— Давай, — сказала я. Он попросил пульт, я подала, и он включил телевизор и подключенный к нему компьютер. Телеэкран остался черным, но через несколько секунд оттуда раздался низкий голос.
— «Дезинформация», — послышался голос. — Один игрок или два?
— Два, — ответил Айзек. — Пауза. — Он повернулся ко мне: — Я часто играю с Гасом, но меня бесит, что в видеоиграх он законченный самоубийца. Слишком агрессивно бросается спасать мирных жителей и вообще.
— Да уж. — Я вспомнила Ночь разбитых призов.
— Снять паузу, — скомандовал Айзек.
— Первый игрок, идентифицируйте себя.
— Сейчас звучит сексуальный голос первого игрока.
— Второй игрок, идентифицируйте себя.
— Я буду вторым игроком, наверное, — отозвалась я.
— Старший сержант Макс Мейхем и рядовой Джаспер Джекс проснулись в темной пустой комнате площадью примерно двенадцать квадратных футов.
Айзек показал на экран, будто я должна говорить с ним или еще что.
— Хм, — сказала я. — Выключатель есть?
— Нет.
— А дверь есть?
— Рядовой Джекс нащупал дверь. Она заперта.
— Над притолокой есть ключ, — вмешался в разговор Айзек.
— Да.
— Мейхем открывает дверь.
— В комнате по-прежнему абсолютно темно.
— Достаю нож, — сказал Айзек.
— Достаю нож, — прибавила я.
Из кухни выскочил мальчишка — брат Айзека, подумала я, — лет десяти, тощий жилистый непоседа, вприпрыжку пробежал через гостиную и крикнул, очень хорошо подражая голосу Айзека:
— И закалываюсь.
— Сержант Мейхем вонзает нож себе в шею. Вы уверены, что…
— Нет, — сказал Айзек. — Пауза. Грэм, не заставляй меня подниматься и навешивать тебе пинков.
Грэм залился бессмысленным смехом и убежал в коридор.
Мейхем с Джексом, то есть Айзек и я, пробирались по пещере, пока не наткнулись на какого-то типа. Когда он признался, что мы в украинской подземной тюрьме на глубине мили, мы прирезали его. Звуковые эффекты — шум бурной подземной реки, голоса, говорившие по-украински и на ломаном английском, — вели нас по пещере, но на экране царила сплошная чернота. Через час игры мы услышали отчаянные крики заключенного, умолявшего:
— Боже, помоги мне! Боже, помоги мне!
— Пауза, — произнес Айзек. — Вот тут Гас всегда настаивает, чтобы найти заключенного, хотя так нельзя выиграть, а единственный способ спастись — это выиграть игру.
— Да, Гас воспринимает видеоигры чересчур серьезно, — сказала я. — Он по уши влюблен в метафору.
— Тебе он нравится? — спросил Айзек.
— Конечно, нравится. Он классный.
— Но встречаться с ним ты не хочешь?
Я пожала плечами:
— Все не так просто.
— Отчего же, я понимаю. Ты не хочешь давать ему то, с чем он не сможет справиться. Не хочешь, чтобы он поступил с тобой, как Моника со мной.
— Ну, вроде того, — согласилась я, хотя на самом деле все обстояло не так. Я боялась стать для него таким вот Айзеком. — Если честно, — сказала я, — ты тоже поступил с Моникой не совсем красиво.
— В чем это я с ней не так поступил? — ощетинился он.
— Ну как же? Взял и ослеп!
— Это не моя вина, — отрезал Айзек.
— Я не говорю, что это твоя вина. Я говорю, что это было не очень красиво.
Глава 10
В Амстердам нам предстояло отправиться с одним чемоданом. Я нести тяжелое не могла, а мама настаивала, что тащить двойной багаж в одиночку ей не под силу. Пришлось плести интриги за черный чемодан, который родителям подарили на свадьбу миллион лет назад. Такому чемодану проводить бы жизнь в экзотических странах, но он в основном катался до Дейтона и обратно: у «Недвижимости Морриса, инк.» там находился дополнительный офис, куда папа частенько мотался по делам.
Я уверяла, что мне полагается ббльшая часть чемодана, потому что без меня и моего рака мы вообще никогда не попали бы в Амстердам. Мама возражала, что она вдвое крупнее меня и ей требуется физически больше ткани, чтобы прикрыть наготу, поэтому претендовала минимум на две трети чемоданной площади.
В конце концов получилось ни нашим, ни вашим, и все остались довольны.
Самолет вылетал около полудня, но мама разбудила меня в полшестого — включила свет и закричала: «Амстердам!» Она бегала все утро, проверила, взяли ли мы международные адаптеры к вилкам, в четвертый раз убедилась, что у нас достаточно баллонов с кислородом и все полные. Я вылезла из постели и натянула мой дорожный костюм для Амстердама (джинсы, розовую майку и черный кардиган на случай, если в самолете будет холодно).
