Сантел поскреб в затылке:
– Не нравится мне это, капитан. Гиперпространственные переносят из пространства в пространство. Теоретически возможно лишь одно место, где они не могут работать.
– Ну?
– Непространственное или внепространственное – как вам больше придется по душе называть его. Место, которому совершенно чужды пространственные характеристики.
– Вздор, – тут же с азартом вмешался Лаудер. – Где это не бывает пространства? Всегда найдется тот или иной континуум. Где можно отыскать место вне космоса?
– За пределами мироздания, – мрачно изрек Вандервеен.
Эта сентенция загипнотизировала остальных. Они стояли бок о бок, ошалело пялясь на него, их мысли смешались, языки онемели и пересохли.
Наконец Лаудер совладал с голосом.
– Большие корабли ходят побыстрее и подальше нашего. Они могут пересекать проливы между островами вселенных. Они перепархивают из одной галактики в другую и за каждыми открывшимися пределами находят их еще больше. Всегда есть что-то, находящееся за пределами, бесконечная процессия выстроилась у дверей бытия, сияя в ночи. Творение не имеет границ.
– В самом деле?
– Нет, – однозначно заявил Лаудер.
– А можешь ты ДУМАТЬ о чем-либо вне ограничений?
– Ум человека на самом деле не способен постичь бесконечность. Ну, так и что?
– Значит, ты безапелляционно отвергаешь то, что не можешь понять. – Вандервеен внимательно смотрел на него из-под кустистых бровей. – То, что нельзя ни доказать, ни опровергнуть.
– Попробуйте сами доказать то, что вы здесь говорите, – выпалил Лаудер. По мере того как сознание его воспринимало жуткий подтекст слов капитана, он все больше терял самоконтроль.
Вандервеен отвечал ровным голосом:
– Гиперпространственный крайне эффективен, однако и он не имеет стопроцентной гарантии. То есть он работает в любом пространственном континууме. Здесь же – не действует. Вдобавок – никакой свет не проникает в данный момент за борт корабля. И никакие радиосигналы – по бортовой рации.
– Рация, – Лаудер с досадой хлопнул себя по лбу. – Совсем забыл про нее.
– Мы уже пробовали, пока ты дрых. Рация молчит, как могила. – Скрестив руки перед грудью, капитан размеренно расхаживал по рубке. – Итак, мы имеем некое место, которое по сути не является космосом, пространством в нашем понимании. Нечто холодное и стерильное. Где не существует всех гравитационных и электромагнитных явлений, о чем красноречиво свидетельствует молчание всех наших приборов. Короче говоря, то, что стоит в стороне от всего материального и от любых созидающих сил материи. Полное отрицание. Ультима Туле. Место, забытое Богом. – Он посмотрел на них, выставив бороду. – Гиперпространственные вынесли нас на обочину, и мы – за пределами вселенной.
– Что ж, – заговорил Сантел, – вот как обстоит дело, на мой взгляд. – Все вещи, с которыми мы знакомы: свет, гравитация, воздух, пища, тепло, общество и так далее, – заключены внутри корабля. По ту сторону – ничего, кроме, наверное, кораблей, рассеянных по бесконечному кладбищу мрака, сорок кораблей, тех самых, которые исчезли, не оставив ни сигнала, ни следа за три тысячи лет, после того как гиперпространственный двигатель вошел в широкое пользование. Ушли вовеки, – заунывно бубнил Сантел, видимо, получая странное болезненное удовольствие. – Во веки веков – аминь!
Лаудер в неистовстве стал восклицать:
– Мы еще выберемся отсюда. Мы улетим в сиянии славы. Мы не станем ждать, пока придет новое царство. – Он поочередно сверкал глазами на спутников, ожидая возражений. – Потому что я сейчас же стартую ракетными двигателями.
– Бесполезно, – отвечал ему Сантел. – Один час гиперпространственных покрывает большее расстояние, чем ракеты – за двести лет, даже если топливо…
– Плевать на топливо! Горите вы вместе с вашим топливом!
Двое молчали. Их взоры следовали за Лаудером, который усаживался в кресло пилота, возился с инжекторами, включал зажигание. Корабль ревел и трясся.
– Видите? – Он выскочил из кресла, стараясь перекричать шум, и сплясал небольшой танец триумфа. – Видели?
– Видишь? – крикнул Сантел еще громче. Он указал на шкалы измерителей. Их стрелки трепетали в полном согласии с вибрацией корабля, но больше ничего не происходило. Ни толчка вперед. Ни завывания скорости. Ни тяжести ускорения. Реагировал только термометр. Он проворно карабкался вверх. Тепло хлестало от кормы, почти никакой излучения вовне не было.
