«Айзека прооперировали. Операция прошла хорошо. Теперь он официально БПР».
БПР означает «без признаков рака». Второе сообщение пришло через несколько секунд:
«Я имел в виду, теперь он слепой. Так что все плохо».
Днем мама согласилась одолжить мне машину, и я поехала в «Мемориал» навестить Айзека.
Я нашла его палату на пятом этаже, постучала в открытую дверь, и услышала женский голос:
— Войдите.
Это была медсестра, которая что-то делала с повязками на глазах Айзека.
— Привет, Айзек, — сказала я.
— Моника? — спросил он.
— Нет, прости, это, э-э, Хейзел из группы поддержки. Помнишь Хейзел и Ночь разбитых призов?
— А-а, — протянул он. — Да, мне все повторяют, что в качестве компенсации у меня обострятся остальные чувства, но пока все по-прежнему. Привет, Хейзел из группы поддержки! Подойди, чтобы я ощупал твое лицо руками и заглянул тебе в душу глубже, чем могут зрячие.
— Он шутит, — уточнила медсестра.
— Я поняла, — откликнулась я.
Подкатив стул к кровати, я села и взяла Айзека за руку.
— Привет, — сказала я.
— Привет, — ответил он и долго молчал.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.
— Нормально, — произнес он. — Я не понимаю.
— Чего не понимаешь? — Я не хотела видеть повязки у него на глазах, поэтому смотрела не на лицо, а на руку. Айзек грыз ногти, и кое-где в уголках кутикул проступила кровь.
— Она даже не приходила, — пояснил он. — Мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать — это много. Блин, больно! — Айзек отпустил мою руку и нащупал кнопку обезболивания, которую надо нажимать, чтобы ввести себе инъекцию наркотика.
Медсестра, закончив менять повязку, отступила на шаг.
— Прошел всего один день, Айзек, — сказала она чуть снисходительно. — Дай себе время выздороветь. Четырнадцать месяцев — малая часть жизни. Все только начинается, приятель, сам увидишь.
Медсестра вышла.
— Она ушла?
Я кивнула, но спохватилась, что Айзек меня не видит.
— Да, — ответила я.
— Я сам увижу? Она правда так сказала?
— Качества хорошей медсестры… Начинай, — предложила я.
— Первое: не сочиняет каламбуров о твоем увечье, — сказал Айзек.
— Второе: берет кровь с первой попытки, — продолжила я.
— Да, это большое дело. Это же моя рука, а не мишень для дротиков, скажи? Третье: не позволяет себе снисходительный тон.
— Как твои дела, миленький? — приторно заворковала я. — Я сейчас воткну в тебя иголочку, будет чуть-чуть ой-ой…
— Бо-бо моему манинькому сюсечке? — подхватил он. И через секунду добавил: — Большинство из них нормальные. Я просто очень хочу свалить отсюда на фиг.
— Отсюда — это из больницы?
— И это тоже, — ответил он. Айзек напрягся. Я видела, как ему больно. — Честно говоря, я гораздо больше думаю о Монике, чем о моем глазе. Это идиотизм? Идиотизм.
— Идиотизм, — согласилась я.
— Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Люди теряют глаза, заболевают черт-те чем, но у каждого должна быть настоящая любовь, которая длится минимум до конца жизни!
— Да, — подтвердила я.
— Иногда мне хочется, чтобы этого со мной никогда не случалось. Рака, я имею в виду. — Его речь немного плыла. Лекарство действовало.
— Мне очень жаль, — сказала я.
— Гас уже приходил. Он был здесь, когда я проснулся. Отпросился из школы. Он… — Голова Айзека свесилась набок. — Легче.
— Боль отпускает? — уточнила я. Он едва заметно кивнул.
— Хорошо, — одобрила я и, как настоящая стерва, тут же спросила: — Ты что-то говорил о Гасе…
Но Айзек уже спал.
