Элленора и я, мы притворялись друг перед другом. Она не смела поверить мне свои печали — плод жертвы, которую, она это прекрасно знала, я ее не просил принести. Я принял эту жертву: я не смел сетовать на несчастье, которое предвидел и не в силах был отвратить. Так оба мы таили в себе единственную мысль, беспрерывно нас занимавшую. Мы расточали друг другу ласки, говорили о любви, но говорили о ней из страха заговорить о чем-либо ином.
Как только между двумя любящими сердцами возникает тайна, как только одно из них решается скрыть от другого хотя бы одну мысль — очарование исчезает, счастье более не существует. Вспышку гнева, несправедливость, даже мимолетную измену можно искупить, все это поправимо; но притворство вносит в любовь нечто чуждое ей, и это искажает и позорит ее в собственных глазах.
По странной непоследовательности я, с негодованием отвергая малейший намек, бросавший тень на Элленору, сам своими разговорами в свете способствовал дурным суждениям о ней. Я покорился ее воле, но возненавидел господство женщин. Я постоянно страстно обличал их слабости, их требовательность, деспотизм их чувств. Я объявлял себя сторонником самых строгих правил и — тот самый человек, который не мог устоять против единой слезы, который уступал безмолвной скорби и в разлуке терзался картиной страдания, им причиненного, — во всех своих речах обнаруживал презрение и неумолимость. Все те похвалы, которые непосредственно относились к Элленоре, не могли уничтожить впечатления, производимого такими разговорами. Меня ненавидели, ее жалели, но не уважали. Ее упрекали в том, что она не сумела внушить своему любовнику большей почтительности к ее полу и большего уважения к сердечным влечениям.
Некий господин, часто бывавший у Элленоры и со времени ее разрыва с графом П. изъявлявший ей самое пылкое чувство, своими нескромными домогательствами вынудил ее отказать ему от дома, после чего он позволил себе на ее счет оскорбительные насмешки, снести которые я не мог. Мы дрались; я тяжело ранил его и сам был ранен. Не могу описать смятения, ужаса, признательности и любви, выразившихся в чертах Элленоры, когда она увидела меня после этого происшествия. Вопреки моей воле она поселилась у меня; она не оставляла меня ни на минуту до полного моего выздоровления. Днем она читала мне вслух, ночи едва ли не напролет бодрствовала возле меня; она следила за малейшими моими движениями, предупреждала каждое мое желание. Чуткая доброта Элленоры изощряла ее способности и удваивала ее силы. Она постоянно твердила мне, что не пережила бы меня. Я был исполнен признательности, терзаем раскаянием. Я жаждал ощутить в себе чувство, которое вознаградило бы привязанность столь постоянную и столь нежную; я призывал себе на помощь воспоминания, воображение, чувство долга и даже рассудок — тщетные усилия! Затруднительность нашего положения, уверенность в том, что будущее должно нас разлучить, быть может и какое-то безотчетное возмущение против оков, которых я не мог разбить, — все это истязало мое сердце. Я упрекал себя в той неблагодарности, которую силился скрыть от нее. Я огорчался, когда она явно сомневалась в любви, столь ей необходимой, но огорчался ничуть не меньше, когда она по видимости верила ей. Я сознавал, что она лучше меня; я презирал себя за то, что недостоин ее. Жестокое несчастье не внушать любовь, когда сам любишь; но еще ужаснее — быть страстно любимым, когда сам перестал любить. Свою жизнь, которую я совсем недавно подверг смертельной опасности ради Элленоры, я тысячу раз отдал бы ради того, чтобы она была счастлива без меня.
