит большая лосиха. Увидев человека, зверь не испугался, а продолжал стоять у ворот. Парасковью это удивило и, преодолевая чуть ли не панический страх, накинув плащ, она пошла к лосихе. Та повернулась и пошла в лес. Парасковья остановилась, остановилась и лосиха. Так лосиха привела ее на небольшую поляну. На поляне лежала маленькая телочка с переломанной передней ногой. Парасковья принесла телочку домой, наложила на ногу лубки и выходила животное.
У телочки на лбу было маленькое белое пятно и мама назвала ее Зорькой — звездочкой.
Зорька прожила в доме два года, а когда ей пришла пора позаботиться о потомстве, она ушла в лес и осталась там. Но с тех пор, вот уже несколько лет, она приходит к дому лесника полакомиться кусочком хлеба, полизать мешок с солью, положенный специально для нее в колоду под небольшим навесом, либо «поговорить» с Верным, выросшим вместе с Зорькой и так привязавшимся к ней, что он часто уходил с лосихой в лес.
Не знаю почему, но Зорька с тех пор превратилась для меня в какое-то олицетворение моей мачехи. В ее грустных глазах мне виделись грустные, любящие глаза Парасковьи Михайловны.
Борис Бакланов По закону сердца
Было это двадцать пять лет назад.
Более трех тысяч километров проплыли мы по глухим притокам реки Таз на легкой ветке (так называют здесь лодку, выдолбленную из ствола кедра). В верхнем течении этих притоков не бывал еще человек. Только звериные тропы проторены по берегам, да неисчислимые стаи птиц кружат над водой.
Со мной проводники: Кальча, селькуп по национальности, умный, с узкими темными глазами, в которых неугасимая хитринка, хороший собеседник, прекрасно знает русский язык; и СЫрсая, тоже селькуп, но с удивительно голубыми глазами. Это веселый, здоровый, неутомимый парень.
Сегодня должны достигнуть таинственного озера Лозель-То (Чертового озера). Плывем по речке Толь-Кы. Много уток. Они, не пуганные никем, скользят стайкой мимо нас, с любопытством посматривая на лодку. На дне ее лежат три утки — достаточное количество, чтобы сварить обед. Большего не надо. Для нас охота не забава, а необходимость.
— Лозель-То близко, — говорит Кальча, — всего два крика гагары.
Здесь малые расстояния определяются по крикам этих птиц. Два крика — это четыре-шесть километров, ибо крик гагары слышен утром на два-три километра.
За поворотом низкого берега показалась синева огромного озера. Оно неспокойно, большие волны с белыми гребнями качают его поверхность. Я иду, разминая ноги, по пологому пустынному берегу.
Волны яростно плещут, далеко бросая пену и брызги. Где-то, невидимые, стонут гагары. Огромные стаи уток кружатся над озером. В неспешном полете гуси и белоснежные лебеди.
Один за другим слышу два выстрела, удивленно оглядываюсь. Кто и зачем стрелял? В руках Сырсая ружье, из стволов которого идет дымок, относимый ветром. Патрон в таком пути дорог, каждый заряд — это наша пища; утки или гуси.
Подхожу. Спрашиваю, зачем стрелял. В глазах Кальчи исчезла хитринка. Взгляд строг и торжествен. Он смотрит на меня.
— Так надо, — тихо говорит он.
— Почему надо?
— Повернись к озеру и смотри, — приказывает тихо Кальча. — Видишь вдалеке, на середине озера, землю?
Я вижу в далекой синеве усеченный высокий конус.
— Это остров, — говорит Кальча. — Полдня надо подниматься на его вершину. На середине острова озеро. У этого озера нет дна. Многие люди хотели измерить его глубину, но не смогли. Связали десять ремней, которыми ловят оленей, — не достали. К десяти привязали еще десять — и не достали. Тогда собрали все ремни всего народа, что жил на островах озера, но все же не достали дна. Тогда старые люди сказали: «У этого озера нет дна», — и все поверили.
В озере на том острове, рассказывает Кальча, живет Лозель — черт. Это он бросает ветер с полночной стороны, и листья деревьев желтеют и падают на землю. Он за три дня лето превращает в студеную зиму. Это черт с солнечной стороны посылает весенний ветер, и тают снега и льды, и летят к озерам и рекам тундры птицы. Это он, Лозель, бросает сегодня ветер, чтобы закрыть нам дорогу. Вот Сырсая и стреляй, чтобы услышал Лозель и подумал: свои приплыли. И дал нам дорогу, остановил ветер.
Выслушав его, я рассмеялся.
— Пошто смеешься? — сказал строго Кальча. — Разве смех — признак ума человека?..