Я спустилась вниз, в крохотный сувенирный магазинчик без окон и спросила дряхлую волонтершу, сидевшую на табурете за кассой, какие цветы пахнут сильнее всех.
— Все пахнут одинаково. Их опрыскивают «Суперзапахом», — пояснила она.
— Правда?
— Да, пшикают на них из флакона, и все.
Я открыла холодильник слева от нее, перенюхала десяток роз, а потом нагнулась над гвоздиками. Тот же запах, и очень густой. Гвоздики были дешевле, и я взяла дюжину желтых. Это стоило четырнадцать долларов. Я вернулась в палату Айзека. Там уже сидела его мать, держа сына за руку. Она была молода и очень красива.
— Ты его подруга? — спросила она, озадачив меня одним из широких по смыслу вопросов без ответа.
— М-м, да, — ответила я. — Я из группы поддержки. Это ему.
Она взяла гвоздики и положила себе на колени.
— Ты знаешь Монику? — спросила она.
Я покачала головой.
— Он спит, — произнесла она.
— Да. Я с ним говорила во время перевязки.
— Я не хочу оставлять его одного, но нужно было забрать Грэма из школы, — объяснила она.
— Он держится молодцом, — сказала я. Женщина кивнула. — Пускай спит, я пойду.
Она снова кивнула, и я ушла.
* * *На следующее утро я проснулась рано и первым делом проверила электронную почту.
Долгожданный ответ с [email protected] наконец-то пришел.
Дорогая мисс Ланкастер!
Боюсь, Вы верите в не заслуживающее доверия, хотя для веры это не редкость. Я не могу ответить на Ваши вопросы письменно, потому что это бы означало написать ответы сиквел к «Царскому недугу», который Вы можете опубликовать или разместить в Паутине, заменившей мозги Вашему поколению. Существует телефон, но Вы можете записать разговор. Не подумайте, что я Вам не доверяю, но я Вам не доверяю. Увы, дорогая Хейзел, я не отвечаю на подобные вопросы иначе как лично, но Вы там, а я здесь.
Должен признаться, что Ваше неожиданное письмо, полученное через мисс Влигентхарт, немало меня порадовало: как удивительно сознавать, что я сделал для Вас что-то полезное. А между тем собственная книга кажется мне настолько далекой, будто ее написал кто-то другой (автор «Царского недуга» был таким худеньким, таким хрупким, таким сравнительно оптимистичным!).
Но если волею судеб Вы окажетесь в Амстердаме, милости прошу ко мне в Ваше свободное время. Обычно я всегда дома. Я даже покажу Вам мои списки покупок.
Искренне ваш Питер ван Хутен через Лидевью Влигентхарт.— Что?! — закричала я. — Да что это за жизнь такая?! Мама вбежала в комнату:
— Что случилось?
— Ничего! — заверила я.
Обеспокоенная, мама опустилась на колени проверить, нормально ли Филипп сжижает кислород. Я представила, как сижу в залитом солнцем кафе с Питером ван Хутеном, а он перегнулся через стол, опираясь на локти, и тихо, чтобы никто не расслышал, говорит, что сталось с персонажами, о которых я думаю несколько лет. Он написал, что ответит только лично, и пригласил меня в Амстердам. Я объяснила это маме и сказала:
— Я должна поехать.
— Хейзел, я люблю тебя, я все для тебя сделаю, но у нас нет, просто нет денег на трансатлантические перелеты и перевозку оборудования. Детка, это не…
— Да, — оборвала я ее, понимая, что глупо было даже думать о поездке. — Забудь об этом.
Но мать выглядела взволнованной.
— Это правда для тебя важно? — спросила она, присаживаясь рядом и положив руку мне на ногу.
— Как замечательно было бы стать единственным человеком, кроме автора, знающим, что случилось дальше, — проговорила я.
— Да, это было бы потрясающе, — согласилась мать. — Я поговорю с твоим отцом.