Шесть месяцев, дарованные мне отцом, истекли; нужно было решиться уехать. Элленора не противилась моему отъезду, даже не пыталась его отсрочить; но она взяла с меня слово, что через два месяца я либо возвращусь к ней, либо позволю ей приехать ко мне, — я торжественно поклялся ей в этом. Какого только обязательства я не взял бы на себя в минуту, когда видел, что она борется сама с собой, и сдерживает свою скорбь? Она могла бы потребовать от меня, чтобы я остался с ней; в глубине души я сознавал, что не в силах был бы восстать против ее слез. Я был признателен ей за то, что она не прибегла к своей власти; мне казалось, что она стала мне дороже благодаря этому. Вдобавок я сам испытывал живейшее сожаление, расставаясь с существом, беззаветно преданным мне. Есть нечто сокровенное в длительных связях! Неведомо для нас они становятся неотъемлемой частью нашего бытия! На расстоянии мы спокойно, твердо решаем порвать их; нам мнится, что мы с нетерпением ждем дня, который назначили себе для разрыва, — но когда этот день настает, нас проницает ужас; и таковы причуды жалкого нашего сердца, что мы жестоко страдаем, покидая тех, возле кого пребывали без радости.
Во время нашей разлуки я часто писал Элленоре. — Страх огорчить ее моими письмами боролся во мне с желанием изъявлять ей лишь то чувство, которое я подлинно испытывал. Мне хотелось, чтобы она угадала все, что происходило в моем сердце, но, угадав, не опечалилась этим. Я радовался, когда мне удавалось словами «привязанность», «дружба», «преданность» заменить слово «любовь»; но вдруг мне представлялась бедняжка Элленора, тоскующая, одинокая, находящая отраду только в моих письмах, — и в конце двух холодных, тщательно продуманных страниц я торопливо приписывал несколько страстных или нежных фраз, способных снова ее обмануть. Таким образом, никогда не изъясняясь так полно, чтобы ее удовлетворить, я всегда говорил достаточно, чтобы ввести ее в заблуждение. Странный вид лживости, самый успех которой обращался против меня, длил мое страдание и был непереносим мне.
Я тревожно вел счет быстро уходившим дням, часам; мысленно стремясь замедлить ход времени, я трепетал при мысли, что срок исполнения моей клятвы близится. Я не мог измыслить никакой причины уехать. Не мог найти никакого предлога, пользуясь которым Элленора могла бы поселиться в одном со мной городе. Быть может, говоря чистосердечно, я и не желал этого. Я сравнивал свою независимую и спокойную жизнь с той неровной, полной беспокойства и терзаний жизнью, на которую меня обрекала ее страсть. Мне было так приятно чувствовать себя свободным, уходить, приходить, отлучаться, возвращаться, зная, что это никого не касается! Никем не замечаемый, я, можно сказать, отдыхал от треволнений, связанных с ее любовью.
Я не смел, однако, дать Элленоре повод заподозрить меня в желании отказаться от наших планов. Из моих писем она заключила, что мне было бы трудно оставить отца; она написала мне, что ввиду этого начинает готовиться к отъезду. Я долгое время не возражал против ее решения, не сообщал ей ничего определенного по этому поводу. Я поспешно отвечал, что всегда буду рад видеть, затем добавлял — сделать ее счастливой: жалкие недомолвки, запутанные речи, туманность которых заставляла меня страдать, но написать яснее мне было страшно! Наконец я решился говорить с ней откровенно; я сказал себе, что обязан это сделать; стараясь победить свою слабость, я обратился к своей совести; мыслью о покое Элленоры я закалял себя для зрелища ее скорби. Я крупными шагами ходил по комнате, вслух произнося все то, что намерен был написать ей. Но едва я набросал несколько строк, как мое настроение изменилось; я стал судить о своих словах уже не по тому смыслу, который я хотел им придать, но по тому действию, которое они неминуемо должны были произвести, и, повинуясь некоей сверхъестественной силе, которая, как бы вопреки мне самому, водила моей рукой, я ограничился тем, что посоветовал ей на несколько месяцев отложить свой приезд. Я не высказал того, что думал. В моем письме не было и следа искренности. Приведенные мною доводы не были убедительны, потому что суть была не в них.