Во второй половине дня ветер стих. Озеро успокоилось. Погрузив багаж и собаку в ветку, поплыли к далеким островам этого огромного озера, состоящего из восьмидесяти озер, соединенных между собой протоками.
Вдали показались точки. Приблизившись, мы узнали ветки охотников. Они были вооружены луками со стрелами и выглядели довольно внушительно.
Позже я узнал, что охота на уток с луком имеет свои преимущества: во-первых, не отпугивает птиц, во-вторых, избавляет от подранков.
Сопровождаемые охотниками, мы приплыли к острову. Жители поселка высыпали встречать нас. Их летние юрты, изготовленные из бересты, белели на берегу. Началось угощение рыбой. Кальче что-то докладывали. Он сказал мне:
— Будет суд, будут судить женщину.
— За что?
— Узнаешь!
Нас позвали в огромную юрту, раскинутую для собрания. В центре костер. В передней части юрты сидят старейшины, у входа — самые молодые.
Нас с Кальчей посадили рядом со старейшинами.
Тишина. Горит огонь, освещая смуглые мужественные, торжественно-серьезные лица. В круг приглашена женщина. Глядя на нее, молодую, высокую, стройную, с лицом индианки, я невольно подумал: «За что ее судят? За нарушение долга жены?»
Выждав положенное время, старейший рода, у которого редкие волосы на голове давно уже из седых стали желтыми — признак, что он вступил во, второе столетие, строгим голосом произнес короткую фразу.
Кальча перевел.
— Он сказал: «Женщина, неужели кружка тебе дороже ребенка?» — и обратился к собравшимся: «Пусть скажет каждый, как в семье живут, как между собой ладят, как детей любят».
Молчание.
Наконец один говорит:
— Мы с женой живем дружно и хорошо, детей любим. Я кончил. Пусть другие скажут…
Один за другим семейные люди, сидящие в юрте, произнесли такие же слова. Выслушав, старейший сказал:
— Слышала, женщина, как люди дружно живут и все детей любят… Почему ты от торной тропы народа по болоту тундры пошла?
Женщина молчала…
Оказывается, в один из переездов с острова на остров четырехлетняя дочурка этой женщины попросила пить. Мать дала ей кружку. Девочка потянулась через край ветки за водой и выронила кружку, которая исчезла в бездонной глубине озера. Мать хлестнула девочку шнурком, которым завязывают мешки. Люди увидели, возмутились: как могла мать поднять руку на ребенка?
Обращаясь ко мне, Кальча спросил:
— Эту женщину судят по закону и обычаю нашего народа. Как ты думаешь, это справедливо?
Я слушал и думал о законах селькупов-охотников, живущих на глухих островах озера Лозель-То!
Люди молча курили, посматривая на женщину, «потерявшую человеческое сердце».
Анатолий Храмцов
Кармен
Часто люди, прожив всю жизнь среди домашних птиц и животных, даже не замечают их индивидуальных особенностей…
С наступлением теплых весенних дней я распахнул дверь хлева и выпустил кур. Их было пятнадцать. Вначале они робко ходили по двору, но потом принялись кричать, махать крыльями, летать над землей, устраивать бои.
Однажды я поднялся очень рано. Еще ни земля, ни лес, ни небо не успели полностью освободиться от ночного холода. Но вот разлилась по горизонту заря, и сразу же небо приподнялось, посветлело, заголубело.
Мои наблюдения прервал тихий куриный голосок: ко-ко-ко. Я рассыпал корм по длинному корыту и только тут обратил внимание, что около меня крутится всего одна курица, все остальные еще сидят на насесте, нахохлившись и запрятав головы в перья.
— Не спится или скучно стало?
Курица еще сильнее. выпятила зоб и подсеменила к моим ногам. Я присел и стал рассматривать несушку. Она была гладкой, стройной, черной до блеска. Темные с оранжевым ободком глаза смотрели как-то внимательно.
— Ты не догадываешься, что очень красивая, — сказал я и хотел. погладить курицу, — среди своих подружек ты настоящая Кармен…
Но курица не позволила, чтоб кто-то прикасался к ней. Отошла, гордая, недовольная.
Мои наблюдения прервал тихий куриный голосок: ко-ко-ко. Я рассыпал корм по длинному корыту и только тут обратил внимание, что около меня крутится всего одна курица, все остальные еще сидят на насесте, нахохлившись и запрятав головы в перья.
— Не спится или скучно стало?
Курица еще сильнее. выпятила зоб и подсеменила к моим ногам. Я присел и стал рассматривать несушку. Она была гладкой, стройной, черной до блеска. Темные с оранжевым ободком глаза смотрели как-то внимательно.