— Не надо, — сказала я. — Не трать на это деньги. Я что-нибудь придумаю.
Мне вдруг пришло в голову, что причина, почему у родителей нет денег, во мне. На меня ушли все семейные сбережения из-за доплат за фаланксифор, не покрываемый страховкой, а мать не может пойти на работу, потому что теперь ее профессия — круглосуточно надо мной трястись. Еще только в долги их вогнать не хватало.
Я сказала маме, что хочу позвонить Огастусу. Мне хотелось, чтобы она вышла из комнаты, потому что я не могла видеть ее опечаленное лицо «я не могу исполнить мечту своей дочери».
Подражая Огастусу Уотерсу, я прочитала ему письмо ван Хутена вместо приветствия.
— Вау, — сказал он.
— Это я и без тебя знаю, — отозвалась я. — Как я в Амстердам-то попаду?
— У тебя Желание осталось? — спросил он, имея в виду фонд «Джини», который занимается тем, что исполняет неизлечимо больным детям по одному желанию.
— Нет, — заверила я. — Я его использовала еще до Чуда.
— И что пожелала?
Я звучно вздохнула:
— Ну, мне тринадцать лет было…
— Только не Дисней! — взмолился Огастус.
Я промолчала.
— Ну не в Диснейленд же ты съездила?!
Я снова промолчала.
— Хейзел Грейс! — закричал он. — Не использовала же ты последнее желание умирающего, чтобы смотаться в парк Диснея с родителями?!
— И в Эпкот-центр тоже, — пробормотала я.
— Боже мой, — сказал Огастус. — Поверить не могу, что влюбился в девчонку с такими стандартными мечтами!
— И в Эпкот-центр тоже, — пробормотала я.
— Боже мой, — сказал Огастус. — Поверить не могу, что влюбился в девчонку с такими стандартными мечтами!
— Мне было тринадцать, — повторила я, хотя в ушах отдавалось «влюбился-влюбился-влюбился». Мне это польстило, и я тут же сменила тему: — Слушай, а что это ты не в школе?
— Смылся, чтобы побыть с Айзеком, но он спит, и я в коридоре делаю геометрию.
— Как он там? — спросила я.
— То ли он еще не готов осознать всю серьезность своей инвалидности, то ли его действительно больше волнует, что его бросила Моника, но ни о чем другом он не говорит.
— Да уж. Сколько ему еще быть в больнице?
— Всего несколько дней. Потом курс реабилитации, но ночевать он будет дома.
— Фигово, — сказала я.
— Так, я вижу его мать. Мне пора.
— Ладно, — сказала я.
— Ладно, — отозвался он. Я так и слышала его асимметричную улыбку.
В субботу я с родителями поехала на фермерский рынок в Броуд-рипл. День был солнечный, для Индианы в апреле — редкость, и все на рынке ходили в рубашках с коротким рукавом и футболках, хотя воздух еще толком не прогрелся. Мы, простаки и деревенщины из Индианы, всякий раз встречаем лето с избыточным оптимизмом. Мы с мамой сели на скамейку напротив мужчины в рабочем халате, варившего суп из гусятины; ему приходилось объяснять каждому проходящему, что гуси его собственные и гусиный суп гусями не пахнет.
У меня зазвонил мобильный.
— Кто это? — спросила мама, хотя я еще не успела посмотреть.
— Не знаю, — сказала я. Впрочем, это был Гас.
— Ты сейчас дома? — поинтересовался он.
— М-м, нет, — ответила я.
— Вопрос был каверзный. Я знаю ответ, я сейчас у вашего дома.
— Оу! Хм. Ну, мы уже едем.
— Отлично. До встречи.
Огастус Уотерс сидел на крыльце с букетом ярко-оранжевых тюльпанов, которые только начали зацветать. Сегодня он явился в джемпере «Индиана Пейсерс» и флисовой куртке. Выбор гардероба показался мне совершенно неожиданным, хотя Огастусу все очень шло. Оттолкнувшись, он встал и протянул мне тюльпаны со словами:
— На пикник поехать хочешь?
