Замечено, однако, что лучшие бюсты обычно те, что сделаны бесплатно – для друзей или родственников. И не только потому, что художник, постоянно видя перед собой дорогих ему людей, глубже узнает их, но еще и потому, что отсутствие платы за работу развязывает ему руки.
Впрочем, нередко отказываются даже от принесенных в дар удачных бюстов. В этом жанре шедевры теми, кому они предназначены, нередко воспринимаются как оскорбление. Ваятелю следует смириться со своей участью и находить удовлетворение и награду лишь в работе.
Меня немало позабавило подобное описание психологии публики, с которой приходится сталкиваться художнику, но, по правде сказать, это изрядно усилило горечь роденовской иронии.
– Мэтр, – обратился я к нему, – среди неприятностей, с коими сопряжено ремесло скульптора, кажется, есть нечто упущенное вами. Я имею в виду ситуацию, когда у заказчика невыразительное лицо или же на нем явлена очевидная глупость.
Роден рассмеялся.
– Ну, это нельзя считать неприятностью, – ответил он. – Вспомните мое излюбленное изречение: «Природа всегда прекрасна». Достаточно разобраться, что предстало перед вами. Вы говорите о невыразительных лицах. Для художника таких просто не существует. Для него интересно лицо любого человека. Например, стоит скульптору подчеркнуть пресность какой-либо физиономии или же показать дурака, поглощенного задачей продемонстрировать себя перед обществом, – и вот уже готов прекрасный бюст.
Кроме того, то, что обычно именуют ограниченностью, зачастую является всего лишь неразвитостью сознания человека, не получившего образования, которое позволило бы личности развернуться, и в этом случае лицо представляет собой таинственное и притягательное зрелище рассудка, как бы окутанного вуалью.
И наконец, что бы вам еще сказать? Даже в самом незначительном лице есть трепет жизни, великолепная мощь, неиссякаемый материал для создания шедевров.
Несколько дней спустя я рассматривал в мастерской Родена в Медоне гипсовые копии его лучших бюстов и воспользовался случаем, чтобы спросить, какие воспоминания с ними связаны.
Там находился его «Виктор Гюго», погруженный в размышления: лоб писателя, изборожденный морщинами, напоминал вулканическую лаву, купол головы окружали всклокоченные волосы, похожие на языки белого пламени. Олицетворение современной лирики, глубокой и бурной.
Роден сказал:
– Это мой друг Базир[86] представил меня Виктору Гюго. Он был секретарем редакции вначале в газете «Марсельеза», потом в «Энтрансижан». Он преклонялся перед Гюго. Это он выдвинул идею публичного чествования великого поэта по случаю его восьмидесятилетия. Вы знаете, праздник получился трогательным и торжественным одновременно. Поэт с балкона своей квартиры приветствовал огромную толпу, устроившую ему овацию, – как патриарх, благословляющий свое семейство. Он навсегда сохранил признательность тем, кто организовал это торжество. Вот почему Базир беспрепятственно ввел меня к нему.
На мою беду, прямо перед нашим знакомством писателя буквально терроризировал посредственный скульптор по имени Виллен. Этому последнему для создания скверного бюста Гюго потребовалось тридцать восемь сеансов позирования. И когда я, в свою очередь, робко высказал желание воплотить в камне черты автора «Размышлений», он грозно сдвинул свои брови олимпийца:
– Не могу помешать вам работать, но предупреждаю, что позировать не буду. Я не стану ради вас менять свои привычки – устраивайтесь как хотите.
Я приступил и для начала сделал с налету множество карандашных набросков, что должно было облегчить дальнейшую работу, связанную с лепкой. Потом я принес верстак для лепки и глину. Но, естественно, я мог развернуться с этим грязным инструментарием не иначе как на веранде, в то время как Виктор Гюго с друзьями обычно устраивался в гостиной. Вообразите сложность моей задачи!
Я внимательно разглядывал великого поэта, чтобы его облик врезался в мою память, а затем едва не бегом переносился на веранду, чтобы немедленно зафиксировать увиденное в глине. Впрочем, нередко мое впечатление по дороге сглаживалось, так что, оказавшись перед верстаком, я не осмеливался прикоснуться к бюсту и мне приходилось возвращаться к модели.
Моя работа уже подходила к концу, когда Далу[87] попросил меня устроить ему встречу с Гюго; я охотно оказал ему эту услугу.