– Вырубай, Лаудер! – скомандовал Вандервеен, заметив, что показания термометра уже перебираются за красную линию. – Вырубай – или мы поджаримся заживо.
– Поджаримся! – взвыл Лаудер, не обращая внимания на термометр и продолжая свою безумную пляску у панели управления. – Кому какое дело? Ведь мы возвращаемся. Домой. Туда, где деревья и цветы. Где Винифред смеется, счастливая навсегда.
Ракетные двигатели ревели. Жар нарастал. Пот струился по его щекам, незамеченный в этом буйстве и торжестве.
– Моя Винифред. Мой дом. Мы – на пути.
– Пространственная эйфория, – хмуро прокомментировал Сантел.
– Лаудер, я же сказал – вырубай!
– Назад – к солнцам, лунам, морям, облакам! Назад к людям, к миллионам людей. Скажите спасибо мне. Бутылка откупорена, скажите спасибо.
– Вырубай! – Вандервеен двинулся к нему: волосы на голове слиплись, с бороды струился пот. До критической отметки оставалась всего треть пути ртутного столбика.
– Никогда! Никогда! Мы возвращаемся, я же сказал. Нравится вам это или нет. – Лаудер смотрел на приближающегося капитана, и его взгляд приобретал осмысленность и даже остроту. – Ни с места! Ракеты дадут газа без твоего приказа. Ни с места! – Распахнув бардачок пилота, он хватил рукой на ощупь, извлекая нечто увесистое и отливающее голубым металлом…
Тонкий огненный луч вырвался из запястья Вандервеена.
Лаудер замер у выдвижного ящика, опершись рукой. Он смотрел на Вандервеена, лицо его было мокрым от пота, взгляд – туманным. Ракетные двигатели сотрясались и громыхали. Он медленно сполз на колени, выпустил свою последнюю опору – выдвижной ящик, рассыпая его содержимое. Быстро переступив через него, Сантел выключил тягу основных двигателей.
В глубокой тишине Лаудер оправдывающимся тоном произнес:
– Я просто очень хотел домой… Винифред! Ты понимаешь? – Голос у него был, точно у ребенка. Он машинально встряхнул головой, рухнул и замер – дыхание его осеклось.
– Последний рейс, – Сантел застыл над его телом. – Это был его последний рейс.
Вандервеен вытер лоб.
– Я хотел только по касательной – для острастки. Неудачный выстрел.
– Это судьба.
– Неудачный выстрел, – упрямо повторил Вандервеен. – Не было времени ни сообразить, ни прицелиться. Он отвернулся с тоской. – Страдания выпали на его долю, наказание – на мою. На самом деле я сразил этим выстрелом сразу двоих.
Сантел посмотрел ему вслед – удалявшемуся, едва передвигая ноги.
Человек – никогда не остров.
Пять недель. Восемьсот сорок земных часов. Двадцать межгалактических временных блоков. Зоны лет в бериллиево-стальной бутыли. И по-прежнему непроницаемая внешняя тьма, плотная и насыщенная, самодовлеющая тьма, никогда не знавшая света жизни.
Слоняясь по кораблю, Сантел заглянул в капитанскую рубку, упал в кресло штурмана. Он был худ, бледен и вообще имел вид человека, которого давно не оставляют проблемы.
– С питанием все в порядке. Хватит на год. Но на что оно без годичного резерва кислорода?
Занятый какой-то писаниной за своим столом, Вандервеен не откликнулся.
– Если бы мы разжились хоть полуакром кислородного какти с Сириуса, какие есть на всех крупных кораблях, мы запросто протянули бы целый год. Да и ухаживать за растениями было бы полезно, это могло бы как-то скрасить времяпрепровождение, – последнее слово он выговорил ленивым тоном человека, привыкшего скучать, не оставляя при этом долгих и тягостных раздумий. – Можно было бы сосредоточиться на проблеме воды.
Скрип-скрип, продолжал Вандервеен.
– Воды нам, по всем подсчетам, еще на три с лихвой недели, если мы и дальше будем сокращать потребности в том же темпе.
Никакого ответа.
– После чего – туши свет! – Он с досадой уставился в широкую спину капитана. – Тебе это неинтересно?
Вандервеен со вздохом отложил перо и повернулся на винтовом кресле. – Так и будем делить – до самого конца.
– Понятное дело, – кивнул Сантел.
– Не такое уж понятное, как кажется. – Взгляд собеседника предстал Сантелу острым и проницательным, как только встретился с его глазами. – Ты смошенничал. Ты пытался обмануть меня. Последние десять дней ты брал меньше, чем рассчитано по твоей честной дележке. Но я вычислил тебя. – Помолчав немного, капитан добавил: – Я тоже уменьшил свою долю. Так что теперь мы квиты.