Я кивнула, взяв тюльпаны.
Папа вышел из-за моей спины и пожал Гасу руку.
— У тебя на фуфайке Рик Смитс? — спросил он.
— Да.
— Боже, как я любил этого парня! — воскликнул папа, и они с Гасом тут же затеяли беседу о баскетболе, которую я поддержать не могла (и не хотела), поэтому понесла тюльпаны в дом.
— Хочешь, я поставлю их в вазу? — спросила мама, широко улыбаясь.
— Нет-нет, все нормально, — ответила я.
Если поставить тюльпаны в вазу в гостиной, они будут общими цветами. А я хотела, чтобы они были только мои.
Я пошла к себе в комнату, но переодеваться не стала. Я причесалась, почистила зубы, тронула губы блеском и едва коснулась кожи крышечкой от духов. Я не сводила глаз с тюльпанов. Они были агрессивно-оранжевые, почти что слишком оранжевыми, чтобы быть красивыми. У меня не было ни вазы, ни банки, поэтому я вынула зубную щетку из стаканчика, наполовину наполнила его водой и оставила цветы в ванной.
Снова выйдя в свою комнату, я услышала голоса и посидела немного на краешке кровати, слушая разговор через полую дверь.
Папа: Так вы с Хейзел познакомились в группе поддержки?
Огастус: Да, сэр. Какой у вас прелестный дом и прекрасные рисунки!
Мама: Спасибо, Огастус.
Папа: Значит, ты тоже болел?
Огастус: Да, сэр, ногу я отрезал не из чистого удовольствия, хотя это неплохой способ потери веса. Ноги, они тяжелые!
Папа: А как сейчас твое здоровье?
Огастус: БПР уже четырнадцать месяцев.
Мама: Какая прелесть! Возможности медицины в наши дни — это что-то невероятное!
Огастус: Я знаю. Мне повезло.
Папа: Ты должен понимать, что Хейзел по-прежнему больна, Огастус, и будет больна остаток жизни. Она не хочет от тебя отставать, но ее легкие…
На этом я вышла в гостиную, и папа замолчал.
— Так куда же вы поедете? — спросила мама.
Огастус встал, наклонился к ее уху, прошептал ответ и прижал палец к губам.
— Ш-ш, это секрет.
Мама улыбнулась.
— Телефон взяла? — спросила она меня.
Я повертела мобильный в руке в качестве доказательства, взялась за ручку тележки и пошла. Огастус поспешил меня догнать и предложить руку, на которую я оперлась, обхватив пальцами его бицепс.
К сожалению, он сел за руль — сюрприз должен быть сюрпризом. Пока мы рывками продвигались к неведомой цели, я сказала:
— Ты очаровал мою мать до потери пульса.
— Да, а твой папа фанат Смитса, это тоже помогло. Думаешь, я им понравился?
— Еще как. Хотя кого это волнует, они ведь всего лишь родители.
— Они твои родители, — сказал Огастус, бросив на меня взгляд. — К тому же я люблю нравиться. Это неправильно?
— Ну, нет никакой необходимости кидаться придерживать двери или осыпать комплиментами, чтобы понравиться мне, — заметила я.
Огастус резко ударил по тормозам, и я чуть не улетела вперед; дыхание ненадолго стало затрудненным и хаотичным. Я подумала о позитронной томографии. Не волнуйся. Волноваться бесполезно. Но я все равно волновалась.
Покрышки оставили на асфальте черные следы, когда мы, взревев мотором, умчались от знака остановки и повернули налево к так называемому (непонятно, за какие заслуги) Грандвью (оттуда открывается вид на поле для гольфа). Единственное, что я знала в этом направлении, — это кладбище. Огастус сунул руку в центральную консоль, открыл полную пачку сигарет и вынул одну.