Ответ Элленоры был гневен; она возмущалась моим нежеланием увидеться с ней. Чего она просила? Возможности безвестно жить подле меня. Чем могло угрожать мне ее присутствие в сокрытом от всех прибежище, посреди большого города, где никто ее не знал? Ради меня она принесла в жертву все — состояние, детей, доброе имя; единственным возмещением, на которое она притязала за все эти жертвы, было ждать меня, подобно смиренной рабыне, проводить со мной несколько минут в сутки, наслаждаться теми мгновениями, которые я мог бы ей уделить. Она покорно согласилась на двухмесячную разлуку не потому, чтобы эта разлука представлялась ей необходимой, а потому, что я, видимо, желал этого; и теперь, когда она, мучительно отсчитывая день за днем, дождалась срока, который я сам назначил, — я предлагаю ей снова претерпеть эту длительную пытку! Она могла ошибиться, могла отдать свою жизнь человеку жестокому и черствому; я волен распоряжаться своими поступками, но не волен заставить ее страдать — ее, покинутую тем, ради кого она всем пожертвовала.
Вскоре после того как я получил письмо, Элленора приехала; она известила меня о своем приезде. Я отправился к ней с твердым намерением выказать живейшую радость; мне не терпелось успокоить ее сердце и, пусть хоть ненадолго, дать ей счастье и покой. Но она была глубоко оскорблена; она смотрела на меня с недоверием, — она вскоре распознала мою принужденность своими упреками она уязвляла мою гордость; она оскорбительно отзывалась о моих нравственных устоях; она изобразила меня столь жалким в моей слабости, что; я стал возмущаться ею еще сильнее, чем самим собою! Нас обуяла безумная ярость; всякие условности были отброшены, всякая бережность — забыта. Казалось, фурии натравляли нас друг на друга. Мы взаимно попрекали себя всем тем, что измыслила против нас самая лютая ненависть, и два несчастных существа, которые одни во всем мире познали друг друга, одни лишь могли друг друга понять, оценить и утешить, — казались лютыми врагами, с остервенением обоюдно себя терзавшими.
Вскоре после того как я получил письмо, Элленора приехала; она известила меня о своем приезде. Я отправился к ней с твердым намерением выказать живейшую радость; мне не терпелось успокоить ее сердце и, пусть хоть ненадолго, дать ей счастье и покой. Но она была глубоко оскорблена; она смотрела на меня с недоверием, — она вскоре распознала мою принужденность своими упреками она уязвляла мою гордость; она оскорбительно отзывалась о моих нравственных устоях; она изобразила меня столь жалким в моей слабости, что; я стал возмущаться ею еще сильнее, чем самим собою! Нас обуяла безумная ярость; всякие условности были отброшены, всякая бережность — забыта. Казалось, фурии натравляли нас друг на друга. Мы взаимно попрекали себя всем тем, что измыслила против нас самая лютая ненависть, и два несчастных существа, которые одни во всем мире познали друг друга, одни лишь могли друг друга понять, оценить и утешить, — казались лютыми врагами, с остервенением обоюдно себя терзавшими.
Мы расстались после сцены, длившейся три часа; в первый раз в жизни расстались, не объяснившись, не помирившись. Едва я ушел от Элленоры, как мой гнев сменился глубокой скорбью. Ошеломленный всем, что произошло, я как бы впал в оцепенение. Я изумленно повторял себе мои собственные слова, я не понимал своих действий; я вопрошал себя, что именно могло привести меня в такое неистовство.
Было уже очень поздно, я не посмел вернуться к Элленоре. Я дал себе слово пойти к ней пораньше на другой день и отправился домой, к отцу. У него собралось много гостей; в большом обществе мне нетрудно было уединиться и скрыть свое смятение. Когда мы остались одни, отец сказал: «Мне с достоверностью сообщили, что бывшая любовница графа П. здесь, в городе. Я всегда предоставлял тебе большую свободу и никогда ничего не хотел знать о твоих похождениях; но в твоем возрасте не подобает открыто иметь любовницу, и предупреждаю тебя — я принял меры к тому, чтобы ей пришлось уехать отсюда». Затем он вышел.
Я последовал за ним в его спальню; он знаком приказал мне уйти. «Отец, — сказал я ему, — бог свидетель, что я желаю ей счастья, и, если б она могла обрести его ценою нашей разлуки, я согласился бы никогда больше не видеться с ней. Но обдумайте то, что вы намерены предпринять. Замыслив разлучить меня с нею, вы можете ненароком привязать меня к ней навсегда».