В машину все погрузили в пятнадцать минут седьмого, после чего мама настояла, чтобы мы позавтракали всей семьей, хотя я про себя очень возражала есть до рассвета: я ведь не русская крестьянка девятнадцатого века, которой предстоит весь день работать в поле. Я вяло жевала яичницу, а мама с папой уплетали домашнюю версию оладий с яйцом «Эгг Макмаффинс», которые им очень нравились.
— Почему некоторым блюдам навсегда отведена участь завтрака? — спросила я. — Почему мы не едим на завтрак карри?
— Хейзел, кушай.
— Но почему? — настаивала я. — Кроме шуток, как яичница заняла эксклюзивное положение среди завтраков? Можно положить на хлеб бекон, и все отнесутся нормально, но стоит положить на хлеб яичницу — бац, и это завтрак?
Папа ответил с полным ртом:
— Когда вернешься, будем есть завтрак на ужин. Договорились?
— Не хочу я завтрака на ужин, — отрезала я, перекрещивая нож и вилку над почти полной тарелкой. — Я хочу на ужин яичницу без нелепого утверждения, что яичница — это завтрак, даже если ее едят на ужин.
— Конечно, ты сама расставляешь приоритеты в своей жизни, Хейзел, — сказала мама, — но если именно в этом вопросе ты хочешь стать победителем, мы охотно уступим тебе первое место.
— Даже целый пьедестал почета, — подтвердил папа, и мама засмеялась.
Это, конечно, глупо, но мне стало обидно за яичницу.
Когда они поели, папа вымыл посуду и повел нас к машине. Он, разумеется, расплакался и поцеловал меня, коснувшись мокрой колючей щекой. Прижавшись носом к моей скуле, он прошептал:
— Я тебя люблю и очень тобой горжусь.
Не представляю за что.
— Спасибо, пап.
— Скоро увидимся, да, деточка? Я тебя очень люблю.
— Я тоже тебя люблю, пап, — улыбнулась я. — Нас не будет всего три дня.
Пока мы задним ходом выезжали на улицу, я махала папе, а он махал в ответ и плакал. Мне пришло в голову, что он, наверное, думает, будто может больше меня не увидеть, как думает об этом каждое утро своей рабочей жизни, уходя в офис, который, наверное, с радостью бы бросил.
Мы с мамой подъехали к дому Огастуса. Мама хотела, чтобы я осталась в машине и отдохнула, но я все-таки пошла с ней к дверям. С крыльца было слышно, что в доме кто-то плачет. Я сперва не думала, что это Гас, потому что звуки ничем не напоминали его низкий сексуальный голос, но через секунду разобрала, как он выкрикивает сдавленным голосом: «Потому что это моя жизнь, мам, моя!» Мать тут же обняла меня за плечи и быстро повела к машине.
— Мам, что случилось? — спросила я.
А она сказала:
— Подслушивать нехорошо, Хейзел.
Из машины я отправила Огастусу сообщение, что мы подъехали и ждем, пусть выходит, как будет готов.
Некоторое время мы смотрели на дом. Странная штука, но снаружи дома за редким исключением ничем не выдают, что происходит в их стенах, хотя там проходит большая часть нашей жизни. Может, в этом и состоит глобальная цель архитектуры?
— М-да, — протянула мама некоторое время спустя. — Рановато мы приехали, пожалуй.
— Похоже, мне не было смысла вскакивать в полшестого, — кивнула я. Из консоли между нами мама достала чашку с кофе, и я сделала глоток. Мой телефон зажужжал. Огастус писал: «НИКАК не могу решить, что надеть. Я тебе больше нравлюсь в рубашке-поло или с пуговицами?»
Я ответила: «С пуговицами».
Через тридцать секунд входная дверь открылась, и на пороге появился улыбающийся Огастус, катя за собой чемодан на колесиках. Он был в отглаженной небесно-голубой рубашке, заправленной в джинсы и застегнутой до горла. С губы свисала «Кэмел лайт». Мама вышла поздороваться. Он моментально вынул сигарету и заговорил уверенно:
— Всегда рад вас видеть, мэм.
Я смотрела в зеркало, как мама открывает багажник. Через несколько секунд Огастус распахнул дверцу за мной и занялся нелегким делом усаживания на заднее сиденье с одной ногой.
— Хочешь на переднее? — спросила я.
— Ни за что, — заявил он. — Привет, Хейзел Грейс.
— Привет, — отозвалась я. — Ладно?
— Ладно, — сказал он.
— Ладно, — повторила я.
Мама села за руль и захлопнула дверцу.
— Следующая остановка — Амстердам, — объявила она.