— Ты их вообще выбрасываешь? — спросила я.
— Одно из многочисленных преимуществ жизни без табака в том, что пачки сигарет хватает на неопределенный срок, — ответил он. — Эта у меня почти год. Несколько сигарет сломались у фильтра, но я считаю, что этой пачки мне легко хватит до восемнадцати лет. — Он подержал фильтр пальцами и сунул сигарету в рот. — Ну ладно. Ладно. Назови то, чего ты никогда не видела в Индианаполисе.
— Хм. Стройных взрослых, — ответила я.
Он засмеялся:
— Хорошо. Продолжай.
— Ну, пляжей. Семейных ресторанов. Топографии.
— Прекрасные примеры наших недостатков. Прибавь сюда культуру.
— Да, с культурой у нас напряженно, — признала я, начиная понимать, куда он меня везет. — Мы что, едем в музей?
— Ну, можно и так сказать.
— Или мы едем в тот парк?
Гас разочарованно вздохнул.
— Да, мы едем в тот парк, — сказал он. — Ты уже догадалась, что ли?
— О чем догадалась?
— Ни о чем.
Позади музея располагался парк с гигантскими скульптурами. Я слышала о нем, но никогда не бывала. Мы проехали мимо музея и остановились у баскетбольной площадки, заполненной огромными синими и красными стальными арками, изображавшими траекторию передаваемого мяча.
Мы спустились вниз с того, что в Индианаполисе сойдет за холм, на поляну, где дети карабкались и ползали по огромному скелету. Ребра были мне примерно до пояса, а бедренная кость выше моего роста. Скульптура выглядела как детский рисунок, где скелет поднимается из земли.
У меня болело плечо. Я боялась, что из легких пошли метастазы. Я представляла, как раковая опухоль, скользкий угорь с вероломными намерениями, прорастает в кости, оставляя дыры в моем скелете.
— «Сексуальные кости», — начал Огастус. — Скульптура работы Джоупа ван Лисхута.
— Голландец, что ли?
— Да, — подтвердил Гас. — Как и Рик Смитс. Как и тюльпаны. — Гас остановился посреди поляны с костями и снял рюкзак сперва с одного плеча, потом с другого. Расстегнул молнию, вынул оранжевое одеяло, пинту апельсинового сока и несколько бутербродов со срезанными корками, завернутых в пленку.
— А почему все оранжевое? — спросила я, не позволяя себе думать, что все это каким-то образом ведет к Амстердаму.
— Ну как же, национальный цвет Нидерландов! Помнишь Вильгельма Оранского?
— Его в школе не проходят, — усмехнулась я, стараясь скрыть острый интерес.
— Бутерброд будешь? — спросил он.
— Дай догадаюсь, — сказала я.
— Голландский сыр и помидоры. Помидоры, извини, мексиканские.
— Вечно ты разочаруешь, Огастус. Хоть бы тогда оранжевых помидоров достал!
Он засмеялся, а потом мы молча ели бутерброды, глядя, как дети лазают по скульптуре. Я не могла спросить напрямую, поэтому сидела в окружении всего голландского, неловкая и переполняемая надеждой.
В отдалении, купаясь в чистейшем солнечном свете, столь редком и драгоценном в моем городке, шумная детская компания превратила скелет в игровую площадку, перепрыгивая через искусственные кости.
— Вот что мне в этой скульптуре нравится, — начал Огастус, подержав незажженную сигарету двумя пальцами, словно стряхивая пепел, и сунув ее обратно в рот. — Во-первых, кости достаточно далеко друг от друга, и ребенок не может устоять перед желанием попрыгать между ними. Ему хочется непременно пропрыгать всю грудную клетку до черепа. Во-вторых, скульптура своей сутью побуждает младость играть на костях. Символические резонансы можно приводить бесконечно, Хейзел Грейс.