Я тотчас позвал к себе слугу, сопровождавшего меня во всех путешествиях и знавшего о моей связи с Элленорой. Я поручил ему немедленно разведать по возможности, каковы те меры, о которых говорил отец. Он вернулся через два часа. Секретарь отца в строжайшей тайне доверил ему, что Элленора на следующий день поучит предписание выехать. «Элленора будет изгнана, — воскликнул я, — изгнана с позором! Она, приехавшая сюда только ради меня, она, чье сердце я истерзал, чьи слезы видел без жалости! Где же она преклонит голову, несчастная, гонимая, одинокая в обществе, уважения которого она лишилась по моей вине? Кому поведает свою печаль?» Я быстро принял решение. Я подкупил слугу, расточая ему золото и посулы. Я заказал почтовую карету на шесть часов утра к городской заставе. Я строил бесчисленные планы нерасторжимого союза с Элленорой: я любил ее так, как никогда; снова мое сердце безраздельно принадлежало ей; я гордился тем, что буду ее защитником. Я жаждал заключить ее в свои объятия; любовь снова заполонила мою душу; разум, сердце, чувство были охвачены лихорадкой, потрясавшей все мое существо. Если б в эту минуту Элленора решила порвать со мной, я бы умер у ее ног, пытаясь удержать ее.
Забрезжило угро; я помчался к Элленоре. Она еще лежала в постели, так как всю ночь проплакала; глаза у нее были влажны, волосы неприбраны; она изумилась, увидев меня. «Вставай, — сказал я, — едем!» Она хотела что-то возразить. «Едем, — повторил я, — Разве есть у тебя на всем свете защитник, друг, кроме меня? Разве мои объятия не единственное твое прибежище?» Она упорствовала. «У меня важные причины, — прибавил я, — причины личного свойства. Бога ради, следуй за мной». И я насильно увлек ее.
В пути я осыпал ее ласками, прижимал к сердцу, на все вопросы отвечал поцелуями. Наконец я сказал ей, что, заметив намерение отца разлучить нас, я почувствовал, что не могу быть счастлив без нее, решил посвятить ей всю свою жизнь и соединиться с ней всеми узами, какие только возможны. Сначала ее признательность была беспредельна; но вскоре она в моем рассказе уловила противоречия. Упорно настаивая, она выпытала у меня правду, — ее радость исчезла, на лице залегла мрачная тень. «Адольф, — сказала она, — ты сам себя обманываешь. Ты великодушен, ты жертвуешь собой для меня, потому что меня преследуют; ты думаешь, что тобою движет любовь, меж тем тобою движет единственно жалость». Зачем она произнесла эти роковые слова? Зачем открыла мне тайну, которую я не хотел знать? Я всячески старался разубедить ее, возможно, достиг цели, но истина проникла в мою душу, порыв иссяк; я был тверд в своем решении, но счастливее я от этого не стал; и снова во мне зародилась мысль, которую я вынужден был таить.
Глава шестая
Когда мы доехали до границы, я написал отцу. Мое письмо было почтительно, но в нем сказывалась затаенная горечь. Я был в обиде на отца за то, что он, стремясь разорвать мои оковы, закрепил их. Я заявил ему, что не оставлю Элленору, покуда она не будет надлежащим образом устроена и я уже не буду ей необходим. Я умолял отца не преследовать ее более, иначе мне придется навек связать себя с ней. Я хотел дождаться ответа, прежде чем принять то или иное решение. «Тебе двадцать четыре года, — ответил он мне, — и я не применю к тебе власть, которая недолго уже продлится и которою я ни разу еще не воспользовался; я даже буду по мере возможности скрывать твой странный поступок: я распущу слух, будто ты уехал, выполняя мои приказания, по моим делам. Я буду щедро отпускать тебе деньги. Вскоре ты сам почувствуешь, что жизнь, которую ты ведешь, недостойна тебя. Твое происхождение, твои способности, твое состояние предуказывали тебе в обществе иное место, нежели роль спутника женщины, не имеющей ни родины, ни доброго имени. Самое твое письмо показывает мне, что ты недоволен собой. Помни, что человек ничего не выигрывает, оставаясь в положении, от которого краснеет. Ты понапрасну растрачиваешь лучшие годы своей молодости, и этот ущерб невозместим».