Это было не совсем правдой. Следующей остановкой стала парковка аэропорта, затем на автобусе мы поехали в терминал, и открытый электромобиль доставил нас к очереди на досмотр. Парень в форме администрации транспортной безопасности у самой рамки кричал о том, что лучше бы никто не пытался провозить взрывчатые вещества, оружие и любые жидкости в объеме свыше трех унций. Я сказала Огастусу:
Это было не совсем правдой. Следующей остановкой стала парковка аэропорта, затем на автобусе мы поехали в терминал, и открытый электромобиль доставил нас к очереди на досмотр. Парень в форме администрации транспортной безопасности у самой рамки кричал о том, что лучше бы никто не пытался провозить взрывчатые вещества, оружие и любые жидкости в объеме свыше трех унций. Я сказала Огастусу:
— Путевые заметки: стояние в очереди — одна из форм угнетения.
Он согласился.
Не желая подвергаться личному досмотру, я прошла через металлодетектор без тележки, баллона и даже пластиковых трубок в носу. Проход через рентген стал первым за несколько месяцев эпизодом, когда я оказалась без кислорода. Было просто потрясающе шагать вот так, без всего, пересечь Рубикон под молчание рамки, признавшей меня, хоть и ненадолго, не содержащим металла существом.
Я чувствовала суверенитет своего тела, который даже затрудняюсь описать. Разве что можно сравнить с тем, как в детстве я таскала весьма тяжелый рюкзак с учебниками; когда я его снимала, то казалось, что я готова взлететь.
Через десять секунд мои легкие начали складываться, как цветы на закате. Я присела на серую скамейку сразу за рентгеном, пытаясь отдышаться, но только хрипло, с каким-то дребезжанием кашляла и чувствовала себя из рук вон плохо до тех пор, пока канюли не вставили на место.
Но даже теперь все болело. Боль всегда была рядом, обращала мое внимание внутрь, требовала, чтобы ее чувствовали. Я словно могла очнуться, если что-либо вовне отвлекало меня. Мама со встревоженным видом произнесла несколько слов. Что она сказала? Затем я вспомнила. Она спросила, что случилось.
— Ничего, — ответила я.
— Амстердам! — громким шепотом воскликнула она.
Я улыбнулась:
— Амстердам.
Мама взяла меня за руку и потянула вверх, помогая встать.
Мы подошли к выходу на посадку за час до назначенного времени.
— Миссис Ланкастер, вы впечатляюще пунктуальный человек, — заметил Огастус, усаживаясь рядом со мной в практически пустом зале ожидания.
— Этому способствует то, что я, строго говоря, ничем не занимаюсь, — ответила мама.
— У тебя дел по горло, — возразила я, хотя сразу пришло в голову, что мама занимается в основном мной. Еще ее работой можно назвать семейную жизнь с папой — он до сих пор как ребенок в общении с банком, вызове сантехников, готовке и вообще во всем, кроме своей работы в «Недвижимости Морриса, инк.», — но в основном мамина забота, конечно, я. Ее основная причина жить и моя основная причина жить тесно переплетаются между собой.
Когда места у входа начали заполняться, Огастус произнес:
— Схожу куплю гамбургер. Принести тебе что-нибудь?
— Нет, — ответила я. — Но я высоко ценю твой отказ подчиняться социальным конвенциям в отношении завтраков.
Он озадаченно наклонил голову, глядя на меня с вопросом.
— Хейзел возмущает гетторизация яичницы, — пояснила мама.
— Форменное безобразие, что мы идем по жизни, слепо принимая тот факт, что яичница прочно ассоциируется с утренним приемом пищи.
— Я хочу поговорить об этом подробнее, — сказал Огастус. — Но я умираю с голоду. Сейчас вернусь.
Когда Огастус не появился спустя двадцать минут, я поделилась с мамой опасениями, не случилось ли с ним что-нибудь, но она оторвалась от своего противного журнала лишь на секунду, утешив:
— Наверное, пошел в туалет.
Подошла служащая аэропорта и сменила мой кислородный баллон на тот, который предоставила авиалиния. Мне стало неловко от того, что на глазах у всех передо мной на коленях стоит женщина, поэтому, пока меняли баллон, я набрала Огастусу сообщение.
Он не ответил. Мама этим ничуть не озаботилась, зато я уже вообразила себе все несчастья, способные сорвать поездку в Амстердам (арест, травму, нервный срыв). В груди у меня творилось что-то неладное — только на этот раз рак был ни при чем, — а минуты все шли.
Только когда служащая за билетной стойкой объявила, что они начинают предварительную посадку людей, которым может понадобиться чуть больше времени, — все до единого ожидающие откровенно обернулись ко мне, — я увидела, как Огастус быстро хромает к нам с пакетом «Макдоналдса» в руке и рюкзаком на плече.
— Где ты был? — спросила я.