Но вскоре великий старец умер, и Далу сделал бюст лишь на основе его посмертной маски.
Роден увлек меня к витрине, где содержался один-единственный камень – так называемый замок – клиновидный камень, который архитекторы помещают в центре свода для укрепления. На передней стороне этого камня была высечена маска – лицо несколько треугольной формы (с выдающимися скулами и заостренным подбородком), соответствующее очертаниям камня. Я узнал лицо Виктора Гюго.
– Представьте себе, что этот камень замыкает арку при входе в здание, посвященное поэзии, – сказал мне великий ваятель.
Мне не составило труда вообразить этот прекрасный портал. Лоб писателя, поддерживающий тяжесть монументальной арки, – символ гения, ставшего опорой интеллектуальной и общественной жизни эпохи.
– Предназначаю эту идею архитектору, который захочет ее воплотить, – заметил Роден.
Здесь же в мастерской, рядом с замковым камнем, находится выполненный в гипсе бюст Анри Рошфора[88]. Знакомый облик бунтаря: лоб весь в шишках, как у драчуна мальчишки, вечно задирающего приятелей; торчащий вихор, точно брошенный вызов; иронически поджатые губы; всклокоченная бородка – это вечный бунтовщик, человек, постоянно настроенный критически и воинственно. Вызывающая восхищение маска, на которой лежит отблеск одной из граней современной ментальности.
Заметив мое внимание к бюсту, Роден сказал:
– Также благодаря посредничеству Базира я установил отношения с Анри Рошфором, который возглавлял его газету. Знаменитый полемист дал согласие мне позировать. Слушать его было необычайно занимательно, поскольку в нем была остроумная жилка, но что до позирования, то он и секунды не мог усидеть на месте. Он шутливо укорял меня за излишнее тщание. Он уверял, посмеиваясь, что во время одного сеанса я прибавляю к бюсту комочек глины, а во время следующего убираю.
Несмотря на то что некоторое время спустя он присоединился к мнению знатоков, единодушно одобривших мою работу, он все же не хотел поверить, что бюст остался в точности таким же, каким был, когда я уносил его из дома. «Вы ведь многое подправили, не так ли?» – повторял он не раз. На самом же деле я и пальцем не дотронулся до своего творения.
Роден, протянув ладони вперед, закрыл одной знаменитый вихор, а другой – бородку и спросил меня:
– А теперь какое впечатление он на вас производит?
– Ну, скажем, римский император.
– Именно этого я и ждал от вас. До Рошфора мне никогда не доводилось встречать классический латинский тип в столь чистом виде.
Если убежденный противник Империи еще не догадывается о своем парадоксальном сходстве с профилями римских цезарей, держу пари, это его заставит улыбнуться.
Когда хозяин мастерской в ходе разговора упомянул Далу, я мысленно представил его бюст работы Родена, выставленный ныне в Люксембургском дворце.
Лицо, отмеченное гордым вызовом, тощая жилистая шея выходца из парижского предместья, кустистая борода ремесленника, нахмуренный лоб, насупленные брови бывшего коммунара – весь пылкий и высокомерный облик непримиримого демократа. Впрочем, благородный взгляд больших глаз, изящно очерченный овал выдавали страстного поклонника Красоты.
На заданный мною вопрос Роден ответил, что работал над бюстом в ту пору, когда Далу после амнистии возвратился из Англии на родину.
– Бюст никогда не принадлежал ему, так как наши отношения прекратились вскоре после того, как я представил его Виктору Гюго.
Далу был крупным художником, многие его работы, выполненные в превосходной декоративной манере, напоминают лучшие скульптурные композиции семнадцатого века.
Его наследие сплошь состояло бы из шедевров, не питай он слабости к официальным почестям. Ему хотелось прослыть Лебреном Третьей республики[89] и играть партию первой скрипки в оркестре современных художников. Он умер, так и не достигнув осуществления своей мечты.
Невозможно работать на двух поприщах одновременно. Те усилия и время, что он тратил на поддержание полезных связей, на то, чтобы играть некую роль в обществе, были потеряны для искусства. Интриганы ведь отнюдь не глупы: если художник захочет конкурировать с ними, ему придется положить на это столько сил, что для работы уже ничего не останется.
Кто знает, если бы Далу вообще не покидал своего ателье, продолжая мирно работать, он сотворил бы шедевры столь ослепительной силы, что по большому счету то художественное первенство, на завоевание которого он истратил весь свой талант, ему было бы присуждено безоговорочно.