— Ты не догадываешься, что очень красивая, — сказал я и хотел. погладить курицу, — среди своих подружек ты настоящая Кармен…
Но курица не позволила, чтоб кто-то прикасался к ней. Отошла, гордая, недовольная.
Я решил не выпускать Кармен из виду. Вскоре удалось установить, что она очень любит яичную скорлупу и творог. Когда она склевывала лакомства, я легонько поглаживал ее по спинке. Вначале она отбегала, сердито квохала, но потом привыкла к ласке и только чуть приседала, когда рука касалась ее. Однажды я взял ее на руки, но Кармен так / вырывалась, что мне пришлось разжать пальцы. Через несколько дней во время угощения творогом я опять взял ее в руки и тут же отпустил. Она отнеслась к этому терпимо.
Прошло полмесяца, Кармен привыкла к моим рукам.' Но больше всего ей нравилось топтаться на моих коленях, глядеть на меня, наклонив голову, одним глазком, стучать острым перламутровым клювом по пуговицам на пиджаке. Она быстро усвоила кличку, и мне стоило лишь крикнуть «Кармен!», и она неслась ко мне со всех ног.
Как-то я вышел на улицу с транзистором. Кармен подошла, прислушалась, забеспокоилась и взобралась на колени. Я не мешал ей. Кармен перебралась на моё правое плечо и вдруг запела: «Ко-ко-ко…» К нам подбегали дети, подходили взрослые.
Так в Кармен я открыл редкое качество, она реагировала на музыку. Вот в транзисторе раздался голос диктора. Кармен несколько секунд прислушивалась к этой перемене, потом слетела на землю и занялась поиском съедобного в зеленой траве.
В начале сентября поздним вечером я привез на тракторе огромный воз сена. Собирался дождь. Мы с трактористом спешили сметать сено на сеновал. Раза два или три ко мне подбегала Кармен. Но мне было некогда.
Утро настало сырое, прохладное. Все курицы копошились под навесом около корыта с кормом. Не было только Кармен. Настало время обеда — Кармен не появлялась. Вечером на насесте ее тоже не было. На другой день, в поисках Кармен я обшарил все вокруг дома. Кармен не находилась.
К вечеру я совсем потерял покой. Мне было скучно, так привязался к этой «певице». Понемногу стал верить, что Кармен похитил ястреб.
Где-то через неделю в ограде, подгоняя топорище к тяжелому колуну, я услышал над собой шорох. Взглянул вверх, и не поверил своим глазам. Между досками, на которые было наметано сено, торчала черная куриная голова. После секундной растерянности я схватил ножовку, встал на еловый чурбан и, выпилив небольшое оконце, вытащил из западни Кармен. Она была чуть жива.
Я принес ее домой и положил перед ней творог. Но Кармен не притронулась к еде. Тогда я пустил ее к банке с водой. Она набросилась на питье.
В ограде я отыскал большой ящик и посадил туда Кармен. В углу ящика стояли молоко, вода, творог, пшеница, ячмень. Вечером этого же дня. Кармен начала помаленьку есть, но на ногах стоять еще не могла и к еде добиралась на боку. А к концу четвертого дня Кармен стала проситься на волю, и я выпустил ее.
После этого приключения она снова набралась сил. Черное перо Кармен отливало блеском. На зов она охотно бежала, выманивала подачки, съедала их прямо из рук, взлетала на мои колени, плечи и голову. Но Кармен перестала петь. Теперь, услышав музыку, она усаживалась на моем плече, нахохлившись, и склевывала с перышек что-то невидимое, будто счищая с себя соринки.
На туманной реке
Над рекой серым покрывалом висел туман. Я с трудом провернул ключ в заржавевшем замке, столкнул лодку с берега. Темно-зеленая вода подхватила плоскодонку. Я тихо правил кормовым веслом, стараясь не касаться ольховых кустов, низко нависших над водой и покрытых в этот ранний час крупной блестящей росой.
Всплеск насторожил меня. Ясно: впереди лодка. Наверняка они ловят рыбу запрещенным способом: в наших местах это пока не редкость. Сколько их — один, два? На всякий случай я зарядил одностволку. Со мной сегодня был всего один патрон, да и тот холостой.
Вот обозначилась лодка, привязанная к шесту. В лодке было двое: стоя на коленях, один быстро выбирал сеть, другой поправлял ее, складывая на борт. Это был старик с большой бородой. Он беззаботно попыхивал трубкой, будто сидел дома на завалинке и в руках у него не капроновая сеть, а изрядно поношенный полушубок, который надо подлатать. Зато молодой — высокий и широкоплечий — суетился, посматривал по сторонам, смахивал с лица пот, изредка прислушивался.