Покраснев, Сантел отвечал:
Покраснев, Сантел отвечал:
– И зря.
– Это почему?
– Ты же в два раза крупнее. Тебе нужно больше.
– Чего больше – жизни? – Вандервеен ожидал ответа, который так и не прозвучал. – Я старше тебя. У меня жизни и так было больше.
Не имея аргументов, Сантел с готовностью сменил тему разговора.
– Все пишешь и пишешь – как ни зайдешь, все только пишешь. Решил стать писателем?
– Веду бортовой журнал. Отчет обо всех деталях.
– Да его не будут читать миллион лет, если не больше. Мы попали в мертвую петлю. Мы по сути покойники, которые еще хорохорятся и не хотят ложиться – но за этим дело не станет. Так что вести бортовой журнал в данной ситуации – дело бессмысленное, не так ли?
– Это мой долг.
– Долг? – Сантел пренебрежительно усмехнулся. – Лаудер тоже думал о долге?
– В некотором смысле – да. – Капитан смутился на мгновение. – У него было благородное, всепоглощающее, естественное и вполне невинное стремление: женщина и дом на Земле. Он долгие годы отдавал им свои силы, был лишен желаемого и, наконец, почти достиг своей цели. В кризисном состоянии он предался мечтам и поступился долгом, но так как мы чужды его внутреннему миру, то и сочли его слегка помешанным. – Вандервеен поднял журнал. – Поэтому я пишу, что он погиб при исполнении долга. Это все, что я могу для него сделать.
– Это все – пустая трата времени, – отмахнулся Сантел.
– Вот уже пятую неделю ты набираешь комбинации векторов на гиперпространственых. Это разве не трата времени?
– Какая-то комбинация может сработать. И потом, лучше жить в надежде, чем погибать в отчаянии.
– Совершенно верно! – Вандервеен вновь развернулся спиной к нему и завел пером свое бесконечное скрип-скрип. – Поэтому я, как командир корабля, исполняю свой последний долг. И хотя шанс на то, что это пригодится, невелик, полный и развернутый отчет о произошедших событиях может когда-нибудь сослужить службу. Даже если сможет спасти шкуру хоть какому-нибудь невежественному дикарю, и то уже не пропадет даром.
«Вести бортжурнал, который может пригодиться когда-то, где-то, как-то. Мрачная унылая рутина долбежки, пока жизнь по капле вытекает в оставшиеся три недели, а может, и того меньше. Одна из миллионов вероятностей – ради надежды спасти какого-то варвара, которому суждено появиться через тысячи еще нерожденых поколений. Несбыточная перспектива помощи какому-то кораблю или мореходу на дальних временных перелетах, когда гиперпространственные могут безнадежно устареть и вся множественность сущностей станет учтенной, отмеренной, взвешенной, оцененной».
– Последнее, что надо сделать, – добавил Вандервеен, видимо, размышляя, – остается на совести последнего.
Сантел приподнялся, заглядывая капитану за плечо, и увидел только бороду капитана, под которой напевало перо «скрип-скрип». Словно когти человечьих орд на заре Творения. Они вгрызаются, дабы обнажить скрытые в земле сокровища, но, так и не выцарапав их у природы, умирают, продолжая скрести в агонии.
И все это живо напомнило скрип его пересохшего языка на обезвоженном небе. Вода, воды. Три недели. Дважды три будет шесть. Трижды три девять. Миссис Мери, шире двери – как растет ваш садик? Воды, ему бы воды. Три недели. Дважды три будет шесть.
– Так что и я беру меньше. Мы в расчете.
Сантел медленно вышел, прикрыв переборку. Походка его была затверженной, окаменелой: двигался он, точно оживший манекен, с застывшим лицом. Глаза его завязли на чем-то далеком и незначительном. Его мечты… Скрип пера по бумаге. Усохший сверток пергамента, несущий великую транскосмическую печать с его именем. Инженер первого класса. Возможно, имя будет записано скрипучим пером. И все – ради этого. Какая тщета.
Чуть погодя тонкий свист воздуха донесся издалека. Он поднялся до высокой ноты и пропал: точно кто-то всхлипывал вдали – жалостливо и беззвучно, глухо рыдая в одиночестве. Заслышав стон, Вандервеен отложил ручку. В смятении и тревоге он направился к переборке, отодвинул ее.
– Сантел!
Молчание.
– Ты здесь?
Загробная тишина.
– САНТЕЛ!
Он поспешил в носовую часть корабля, стальные подошвы взволнованно лязгали, борода простиралась вперед, точно знамя наступающего полка, в глазах командира стыло волнение.