Письмо отца словно пронзило меня кинжалом. Я сам сотни раз твердил себе все то, что он мне сказал; сотни раз стыдился своей жизни, протекавшей в безвестности и бездействии. Я предпочел бы упреки, угрозы, — сопротивление им я вменил бы себе в некоторую заслугу и ощутил бы необходимость собрать все свои силы, чтобы оградить Элленору от тех опасностей, с которыми ей пришлось бы столкнуться. Но никаких опасностей не было; отец предоставлял мне полнейшую свободу, и эта свобода приводила лишь к тому, что я еще более тяготился игом, которое, казалось, избрал по своей воле.
Мы поселились в Кадене, небольшом городке Богемии. Я твердил себе, что, взяв на себя ответственность а судьбу Элленоры, я обязан оберегать ее от страданий. Я сумел пересилить себя; я затаил в себе даже самые незначительные признаки недовольства, направил свою волю на то, чтобы казаться веселым и ничем не выдавать свою глубокую печаль. Эти старания оказали на меня неожиданное действие. Все в нас так зыбко, что в конце концов мы проникаемся чувствами, которые сперва только изображали. Я забыл часть тех горестей, которые скрывал. Непрерывно шутя, я этим рассеивал свою собственную тоску, и уверения в нежности, которые я расточал Элленоре, порождали в моем сердце сладостное умиление, похожее на любовь.
Порою меня навязчиво обступали воспоминания. В одиночестве я томился приступами смутной тревоги. Я строил множество нелепых планов, чтобы поскорее вырваться из той жизни, где мне было не место. Но я отгонял все это от себя, словно тяжкое сновидение. Элленора казалась счастливой, — разве я мог разбить ее счастье? Так мы прожили около пяти месяцев.
Однажды я заметил, что Элленора взволнована и старается скрыть от меня мысли, которыми поглощена. После долгих просьб она, взяв с меня слово, что я не буду спорить против принятого ею решения, призналась мне, что получила письмо от графа П.: он выиграл процесс; с глубокой признательностью он вспоминал услуги, ею оказанные, и связь, длившуюся десять лет. Он предлагал ей половину своего состояния, не с тем, чтобы соединиться с ней — это было уже невозможно, — но под условием, что она покинет неблагодарного, вероломного человека, который разлучил их обоих. «Я ответила ему, — сказала она мне, — и ты, конечно, догадался, что я отвергаю его предложение». Особой прозорливости тут не требовалось. Новая жертва, принесенная мне Элленорой, растрогала меня, но и привела в отчаяние. Однако я ничего не смел возразить ей; все мои попытки в этом смысле неизменно оставались безуспешными. Я удалился, чтобы обдумать дальнейшее свое поведение. Мне было ясно, что узы, соединяющие нас, необходимо разорвать. Для меня они были тягостны, для нее — становились губительными. Я был единственным препятствием к тому, чтобы она вновь обрела подобающее ей места в обществе и то уважение, которое рано или поздно еле; дует там за богатством; я был единственной преградой между нею и ее детьми, — я не имел более оправданий в моих собственных глазах. Уступить ей в данном случае означало бы уже не великодушие, а преступную слабость. Ведь я обещал отцу стать свободным, как только! Элленора сможет обойтись без меня. Наконец, для меня давно уже настало время избрать себе поприще, начать деятельную жизнь, приобрести некоторые права на уважение людей, найти надлежащее применение своим способностям. Немного погодя я снова пришел к Элленоре, уверив себя, что я незыблемо решил заставить ее принять предложение графа П. и, если потребуется, скажу ей, что уже не люблю ее. «Мой друг, — так я начал, — можно некоторое время бороться со своей судьбой, но в конце концов ей всегда покоряешься. Законы общества сильнее желаний человеческих; самые властные чувства разбиваются о роковую мощь обстоятельств! Тщетное упрямство — следовать велениям своего сердца: рано или поздно приходится внять голосу рассудка. Я не могу дольше удерживать тебя в положении, недостойном обоих нас; не могу мириться с этим ни для тебя, ни для самого себя».