Увидели они меня, когда между нами оставалось не более десятка метров. Я слышал, как трубка старика гулко стукнула о дно лодки. Молодой рыбак быстро наклонился к шесту, стал распутывать мокрую цепь. Часть сети так и осталась в воде.
— Оставайтесь на месте! — сказал я. Молодой попытался выдернуть шест, у него ничего второпях не получалось.
— Еще раз повторяю: ни с места!
Я приподнялся, взял ружье, но неловко: равновесие нарушилось, лодка заходила подо мной. Ружье ударилось о борт. Прогрохотал выстрел. И тут же наши лодки стукнулись. Мне тоже пришлось ухватиться за шест.
Дед смотрел на меня серыми глазами, полными страха, а его напарник, неестественно взмахнув руками, свалился в воду.
— Ой, — закричал дед, — убили, убили Петьку!
Я осматривался кругом.
— Что же ты наделал, сатана, — простонал дед, — где ж это видано, чтобы за рыбешку человека губили?
— Никто его не убивал, — огрызнулся я.
— Что ж, по-твоему, я внука-то укокал? — тянул дед. «А вдруг и вправду патрон был не холостой»? — засомневался я. Выдернул из ствола латунную гильзу: нацарапанные гвоздем, на ней блестели две буквы — БД, что означало — без дроби. На душе сразу отлегло.
— Твой внук плавать умеет? — обратился я к деду.
— Неуж нет, а ныряет пуще того.
— Ну-ка, покличь его, да погромче.
— Чего зря насмехаться? Он теперь уж вон под теми камнями. Там и искать надо…
— Давай кричи, не стесняйся!
Дед крутнул головой, слабо крикнул: «Петюнька!» Слезы опять заблестели на его глазах.
— Ну, чего? — донесся из тумана басовитый молодой голос. — Здесь я, на берегу!
Дед передохнул облегченно. Теперь голос его набрал силу:
— Как же ты туда попал, сукин ты сын? Ить я думал — кончили тебя.
— Очень просто, нырнул, и все, — орал с берега внук. — А ружье-то вверх пальнуло.
Дед грузно сел на скамью, усы его шевельнула улыбка:
— Навроде бы покурить надоть…
Не спеша он поднял трубку, которая валялась у ног, выбил пепел о весло, засыпал нового табаку, чиркнул спичкой. С трубкой во рту дед опять стал прежним: будто сидит он на завалинке и ничего его не беспокоит — жизнь прожита, на душе спокойно, впереди — последнее, чего никак не минуешь…
Закончив курить, он покашлял, постучал трубкой о борт лодки, крикнул:
— Петька, ты еще под кустом?
— Ну, чего тебе еще? — отозвался тот.
— Давай-ка правь ко мне!
— Чего я там не видал — заберут, — пробубнил из-за тумана. Дед взглянул на меня. Я отрицательно покачал головой.
— Иди, иди, не разговаривай.
Забулькала вода. Вскоре около нас показалась русая голова и широченные Петькины плечи. Он стоял на дне реки, боязливо поглядывал на меня и медленно водил руками по воде, словно поглаживал ее.
— Ты что ж это, внучек: пакостили с тобой вместе, а как поприжало, так дед оставайся, а ты — пошел? Подходи ближе, я хоть раз тресну тебя веслом по башке-то…
Петька покорно зашагал. Старик ухватил его за ухо, подергал:
— А ну в лодку! Семнадцать годков, а трусости в тебе эвон сколько.
Я смотрел, как внук через корму молча забирался в лодку. Дед помогал ему.
— Ну, вот и все. Теперь наказывай нас, — старик повернулся ко мне, — а может, простишь? Страху-то и так уж натерпелись.
— Не могу, — сказал я, — сеть переложите ко мне.
— Ну и ладно, и избавь нас от соблазна, — ворчал дед, перебрасывая сеть в мою лодку. — Да все он, балабон: пристал, поедем, поедем, молодость вспомнишь. А оно вон как вышло: не пришлось вспомнить ее, молодость-то. Ну, будь здоров. Уж не обессудь…
Лесная музыка
На вырубке я услышал странный звук. Он длился недолго. Но после короткого перерыва повторился — отчетливо и мелодично. Похоже было, что звучит струна, самая толстая — виолончели или контрабаса. Я стал пробираться осинником, березняком. С каждым шагом подходил все ближе и ближе к этим загадочным звукам, каких мне никогда не приходилось слышать в лесу. «Бин-н-ннь», — неслось ко мне все звонче и яснее…