Кто знает, если бы Далу вообще не покидал своего ателье, продолжая мирно работать, он сотворил бы шедевры столь ослепительной силы, что по большому счету то художественное первенство, на завоевание которого он истратил весь свой талант, ему было бы присуждено безоговорочно.
Его амбиции между тем не остались неудовлетворенными – созданием одного из наиболее выдающихся шедевров нашего времени мы обязаны именно его влиянию на парижский муниципалитет. Благодаря Далу – несмотря на упорное сопротивление административных комиссий – настенные росписи парадной лестницы в префектуре заказали Пюви де Шаванну[90]. И вы помните, какой божественной поэзией озарены фрески великого художника в муниципальном здании.
С этими словами Роден повернулся к бюсту Пюви де Шаванна.
Те, кто знал этого художника, могут оценить поразительное сходство творения Родена с оригиналом.
– Он держался с высоко поднятой головой, – заметил Роден. – Его массивная округлая голова, казалось, была предназначена для шлема, а выпуклая грудная клетка – для доспехов. Легко представить его в битве при Павии[91] рядом с Франциском I, сражающимся за честь Франции.
В этом бюсте есть что-то от аристократа древнего рода; широкий лоб и великолепные брови выдают философа; спокойный взгляд, устремленный вдаль, характерен для выдающегося декоратора и утонченного мастера пейзажа.
Из всех современных художников, к творчеству которых тяготеет Роден, именно к автору «Святой Женевьевы»[92] он питает наибольшее почтение.
– И ведь он жил среди нас! – воскликнул Роден. – Этот гений, созданный для эпохи расцвета искусства, говорил с нами, я лицезрел его, пожимал ему руку!
Мне казалось, что я пожимаю руку Никола Пуссену[93].
Ах как это прекрасно сказано! Передвинуть фигуру художника из современности в прошлое, чтобы уподобить его наиболее блистательным творцам прежних времен, растрогавшись при воспоминании о прикосновении к божеству, – возможно ли питать более глубокий пиетет?
– Пюви де Шаванну не нравился этот мой бюст, – заговорил вновь Роден. – Это одно из самых горьких разочарований на моем пути. Он счел работу карикатурной. А между тем я уверен, что мне удалось вложить в эту скульптуру весь мой восторг и преклонение перед ним.
Этот разговор напомнил мне о бюсте Жан-Поля Лорана[94], также выставленном в Люксембургском дворце.
Круглая голова, подвижное, экзальтированное лицо, – казалось, он почти захлебывается от нетерпения. Типичный южанин, в его облике есть нечто архаическое и суровое, во взгляде отражение каких-то далеких видений. Это живописец, созданный для первобытно-диких времен, когда люди были исполнены силы и пылкости.
Роден заметил по этому поводу:
– Мы с Лораном давние друзья. С меня он сделал фигуру одного из воинов династии Меровингов[95] в композиции, посвященной кончине святой Женевьевы в Пантеоне.
Я всегда пользовался его добрым расположением. Это он помог мне получить заказ на «Граждан Кале». Конечно, я не заработал на этом ни су, поскольку изваял шесть бронзовых фигур за ту сумму, что мне предложили за одну. Но я был ему глубоко признателен, поскольку он способствовал созданию одной из лучших моих вещей.
С большим удовольствием я работал над его бюстом. Он дружески попенял мне на то, что я изобразил его с открытым ртом. В ответ я заметил, что, судя по очертаниям его черепа, он происходит из древнеиспанских вестготов, а для этого типа характерна тяжелая нижняя челюсть. Уж не знаю, удовлетворило ли его мое этнографическое наблюдение.
В этот момент я обнаружил гипсовый бюст Фальгьера[96].
Горячий, взрывчатый нрав, лицо, изборожденное складками морщин, как почва после грозы, усы старого служаки, густые, коротко стриженные волосы.
– Вылитый бычок, – сказал мне Роден.
Я и вправду приметил широкую крепкую шею, складки которой образовали своеобразный подгрудок, квадратный лоб, упрямо склоненная голова человека, готового ринуться в бой.
Бычок! Роден нередко заимствует сравнения из царства животных. Человек с длинной шеей и механическими движениями напоминает ему птицу, поклевывающую корм то справа, то слева; другой персонаж, чересчур любезный и кокетливый, – кинг-чарльз-спаниеля и т. п. Очевидно, такие сближения облегчают работу мысли, помогая отнести разноликие физиономии к неким общим категориям.