Вот он, передний шлюз с закрытым внутренним и отодвинутым наружным люком – распахнутым в вечный мрак. Он озирался вокруг, судорожно сжимая кулаки. Три скафандра висели рядом, громоздкие, но пустые – точно искусственные люди, лишенные внутренностей. Записка была прикреплена к среднему:
«За мной – никого. За тобой – многие. Прощай».
Сняв записку, он перенес ее в рубку и сидел долго, перебирая этот клочок бумаги в пальцах и невидящим взглядом упираясь в обшивку. Наконец он снова взял в руки перо.
Еще шесть с половиной недель. Двадцать шесть межгалактических временных блоков.
Вандервеен писал медленно, кропотливо, щуря глаза и часто делая паузы, чтобы перевести дыхание. Бортовой журнал его уже не занимал. Долг службы лежал по одну сторону, отставленный, законченный вместе с днем, вступившим в свои права. Долг был выполнен до конца. Но он не отрывал руки от пера. Календарь пусто свисал со стены, разграфленный и поделенный на участки – он давно вышел из употребления. Хронометр остановился. С десяток кислородных рожков были открыты и пусты – ни дуновения жизни не доносилось из патрубков, в которые некогда изливали свое живительное дыхание ныне истощенные кормовые бункеры. Глубокий мрак небытия по-прежнему лежал за иллюминаторами, готовый к вторжению и дальнейшему завоеванию, когда давно уже туманные сигнальные огни поморгали напоследок и угасли навсегда.
Изнемогая от усталости, он все же смог написать:
«Я не один, пока лицо твое передо мною. Я не один, пока воспоминания живут. Я думаю о тебе, мой самый дорогой человек, о том, что ты дала мне, отчего я до сих пор не чувствую себя одиноким. – Он приостановился, чтобы почувствовать слабеющую руку. – Но пришла пора закончить с самой светлой любовью к тебе и детям – от их любящего отца Конрада В…»
Он тяжко боролся с собой, стараясь закончить имя, но так и не смог. И вошла тьма.
И многочисленные годы, и долго раскручивающиеся зоны неизмеримы смертью. Ибо нет времен за гранью живого.
И так же не было чувства прошедшего тысячелетия, когда пробудился Вандервеен. Был только слепящий свет и непередаваемая боль, и еще множество трубок – сверкающих, точно новогодние погремушки, в которых разноцветные гремучие смеси кипели и переливались. И еще были голоса – глубоко в сознании.
– Больше мы ничего не можем. Теперь или никогда. Давай вот этот переключатель: посмотрим, способен ли он еще…
Боль возобладала, она прошла сквозь каждый нерв и артерию, каждую мышцу, но мало-помалу спадала. Беззвучные голоса росли и набирали силу.
Что-то совсем рядом звонко щелкнуло. Мучительная дрожь, овладевшая телом, прекратилась. Осталась лишь слабая пульсация сердца. Он чувствовал странную усталость.
– ВАНДЕРВЕЕН! – Неколебимый приказ ударил в глубине рассудка, и глаза распахнулись.
Он лежал на чем-то мягком, теплом и упругом. Его окружали трое. Он инстинктом угадал, что они – люди, хотя таких он еще не видел. С такими большими глазами и столь мощной психической аурой.
– Ты слышишь нас?
– Да, – вырвался едва слышимый шепот.
– За Кольцом ничего не меняется, ничто не разрушается. Это спасло тебя.
– Спасло? – Он силился понять.
– Ты воскрешен.
Вопросы наперебой всплывали в его сознании. «Где я?» «КТО они?» «Что сталось со мною?»
Наверное, они читали его мысли, ибо тут же ответили:
– Невозможно бежать из непространства. Но мироздание ширится с потрясающей скоростью. Со временем его границы вместили и это судно – жизнь взяла свое.
Постичь это было свыше его сил. Он и не пытался, только слушал их.
– Так корабли возвращаются вновь – сквозь эоны бесконечных лет, реликтами рассвета истории. Твой корабль по праву станет считаться реликтом неисчислимой ценности, ибо содержит жизненно важные данные, которые предотвратят дальнейшие исчезновения кораблей. Больше не должно быть потерянных кораблей, никогда, никогда…
Но это не успокоило его: оставались другие опасения, мешавшие связать вчерашний долг с сегодняшним воздаянием.
– Моя жена, – выдавил он, замирая.
Они печально покачали головами, храня молчание.
Он попытался сесть:
– Мои дети…
Один из них вложил свою руку ему в ладонь и улыбнулся:
– Мы – твои дети.
Конечно, так и должно было случиться. Он лег, закрывая глаза. Он, служивший человечеству, сам являлся частью человечества, и дети человечества были его детьми.
Какой-то наблюдатель провернул громадный неповоротливый сканер, подвел его ближе, показал с нетерпением ожидающему миру, что человек, живший семнадцать тысяч лет назад, – снова живой.