— Прости, очередь была длинная, — ответил он, протягивая руку. Держась за руки, мы пошли к выходу на предварительную посадку.
Я чувствовала на себе любопытные взгляды: все гадали, чем мы больны, и смертельно ли, и думали, какая героическая женщина моя мать. Иногда это худшее в участи больного раком — физические признаки болезни отделяют тебя от других. Мы были однозначно и окончательно другими, и это проявилось с особенной очевидностью, когда мы втроем шли по пустому салону самолета, а стюардесса сочувственно кивала и жестами приглашала к нашим местам в самом хвосте. Я села на среднее из трех кресел, Огастус у окошка, а мама — у прохода. Мама меня немного потеснила, поэтому я подвинулась к Огастусу. Наши места оказались сразу за крылом самолета. Гас открыл пакет и развернул бургер.
— Насчет яичницы, — начал он. — Я считаю, что насильственное зачисление в разряд завтраков придает ей некоторую сакральность. Бекон и чеддер можно найти в любое время где угодно — в тако, в бутербродах для завтрака, в виде сыра на гриле, — но яичница — это святое.
— Абсурд, — сказала я. Салон начал заполняться. Я не хотела ни на кого смотреть, поэтому отвернулась, а отвернуться означало уставиться на Огастуса.
— Я лишь хочу сказать, яичница действительно до некоторой степени гетторизирована, но вместе с тем ее особо выделяют. Для нее есть место и время, как для походов в церковь.
— Трудно ошибаться сильнее, — заявила я. — Тебя обманывают вышитые крестиком сентиментальные изречения на думках твоих родителей. Ты оспариваешь право хрупкой и редкой вещи быть красивой просто потому, что она хрупка и редка. Но это же ложь, и ты это знаешь.
— Трудно тебе угодить, — сделал вывод Огастус.
— Поверхностные аргументы не дают душевного успокоения, — парировала я. — Когда-то и ты был редким и хрупким цветком, ты же это помнишь.
Секунду он молчал.
— Ты знаешь, как заставить меня замолчать, Хейзел Грейс.
— Это моя привилегия и моя ответственность, — ответила я.
Прежде чем я отвела глаза, он сказал:
— Слушай, прости, что не остался в зале ожидания. Очередь в «Макдоналдсе» была не особо длинной, просто я… не хотел, чтобы все на нас пялились.
— В основном на меня, — заметила я. При взгляде на Гаса невозможно понять, чем он болел, но я ношу свою болезнь с собой снаружи, и отчасти по этой причине я стала домоседкой: — Огастус Уотерс, юноша редкой харизмы, стесняется сидеть рядом с девушкой с кислородным баллоном.
— Не стесняюсь я, — возразил он. — Просто эти люди выводят меня из себя. А сегодня я не хочу злиться! — Он извлек из кармана и открыл свою пачку сигарет.
Через девять секунд стюардесса-блондинка подбежала к нашим креслам и сказала:
— Сэр, на борту курить нельзя. Это общее правило для всех самолетов.
— Я не курю, — ответил Огастус. Сигарета дергалась у него во рту, когда он говорил.
— Но…
— Это метафора, — объяснила я. — Он кладет опасный для жизни предмет себе в рот, но не дает ему возможности убивать.
Стюардесса растерялась всего на секунду.
— На время сегодняшнего полета такая метафора запрещена, — сказала она. Гас кивнул и убрал сигарету в пачку.
Наконец мы выехали на взлетную полосу, и пилот объявил: «Просьба пассажирам приготовиться к взлету», после чего два огромных реактивных двигателя взревели и самолет начал ускоряться.
— Вот так с тобой в машине ездить, — сказала я. Гас улыбнулся, но челюсти у него были сжаты. Я спросила: — Ты в порядке? — Мы набирали скорость. Гас вдруг вцепился в подлокотник, его глаза расширились. Я накрыла его руку своей и спросила еще раз: — Ты в порядке? — Он ничего не ответил, глядя на меня вытаращенными глазами. — Ты что, боишься летать? — не выдержала я.
— Я тебе отвечу через минуту, — пробормотал он. Нос самолета поднялся, и мы оказались в воздухе. Гас смотрел в окно, как планета под нами стремительно уменьшается, и его рука под моей расслабилась. Он взглянул на меня и снова в окно. — Мы летим, — объявил он.
— Ты никогда раньше не летал?
Он покачал головой.
— Смотри! — чуть не закричал он, указывая в окно.
— Да, — сказала я. — Да, я вижу. Похоже, мы в самолете.
— За всю историю человечества ничто никогда вот так не выглядело! — объявил он. Его энтузиазм был прелестным. Я не удержалась и поцеловала его в щеку.
— Не забывай о моем присутствии, — предупредила мама. — Я сижу рядом, твоя мама, которая держала тебя за ручку, пока ты училась ходить.