Роден поведал мне, при каких обстоятельствах он сблизился с Фальгьером:
– В ту пору Общество литераторов отказалось принять моего «Бальзака»; Фальгьер, которому передали заказ, был, таким образом, в курсе событий, он дружески засвидетельствовал мне, что нимало не одобряет моих обидчиков. Выражая свою симпатию, он предложил мне сделать его бюст. Когда работа была окончена, он счел ее весьма успешной; мне известно, что он даже защищал меня, когда в его присутствии раздавались критические замечания. В свою очередь, он великолепно исполнил мой скульптурный портрет.
Наконец я обратил внимание на бронзовую копию бюста Бертело[97] работы Родена.
Он был сделан за год до смерти великого химика. Ученый, осознавший, что дело его жизни завершено, погружен в размышления. Наедине с самим собой он обозревает крушение прежних воззрений, он один – перед Природой, у которой он вырвал разгадку нескольких тайн, но она остается бесконечно загадочной, он один – перед бесконечной бездной небес; его сосредоточенно нахмуренный лоб, взгляд опущенных глаз скорбно меланхоличен. Этот прекрасный лик как символ современного интеллекта, пресыщенного знаниями, почти утомленного размышлениями, приведшими к вопросу: зачем это?
Мои восторженные впечатления от бюстов, о которых мне рассказал Роден, понемногу уложились в моем сознании; теперь они казались мне богатейшей сокровищницей документальных свидетельств нашей эпохи.
Я обратился к Родену:
– Если Гудон создал мемуары восемнадцатого века, то вы, несомненно, обессмертили конец девятнадцатого.
Ваш стиль более резкий, более жесткий, чем стиль вашего предшественника, выразительные средства не столь изящны, зато более естественны и, осмелюсь утверждать, более драматичны.
Изысканный фрондирующий скептицизм восемнадцатого столетия у вас становится суровым и разящим. Гудоновские персонажи общительнее, чем люди, изображенные вами, но их отличает меньшая сосредоточенность. Они подвергают критике только пороки правящего режима, ваши же сомневаются в самой ценности человеческой жизни в тоске неосуществимых желаний.
Роден подытожил наш разговор:
– Я сделал все, что мог. Никогда не лгал. Никогда не пытался льстить современникам. Мои бюсты часто приходились им не по душе, поскольку были неподдельно искренними. Их главное достоинство – правдивость. Так пусть она и послужит их красоте.
Глава VIII Мысль в искусстве
Воскресное утро вновь застало меня в мастерской Родена, я остановился перед копией одной из его наиболее проникновенных вещей.
Это прекрасная юная женщина, тело которой болезненно согнуто.
Кажется, что она находится во власти неведомой бури. Голова низко склонилась. Веки и уста сомкнуты, точно она спит. Но тревога, пробегающая по ее чертам, выдает драматическое напряжение духа.
При взгляде на скульптуру дивишься, что у нее нет ни рук, ни ног. Кажется, скульптор в пароксизме недовольства собой просто разбил их. Остается лишь пожалеть, что столь мощное творение производит неполное впечатление, и оплакивать нанесенный ей урон.
Невольно я обнаружил свои чувства перед хозяином мастерской.
– Вы упрекаете меня? – воскликнул он с некоторым удивлением. – Поверьте, таков был мой замысел. Я нарочно оставил эту статую в таком состоянии. Это изображение Созерцания. Вот почему нет ни рук, ни ног и она не может жестикулировать и ходить. Разве вы не замечали, что, когда глубоко задумываешься о чем-то, возникают веские доводы в пользу решений, порой настолько взаимоисключающих, что вместо действия воцаряется инертное состояние.
Нескольких слов Родена оказалось достаточно, чтобы мое первое впечатление сгладилось и я оценил возвышенную символику этого образа.
Теперь я понял, что находящаяся перед моими глазами женская фигура призвана обозначить человеческий разум, перед которым свыше поставлены проблемы, коих он разрешить не может, идеалы, коих он не может достичь, бесконечность, коей он объять не в состоянии. Напряжение этого торса символизировало мучительный поиск мысли, достойные восхищения и все же тщетные в своем упорстве попытки постигнуть вопросы, на которые человек не способен дать ответ. А отсутствие рук и ног указывало на непреодолимое отвращение, которое отталкивает душу, склонную к созерцанию, от прозы жизни.